Как славно, бравым гренадёром,
Лупить Европу сапогом,
Дышать пожарищем, и метить
Как тавром, землю каблуком.
Как страшно, старым гренадёром,
Ступнёю голой шаркать по траве,
И думать о финале скором,
И с прошлым быть наедине.
Где молодость пронзительней трубы?
В аду казарменного долга
В крови пьянее водки и еды.
А помнишь, пленный плакал жалко, долго.
И новый штык, застывшая комета,
И мяса хруст, капрал смеялся над тобой,
И тошнота. Вспухают труппы. Лето.
Наверно легче убивать зимой.
И ранец бархатный от пыли,
Тяжёлый, будто взятый с боя храм.
Монах в петле, в поту, как в мыле,
Ногами уморительно болтал.
И тело детское, с коленок узелками,
В бесстыдстве женском, юбка на груди,
Как пупс тряпичный, с ватными руками,
Осталось в выжженной степи.
И странная любовь, - «Солдат, не съешьте…»
Акцент, и родинка, зубов оскал.
И глаз от ненависти остекленевший.
Две шпильки, долго ты с собой таскал.
А вот мундир. Нашивки и медали.
Реестр звонкий, подвигов. Парад.
Муштра до хрипоты,
До одурения орали.
И император был чему-то рад.
А после, помнишь, как на отмаш бил,
За пуговку, корнет педант.
И губы нервные кривил,
Холёный, статный адъютант.
Потом приказ. Препровождён в подвал.
Как тяжело целует плеть.
Тогда впервые ты сказал –
«О, Господи, хочу я умереть».
И в снежном ужасе России,
В телеге, тряский лазарет,
В бреду, просил:-
«Услышь, Мессия.
Нет, силы жить. Нет силы. Нет»
Всё позади, одно осталось право,
Что не отнимешь, и не купишь у людей,
Последней шлюхой в придорожную канаву,
С бродягой ляжет смерть. Пырей,
Воинственный душитель поля,
На страже будет у твоих костей,
Стоять, зелёным обелиском горя,
Бездетных вдов, и одиноких матерей.