Киммерийская осень (Одиссею)
На морском берегу собирать плавник,
чтоб сварганить себе в котелке завтрак –
или, может, обед: день течет плавно,
никакой суеты, никаких планов…
Всё, что нужно для жизни, в рюкзак бросить
и пойти не спеша по пескам пляжей,
совершенно пустых: началась осень,
и не всякий привержен такой блажи –
наплевать на дела и продлить счастье
до октябрьских морозов в Москве сонной,
ибо здесь даже камни – любой масти,
и палитрой Ван Гога пестрят склоны.
Строфы волн небрежны и монотонны,
и размер хромает – то амфибрахий,
то гекзаметр, а то и спондей томный,
или ныне забытый совсем бакхий.
Точно так же гудел Океан песней,
помогая Титанам творить сушу,
а чтоб жизнь на земле не была пресной,
он вдохнул в земнородных свою душу –
и с тех пор кто-то рвется уйти в море,
кто-то нижет, как жемчуг на нить, рифмы,
а иной сам с собою всегда в ссоре,
как прибой, что вгрызается в твердь рифа.
Слушать, видеть, молчать – вот завет древний,
заповеданный тем, кто проник в Тайну.
Но неписан закон для детей Евы
(и Европы, прыткой необычайно).
Всякий жаждет оставить в миру след свой,
прокричать о себе в черный зрак бездны,
полагая пригодными все средства:
битве с небытием не бывать честной.
Вот и строим придуманные царства
из песка и цветастой морской гальки,
а за нами смотрит не без злорадства
желтый глаз обнаглевшей вконец чайки.
**
Вечерний ветер свеж и прям,
лучи бегут по дну.
Как розу, поднесу к губам
морскую тишину.
Здесь бирюзовая вода
застыла в чашах бухт,
а вверх – такая высота,
что замирает дух,
и резкий клекот хищных птиц,
стремительных как луч,
летит уже не вверх и вниз,
а вглубь отвесных круч,
где девы каменные спят,
и каменный дракон,
где сердце рухнувших громад
струит глубинный звон,
а под парчою ржавых скал
невидимый родник
сочась по капельке, создал
непрошенный цветник.
И память хочет этот миг
причудливым цветком
вложить, любовно распрямив,
в растрепанный альбом,
как будто счастье – навсегда,
забыл – открой и тронь,
и одиночество как дар
ложится на ладонь,
а ветер, теплый и живой,
чуть горек, как миндаль,
и первобытной чистотой
полна его печаль.
**
В моей каюте нет уюта.
Стеклянный глаз – взамен окна,
и синим пламенем оттуда
горит морская глубина.
А за бортом, взамен соседей,
плывут рыбешки – кто скорей –
сквозь переливчатые сети
янтарных солнечных лучей.
И пусть несет меня теченье,
пусть гонит утренний пассат
навстречу шторму и крушенью,
напропалую, наугад.
А тем, кого любить непросто,
пусть скажет бешеная муть,
что мне открылся новый остров,
и плыть осталось лишь чуть-чуть.
**
Крымский маленький дубок
узловат и мелколист.
Смотрит, словно старичок,
на долину сверху вниз.
Тень дырявая под ним –
жалкий нищенский клочок.
Но присядь и отдохни,
ошалевший от дорог.
Нож цикады режет тишь.
Знойный день на тени скуп.
Далеко не убежищь
по горячему песку.
**
Я вернусь к тебе, мой край далекий,
край вершин, сиреневых как сон,
где над бездной путник одинокий
четырьмя ветрами окрылен.
Здесь весной безумствует цветенье,
и душа невольно верит в рай –
тот, который был до искушенья,
а не тот, где каждый отвечай
на расспросы бдительного стража:
кто, откуда, что творил в миру...
По какому праву он откажет
мне побыть над бездной на ветру?
Я не трону дерева познанья:
тут оно вовеки не росло.
Этот край с начала мирозданья
равно отторгал добро и зло.
Здесь, где застывают в камень крики,
этот мир и праведен и юн,
словно крестик огненной гвоздики
с запахом тревожным и безликим
смерти, заблудившейся в раю.
**
В Киммерии резвятся ветры,
развевая хмарь без следа.
Отдала бы я всё на свете,
чтоб остаться там навсегда.
Только край тот – уже чужбина,
и приют мой – уже не мой,
да и я не своя – а сына,
у которого дом – другой.
Суждено мне вдвойне изгнанницей
песни петь у чужих очагов:
как минувших времен посланнице,
как беглянке – за пищу и кров.
Утешаюсь немым упованием:
когда станет невмоготу,
мне убавят срок наказания
и отпустят туда, в мечту,
где в степи озоруют ветры,
где зарыты в песке города...
Попирая людские запреты,
я останусь там навсегда.
Над моей потерянной родиной
будет плакать моя душа,
а она устами бескровными
будет тихо меня утешать.
И полынь, как вдова морехода,
с сединой у бездонных глаз,
будет ждать моего прихода,
чтоб увидеть в последний раз.