От кого: Тамара
Дата: 30 Окт 2007 03:47:02
Тема: Снусмумрик и другие...
Я ещё не сплю. Последнее время обычным стало не спать до утра.
Перепечатала рассказ Туве Янссон. Правда, с сокращениями.
Он мне так нравится, что, печатая его, я получала удовольствие.
Что бы мы делали без пишущих?
Т.
Туве Янссон
Весенняя песня.
Как-то раз тихим безоблачным вечером в конце апреля Снусмумрик
зашёл очень далеко на север – там, в тени кое-где ещё оставались
маленькие островки снега.
Целый день шёл он, любуясь дикой природой и слушая,
как над головой у него кричат перелётные птицы.
Они направлялись домой из южных стран. Шагал он бодро и весело,
так как рюкзак его был почти пуст и не было у него на душе
ни тревог, ни печалей.
Всё его радовало – и лес, и погода, и собственное одиночество.
Завтрашний день казался таким же далёким, как и вчерашний, -
меж ветвями берёз мелькало красноватое неяркое солнышко,
и воздух был прохладен и ласков.
« Подходящий вечерок для песни, - подумал Снусмумрик. – Для новой песни,
в которой было бы и томление, и весенняя грусть, и, самое главное,
безудержное веселье, радость странствий и одиночества».
Эта мелодия звучала в нём уже много дней, но он всё не решался выпустить
её на волю. Она должна была, как следует подрасти и прихорошиться,
Стать настолько самостоятельной, чтобы все её звуки радостно
попрыгали на свои места, как только он прикоснётся губами к гармошке.
Если бы он вызвал их слишком рано, могло бы случиться так,
что они расположились бы как попало, и песня получилась бы
так себе, не очень удачной, и он тогда, возможно, потерял бы к этому
всякий интерес.
Песня - дело серьёзное, особенно если она должна быть и весёлой,
и грустной. А когда он подойдёт к долине троллей, он сыграет её,
стоя на перилах моста через реку, и Муми-тролль сразу же скажет,
что это прекрасная песня. Просто – прекрасная песня.
Выискивая подходящее местечко для привала, он услыхал журчание ручья.
Ручей этот то весело напевал тоненьким комариным голоском, то
придавал своему голосу суровое и угрожающее выражение, а иногда,
прополоскав как следует горло снеговой водицей, заливался смехом.
Снусмумрик стоял и слушал.
«Ручей тоже попадёт в мою песенку. Может быть, как припев».
В этот момент из запруды выпал камень, изменивший мелодию
на одну октаву.
-Недурно,- восхищённо сказал Снусмумрик.- Именно так это и должно звучать.
Он достал свою старую кастрюлю и наполнил её под водопадом.
Зашёл под ели в поисках хвороста. Мелодия сейчас была совсем близка,
оставалось только ухватить её за хвост, но он мог и не торопиться,
она всё равно была окружена и уже не могла ускользнуть.
Над ручьём, взмахнув заострёнными крыльями, пролетела какая-то птица,
И крик её ещё долго разносился по лесу: «Ти-у-у, ти-у-у».
И тут он увидел под корягой малышку. Глазки её смотрели испуганно,
но с необыкновенным любопытством. Наконец на берег выползло
какое-то жалкое, мокрое и тоненькое, как ниточка, существо.
- Надеюсь, я тебя не испугала?
- Ты мне нисколечко не помешаешь!
Малышка продвинулась поближе, положила лапку на рюкзак и
торжественно прошептала: - Это здесь у тебя хранится губная гармошка?
Но если бы ты вдруг захотел немножечко поиграть…
Я ещё ни разу не слушала музыки! Я знаю, что ты видел всё на свете…
А может быть, ты…
-Нет, - сказал Снусмумрик. – Не сейчас. И он с раздражением подумал:
« Почему они никак не могут оставить меня в покое?! Неужели они
не могут понять, что я только всё испорчу своей болтовнёй,
если начну об этом рассказывать? Тогда ничего не останется,
я запомню только свой собственный рассказ, если попытаюсь
рассказать о своих странствиях».
- Да, конечно. Тогда я пойду домой. Пока.
- Но как же тебя зовут?- Я слишком маленькая, и у меня ещё нет имени,
меня никто об этом не спрашивал. – А может быть, ты смог бы…
Я хочу сказать, тебе было бы нетрудно придумать мне имя,
которое было бы только моим и больше ничьим? Прямо сейчас…
Снова закричала ночная птица.
- Послушай-ка, тебя можно было бы назвать Ти-ти-у-у. Ти-ти-у-у,
понимаешь, весёлое и задорное начало и долгое и грустное «у» на конце.
