Снег шел большими хлопьями. Казалось, где-то в небе взбивали перины. Или кружева по окнам развешивали. Снег шел, шел, шел....
...Ей было семнадцать тысяч лет. Она была Кошка. Хотя нет, она была кошачье дыхание в самой-самой темноте, перед первым в жизни прыжком на плеск хвоста лунного сома. Она дышала, когда жила, а может, жила, когда дышала. Она плавала в волнах легкого воздуха, создавала вихри и грозы, пылинки глотала... А когда шел снег, когда сон серым коршуном садился на плечи, когда от поцелуев темноты и мягкости кошачьих лапок на ключицах становилось жарко и влажно, дыхание замирало в ней. Замерзало будто. Заканчивалось где-то глубоко-глубоко у сердца, но...
Она замыкала уста фиалками, цветочно улыбалась, а потом... потом выходила нагая в идущий снег. И шла с ним рядом. На носочках карабкалась по белым холодным горам, в пустынях барханов алые следы оставляла. Смеялась пронзительно, безвоздушно.
Она любила кровь на льду, кровь на висках, это забытое слово «забудь», эти улыбки... Она снимала в морозы красные браслеты с запястий и слизывала с них капельки цвета вина, а потом уходила в снег. Позволяла ему усадить на плечо морозную птицу. Она знала и звала ее - Кецаль...
Она любила русалок. Ей нравилось щуриться на темные воды их волос, нравилось жадничать влажностью тел, нравилось охотничьи взгляды ловить, преследовать, напитываться живой, бьющейся как прибой страстью... Она любила время, когда русалки девять с половиной раз ударяют хвостами по пронизанной шариками лунного света воде, а потом начинают петь. Но она не любила их песни. Они казались ей пресными и тонкими, как сам лунный луч, но мокрыми и холодными, как русалочьи губы в эту пору. Она никогда не слушала их песен, но часами ждала секунды, когда прозрачный плеск воды скажет ей, что время – пришло. И тогда она прыгала, вытягиваясь в воздухе в стрелу, в тетиву лука, в перо птицы...
Она любила русалок.
А потому, встретив одну где-нибудь: на улице, или у стойки бара, или в маршрутке - она замирала. А потом смотрела в небо, откуда секунду назад сделал свой первый шажок снег. Она вглядывалась в перья хлопьев и видела в них русалочьи фигурки. А потом ловила их языком и ладошками. И прятала невнезапную боль под язык. После – делала три шага «к»... Смотрела. Охотилась.
Она не видела коротко-стриженности, коротко-стрижиности, рваности джинсов. Любовалась изгибом плеч. Снова и снова удивлялась раздвоенности хвоста. Она улыбалась неуклюже уютной русалочьей обуви (они носили всегда что-то по-мужски тяжелое), влажному блеску глаз. Она терялась в русалках. Она путалась в кружевах душ, растворялась, разбивалась на атомы. За одно мгновение в русалочьей душе она умирала, но сотни раз воскресала, стремилась к чему-то... и... неслышно и тонко касалась губами синей ниточки. Выныривала в реальность вдруг, как из сна, как из разорванных грез. Вдруг.
И – касание щек. И – вопрос: «Твой хвост? Где он?». И – неизменный ответ: «Обменяла. На тебя». Она боялась этого ответа, но неизменно спрашивала. И так же неизменно слышала медный, мятный, пронзительный смех, а потом неслась в водоворотах вальса, куда увлекала девочка-русалка. Та целовала ей скулы, выпивала дыхание, замыкала фиалками уста, в вихрях внезапновнеземной воды обрывала все струны и... пела. А после – оставляла. Пустую, бездыханную, с кувшинками и лилиями в ладошках.
Она молчала с ними. С русалками она не могла найти слов, а потому – молчала. Чувствовала все, как родинки на предплечье. Она вынимала из стручков тишины горошинки, прятала их под язык, искала поцелуев, пила кофе.
Русалки любили кофе, носили бусы из кофейных зерен на белости шей и запястий, пахли кофейной утренностью, конфетами. Она любила их запахи рисовать на стеклах.
Русалки завораживали своими рисунками. Окуная пальчики в краску, лениво касаясь её тела, они выжигали узоры, покрывали витиеватостью, растили листья, а бутоны цветков выводили меж лопаток, чтобы после – стереть губами, в себе сохранить надолго. Синей краской рисуя ей сердце на правой стороне груди, они оставляли метки. И больше никогда не встречались с ней. А, когда снег снова шел большими перьями, русалкам мучительно снились ее зеленые с рыжим глаза. И что-то грызло и царапалось в клубке разноцветных ниток их душ...
А она – всегда искала русалок. Они манили ее за сотни верст и лет, она желала их глаз, она до дрожи горела к их улыбкам. Она не знала покоя. И поэтому на заброшенном поле, в тишине котельной, в шуме дискотеки, в тесноте автобусов и маршруток она была обречена на встречу с девочкой-русалкой. И на вальс в толще внезапновнеземной воды. И на бездыханность.
Обрече-на...
...а снег все шел, крупно и щедро посыпал пухом дорожки и домики. Одевал деревья в кружева. И казалось, что он никогда не уйдет.
Лоб мерз. Стекло было холодным. У нее никак не получалось его согреть. Невнезапная боль тигром металась внутри клетки тела. Из прокушенной губы на подоконник капала кровь.
Она искала дыхание, глубоко в себе, теплое и забытое. Искала снова. Нашла. Улыбнулась хищно и выдохнула мокрыми монетками пара на ледяное стекло. Время застыло.
Она торопливо чиркала ноготком по замороженной белости стекла. Рисовала. Ее рисовала. Девочку-русалку. Прядки, черточки, чертинки, точечки...веснушки и родинки...улыбки.
А потом раскрашивала маслом, торопливо щурясь.
Поставила точку. Слизнула с губы кровинку.
Ударила кулаком, до звона, до снега, до боли.
Задыхаясь, заплакала, не замечая, что за окном – идет снег...
Он шел в черном плаще ангела и с ранцем в руках. Снег просто шел в гости.
К Снежной Королеве, наверное.
...он обернулся лишь один раз. когда она выпрыгнула из окна.
чтобы встретить девочку-русалку...
Ей было семнадцать тысяч лет... Она была Кошка...хотя...