Я здесь пишу про злость. Не про любовь.
Слепую злость, как гвозди для Иисуса.
Сравнение пусть и дурного вкуса,
Но освежает старой рифме кровь.
И тем для вас я провожу черту.
Границу. Ту, что вас не потревожит.
Да кто из вас избитый образ сможет
Зажечь сверхновой, мёртвую звезду?
Клинт Иствуд.
А просто позже выстреливший кольт,
И никакой не эпицентр урагана.
Но сразу - напряжение экрана
Убийственно на 220 Вольт.
Кольт жадно шарит пристальным зрачком
В его прицеле дикий запад тесен
Ковбоям и индейцам. Мчится вестерн,-
Ему всё трын-трава, всё нипочём.
Жанр образцово скачет и идёт
Напропалую, взяв судьбу на приступ.
Да будет так, пока Клинт Иствуд
На крупный план не попадёт.
Он - настоящий. Без красивых поз.
Он не похож на голливудских мачо,
По фильму если он хозяин ранчо,
Не застесняется с него убрать навоз.
И в том трагизм - высокое с простым.
Клинт целится, стреляет и уходит,
В чужом сценарии он личное находит,
Немногословен и невозмутим.
Но по любым законам жанров проиграть
Придется даже моему герою.
Ну что, по коням и скакать, ковбои
На пятом дубле - улыбаться умирать.
Русскому интеллигенту конца 20-го века.
Скупую злость, еврейскую тоску
Перетолкуй, беги за ней вдогонку.
Ты много видел на своём веку,
А я люблю февральскую позёмку,
Смотреть, как ветер поднимает снег.
Колючий снег летит над снежной ватой.
А ты куда, случайный человек,
В судьбе своей совсем не виноватый?
Ты видел страны. Видел города.
Турист по жизни, гражданин Вселенной.
Но я не забываю никогда,
Что ты хороший гость, да братец скверный.
Куда несёт тебя, бесстыдный полиглот?
Ты там не Каин, и сюда не Авель.
Тебя тоска по дому не возьмет,
Да будь хоть трижды возрожден Израиль.
...
Мой последний фонарь в закоулках Арбата.
С тьмой мешается свет, тенью в ноги скользя.
Замедляет шаги. Мышцы ног словно вата.
Он прикинется фатом, кривясь, лебезя.
Вор с ножом в рукаве. Полуночный пропойца.
Заблудился в дороге и прохожего ждет.
Он шагнет от стены и, сказав "Успокойся",
Шляпу набок заломит, под локоть возьмет.
Мой попутчик - повеса, шаболда, бездельник.
Его тени по мраку как души скользят.
Он примерно условен как день понедельник.
Я спешу от него - ни вперед, ни назад.
Он шпион, он всегда за спиной где-то рядом.
Он паук, он свою паутину плетет
В подворотнях, по серо-лимонным фасадам.
Он с Арбатом сейчас за углом пропадет.
Рожков и Иисус.
Хоронили царскую особу.
Среди прочих, как он скажет, рыл
Собственно Рожков стоял у гроба
И себя всем видом хоронил.
В воскресенье был он с перепоя:
Как и должен быть антисемит.
Он стихи писал, само собою.
Ими у друзей был знаменит.
Мамочка Рожкова, мама, мама!
Для чего ты сына родила!
У него на похоронах драма
В сердце православное пришла.
Он вдруг вспомнил, что цари-то немцы.
У него случился нервный шок.
Он взалкал: "Увы мне! иноземцы
В Божий Храм пробрались под шумок!"
Тут его разобрала обида.
Видел заговор и скопище измен
И мерещилось ему: звезда Давида
Проступила на одной из стен.
Стал Рожков по-пушкински прекрасен.
Мечут молнии суровые глаза.
Гневный ангел, он таки ужасен -
Петр Великий! божия гроза!
Он кричал, ругался и грозился
И в такой вошел там раж и вкус,
Что его услышал и явился
Миротворец всеблагой, Иисус.
"В православный храм куда, пархатый?
Дуй к себе обратно на Сион!"
И Спасителя шестистраничным матом
Поражает прямо в сердце он.
Адресно и в три конкретных слова,
Мой Рожков Спасителя послал.
И ушел Иисус, простил Рожкова
И в ответ ни слова не сказал.
С той поры дела у нас насмарку,
Словно бог обходит стороной.
Да попы благославляют иномарки
Импортной удвоенной ценой.
Весёлое завещание.
Простите мне горячную назойливость, ребята,
За то, что в эпиграммах на расправу крут,
За скрип, мной найденный у автора "..Арбата",
За плюхи прочие, что без меня найдут.
Я думал: автор жив, - а он уже покойник.
Прошу, прости, Господь, мне всякие грехи.
Но более прошу, пусть только не попомнят
Провальные и неудавшиеся мне стихи.
Мои друзья пусть даже пикнуть не посмеют,-
Не то чтоб у могилы их взахлеб читать.
И если, редкость, промолчать друзья сумеют,
Тогда мне можно с лёгким сердцем умирать.
...
Диковинка ненастного рассвета.
На Омскую ложится тонкий луч,
Найдя прореху среди серых туч
В последнее из воскресений лета.
Не оживив стен из холодного бетона,
Блеснёт и отразится от стекла.
Вновь улица невзрачна и тускла.
И вновь дождливая тоска бездомна.
...
Из палатки несётся шансонный мотив
В томный воздух июльского воскресенья.
Свою жизнь в три коротких куплета вместив,
Бард мне жалуется на невезенье.
Про несчастья,певец, только ты мне не пой.
Твою песню и раньше я слышал.
И тогда я еще не развёлся с женой,
А сейчас я зову её "бывшей".
Я стихов не писал ей,- хороший поэт!
Я любил её? Больше жизнь портил.
Мы в разводе, а счастье,- что? есть? или нет?
Мы в разлуке. И я это понял.
Жирный голубь ступает, сомлев от жары.
А в палатке - тенёчек, прохлада.
Кислый запах пивной. Облака мошкары.
Разве это от жизни мне надо?
Из палатки несётся шансонный мотив
В томный воздух июльского воскресенья.
Шансонье-горемыка, меня возмутив,
Мне поёт про своё невезенье.
...
В старом доме учильня и цех.
В нем давно за фасад под шумок
Прячут исподволь ото всех
Вероятность стальных строк.
В этих строках северный климат.
Опасается Литинститут:
Вдруг они да мятеж поднимут
И разброд в их уклад привнесут?
В мир писцов и разбродскиписцев,
В этот душный уютный мирок
Баб капризных и живописцев,
Наживающих мирный жирок.
Расцвела и освоила флора
Обрамленьем орнаментный храм
Интернетовского фольклора,
А по сути дела хлам.
В спорт, где тысячи разных поэтов,
А по сути - нет никого,
Нужно - стальную диету,
Для того, чтоб вернуть статус-кво.
И не бывший поэт, живой человек,
В откровение - литературным бонзам
Я готовлю железный век
Вместо памятников мирной бронзы.
Вольный ветер вместо deco d' art,
Это по-нашенски. Грубо, - и что же?
На повестке пиратский стандарт.
Скалит зубы пусть Черный Роджер!
Пусть в лирические оторопла
Сталь летит,- эти правила строги.
И поэты, разбитые стекла,
Замолчат под железные строки.