Она немного подумала, тихонько прошептала своё новое имя,
точно пробуя его на вкус, примерилась к нему как следует и наконец,
задрав мордочку к небу, провыла это своё, своё собственное имя,
и в этом вое было столько восторга и тоски, что у Снусмумрика
по спине пробежал холодок. Затем коричневый хвостик юркнул
в заросли вереска.
-Эй, эй, вернись! Но лес молчал.
- Ну вот. Но нельзя же быть постоянно приветливым и общительным!
Просто-напросто не успеваешь. И ведь малышка получила своё имя…
Он снова сел стал дожидаться своей мелодии. Но она не появлялась.
И тогда он понял, что она улетела уже слишком далеко и ему её,
наверное, никогда не догнать. У него в ушах звенел лишь
восторженный голосок этой малявки.
На следующее утро Снусмумрик снова держал путь на север,
и в голову ему не приходило ничего даже отдалённо напоминающее мелодию.
Наконец он не выдержал. Где-то во второй половине дня Снусмумрик
повернулся и пошёл обратно.
- Ти-ти-у-у! - кричал он. – Ти-ти-у-у!
И ночные птицы отвечали ему «Ти-у-у, Ти-у-у».
Но малышка не отзывалась.
- Ти-ти-у-у, - тихо позвал Снусмумрик.
- Я вернулся, чтобы поболтать с тобой.
- А, привет! Ой, скоро у меня будет свой дом! Это так интересно!
Понимаешь, пока у меня не было своего имени, я просто бегала
по лесу и всюду совала свой нос, а все события происходили
сами по себе. А теперь это происходит не само по себе,
а происходит со мной, Ти-ти-у-у.
И Ти-ти-у-у может подумать одно, а может подумать другое - понимаешь,
что я имею в виду?
- Если хочешь, я мог бы тебе немного поиграть. Или что-нибудь рассказать.
- Рассказать? Да-да, конечно. Только попозже. А сейчас у меня дела,
ты уж меня извини… Я тороплюсь, я потеряла столько времени!
И в тот же миг она исчезла.
Снусмумрик почесал в затылке.
- Вот оно что, - протянул он. – Так, та-а-а-к…
Он улёгся на мох, он лежал и смотрел в весеннее небо,
ясно-синее прямо над ним и цвета морской волны
над верхушками деревьев. И он услышал свою мелодию,
зазвучавшую у него где-то под шляпой, мелодию, в которой
было и томление, и весенняя грусть, и, самое главное,
безудержное веселье, радость странствий и одиночества.
От кого: Тамара
Дата: 31 Окт 2007 15:16:47
Кто-то - может быть Зинаида Гиппиус?- сказал, что если
надо что-то объяснять, то объяснять не надо.
Но когда я столкнулась с тем, что тувеянссоновский
Снусмумрик не понят даже самым ближайшим мне
человеком, братом, я сама поняла, что тут есть проблема.
Разговоры на подобные темы часты у нас с Колей, с моей
стороны это интуиции, наблюдения и догадки, а с его
-уточняющие жесты. Очень уж мне хотелось бы
сколько-нибудь вразумительно изложить свои воззрения, и
я сейчас занята внимательнейшим чтением Т.Янссон, и хочу
разыскать ещё новый перевод Нильса с гусями С.Лагерлёф,
про который мне говорил А.В.Гладкий, о котором тоже надо
бы написать. Но бедная моя голова - она те так умна, как
хотелось бы...
Посылаю Вам пока первые свои заметки.
Я послала этот рассказ по пяти адресам - брату, сестре, ученице,
молодой девушке и далёкой американской приятельнице в наивной
надежде, что они всё поймут и разделят мою нежную любовь
к этим букашкам, но, поговорив по телефону с очень мне
близким и родным братом и не получив ни одного отклика
на мой посыл, я попробовала представить, как каждый из них
мог интерпретировать эту историю. Брат мой сказал, что он
много раз пытался читать так настойчиво пропагандированный
мною роман про Муми-тролля и никак не может в толк взять,
что же мне так нравится.
Я поняла, что тем более и остальные мои респонденты так же
далеки от моих восторгов, что каждый поймёт эту историю не так,
как я её понимаю. И хотя мой проект, кстати, давно вынашиваемый,
мне не по плечу, придётся всё-таки как-то попытаться его оформить,
чтобы освободить место в голове.
Чтобы прибавить весу и убедительности моим размышлениям,
должна сказать, что такие мои мысли НВ поддерживает
подниманием правой брови при согласии и пожиманием плечами
при несогласии, которыми и корректируются мои высказывания,
И также поддерживает меня Алексей Всеволодович Гладкий,
старинный и любимый друг. Смелости в моих размышлениях добавила
мне и недавно прочитанная книга Конрада Лоренца "Агрессия".
Надо сказать, что впервые меня удивил Коля ещё в самом начале
нашего знакомства он говорил, что ему активно не нравится
Средиземноморская культура, и наоборот чувствует свою близость
со Скандинавской культурой. Я тогда не могла понять этого.
- Как? Это голубое тёплое море! Солнце!
Эти благословенные цветущие края! Италия! Греция!
Родина философии и искусства.
Все эти великие имена, которыми гордится человечество - только
перечислить их потребуется масса времени - и эти дикие скалы,
и мрачные фьорды, холод и мрак полярных ночей, варвары в шкурах
зверей, Снежная Королева, в лучшем случае - Вагнеровские монстры.
Но за сорок лет эта пропасть непонимания заполнилась.
Очень много мне дало чтение Ибсена его, четырёхтомник -
самые измусоленные и истрёпанные книги в нашей библиотеке.
Сначала я читала его в русле Чехова.
Но что-то очень значительное, до конца не понятое, постоянно
тревожило меня. А когда я очень пристально прочитала Пер Гюнта,
увлечённо рассказывала и читала его своим ученикам в физматшколе,
да ещё с изумлением видела, КАК им это нравится,
(по опросам, проводившимся в школе, эти уроки по Пер Гюнту были
наиболее интересными, захватывающими и запомнившимися), я поняла,
что этот норвежский писатель говорит что-то чрезвычайно важное
и для меня, и для всех. Ибсен - это целая страна в искусстве,
и ему надо будет посвятить отдельное время, если получится.
Судьба подарила мне и опыт жизни на Севере, среди якутов.
Человек вынужден там соответствовать требованиям климата.
Десять месяцев зима, а остальное всё лето, лето и лето.
Я жила как-то в якутской яранге, далеко в тайге.
Жилище, построенное из нетолстых жердей и обмазанное
глиной с навозом, и в нём больше тридцати человек,
маленькая кучка людей, до следующего жилья сотни километров.
Некуда бежать, ни до кого не докричишься. И тишина в яранге.
Вернее спокойный шум.
Все говорят, смеются, шутят, кто-то поёт, кто-то кряхтит
и постанывает, женщина печёт лепёшки, старики и дети спят.
Никто не выражает желания быть агрессивным, громко заявить
о своих чувствах, при этом не чувствуется подавленности или
угнетённости, а только ощущение ненавязчивой приветливости
и заботы. А летом, когда и свет, и солнце, и тепло (все эти
Средиземноморские радости), прут из земли цветы, да не отдельными
цветочками, а целыми полянами, и тогда начинают петь Снусмумрики.
Едет якут на лохматой лошадке. Жарко, но он всё равно в тёплой одежде.
Едет и поёт свою незамысловатую песню.
- Бежал олень крутой гора.
Эге-кай-да! Ого-кай-да!
И если он дружелюбно не поговорит со встречным,
то петься у него не получится.
При встрече у них такое приветствие:
- Капсе бар? (разговор есть?)
И отвечают:
- Бар Капсе! - И тогда говорят.
Или:
- Сох Капсе! (нет новостей) - и тогда расходятся.
И хотя Смусмумрик подарил имя безымянной козявке из-под коряги,
но он побоялся спугнуть свою нарождающуюся песню болтовнёй с ней,
и песня всё равно пропала, и он понял, что ему надо вернуться
за ней на то же место, что-то исправить, возвратить состояние души,
когда поётся.
Здесь мне показалось очень тонким то, что он вернулся не потому,
что плохо поступил, (наоборот, он осчастливил малявку), а потому,
что он своей неприветливостью нарушил строй открытого счастья весны,
взял неверную ноту, в отличие от правильно взявшего ноту ручья
после выпавшего из запруды камешка, и когда он понял, что счастливая
Ти-ти-у-у уже не нуждается в разговоре с ним, потому что имя
оказалось верным, созвучным крикам ночных птиц, -
вот тогда песня вернулась к нему!
Где-то в своих опусах я уже философствовала о том,
что наилучший воспитатель это природа. Никакие законы
ни нравственные, ни социальные не улучшили породу людей.
С саркастической улыбкой вспоминаются попытки Платона
вразумить Сиракузского деспота Дионисия и ввести у него демократию.
Два раза наступал на одни грабли, и два раза заканчивалось
это продажей его в рабство.
Две тысячи лет Христианство пытается улучшить породу человека,
уже испорченную предыдущими попытками, - приводит это только
к культивированию ханжества.
А мы изо всех сил стремимся забыть, что мы сами и есть природа,
что мы в природе относимся к разряду млекопитающих ЖИВОТНЫХ.
И прежде, чем пытаться обустраивать свою жизнь, придумывать
новые законы и организацию жизни, хорошо бы понять, по каким
законам устроена наша естественная природная жизнь и телесная,
и психическая.
Меня спросят, а при чём здесь противопоставление Средиземноморской
и Скандинавской культур? Вот это и есть самое трудное и интересное.
Этим я и собираюсь позаниматься на досуге.
Т.
От кого: Алла Гозун
Дата: 1 нояб 2007 21:22:37
Тема: Этот ваш Снусмумрик уколол меня в самое сердце
Тамара!
Прочла и перечла все, что Вы написали.
Не ответила вам вчера, потому что было много всякого,
а сегодня утром напечатала Вам "агромадное" послание,
но компьютер-то возьми да и выключись.
Вот ведь какая досада! Наверное, все-таки где-то бабочка
взмахнула своими бархатными крыльями и видать большая
была бабочка – с размахом крыл по полметра на каждое крыло.
А писала я Вам о том, что среда обитания, в смысле,
природа наша матушка, вне всякого сомнения, является
определяющим условием в формировании не только
физико-психологических характеристик, но и,
как продолжение этого, – различных по своему направлению культур.
Альпы не только разделили Европу географически на севре и юг,
но они разделили огромный пласт культуры, начиная с Эпохи
Возрождения, и в этом разделении ведущую роль сыграла среда
обитания и, как следствие обитания в этой среде, полная и
окончательная победа Реформации к северу от Альп. Кроме Франции.
- Такие вот гельсингфорские дела! Северное направление,
освободившись от цепких средиземноморских (читай итальянских)
объятий, пошло своим путём, не забывая при этом уроков своих
южных учителей, к которым они приезжали за базовыми знаниями.
Иначе и быть не могло. Уж слишком они разные.
- Итальянцы, которым природа дала всё, типа "бери_не_хочу",
и северяне, которым надо было приложить максимум усилий,
стараний и изобретательности к тому, чтобы выжить в суровых условиях.
Можете ли Вы представить себе итальянца эпохи Возрождения,
культивирующего тюльпаны и сумевшего довести эту культуру
до такого качества, что она была приравнена к национальной валюте?
- Не можете. Я тоже не могу себе этого представить.
А Дюрер?! Мог ли он родиться в Италии? Оставил бы он нам
на память свой гениальный Автопортрет, если бы он
жил по южную сторону Альп? А посмотрите, с какой потрясающей
тщательностью «выписана» чуть ли не каждая нитка костюма
молодого Генри 8-го - на его портрете кисти Гольбейна?
И что же это как не результат огромной кропотливой работы,
позволившей северянам выжить в условиях суровой северной природы?
Доказательных примеров (и не только в искусстве) множество,
да и книг об этом написано не меньше.
А.
Хотела вот ещё о голландских натюрмортах «что-то умного сказать»,
об их кальвинисткой меланхолии, побуждающей нас к размышлениям о том,
что жизнь коротка, а смерть неизбежна и потому все земные радости
суетны и преходящи. Можно было бы и об особенностях архитектуры
потолковать, но... уж темно: в санки он садится.
Завтра в связи с какими-то работами будет отличено электричество,
поэтому я тороплюсь и может быть что и не так написала.
Вы уж простите меня великодушно.
Кстати, кто такая эта ваша далёкая американская приятельница?
Вы мне о ней раньше ничего не говорили.
Уж не я ли это? Ох-ох...
Но не об этом я хотела написать. Я хотела написать о том,
что Снусмумрик уколол меня в самое сердце.
-Эй, эй, вернись!
Но лес молчал. - Ну вот. Но нельзя же быть постоянно
приветливым и общительным! Просто-напросто не успеваешь.
И ведь малышка получила своё имя…
Он снова сел и стал дожидаться своей мелодии. Но она не появлялась.
И тогда он понял, что она улетела уже слишком далеко и ему её,
наверное, никогда не догнать. У него в ушах звенел лишь
восторженный голосок этой малявки. На следующее утро
Снусмурмик снова держал путь на север, и в голову ему
не приходило ничего даже отдалённо напоминающее мелодию.
Это обо мне.
- Вот оно что, - протянул он. – Так, та-а-а-к...
Он улёгся на мох, он лежал и смотрел в весеннее небо,
ясно-синее прямо над ним и цвета морской волны над
верхушками деревьев. И он услышал свою мелодию, зазвучавшую
у него где-то под шляпой, мелодию, в которой было и томление,
и весенняя грусть, и, самое главное, безудержное веселье,
радость странствий и одиночества.
И это тоже обо мне.
А.