Июль. Окраина бывшей столицы,
тишину коридоров частной больницы
нарушают упорные скорые поезда,
да неизвестная обывателю звезда –
ориентир полёта полуночной птицы,
где-то в западной части Европы.
В городском парке протоптаны тропы
местными алкоголиками, к кустам,
закрывающим их от сограждан. Tам
возможно остаться самим собой, наедине
с легким наркотиком, т.е. алкоголем.
Почти-что кино о виртуальной броне,
снято без камеры. Спирт служит паролем.
Луна дрожит на рояльной струне.
* * *
В коренном населении жив трепет,
внушаемый фамилиями фон дер..,
а равно почтением к пареной репе,
в стиле сказок о духах пещер,
храбрых портных, великанах, золоте,
утопленном впопыхах, дивных мечах,
принцессах, гусях и хрустальных ночах.
Ритм жизни в тихом городе Б. ровен.
Повсюду мелькает дружище Бетховен.
Видимо жить следует неторопливо,
oсобенно, если дело идёт к сорока
годам, много и медленно пить пиво,
курить, созерцая воду и облака, -
ближе к грунту, но далее от крюка...
* * *
Kаждый день, отдавая ступни
общему делу вытаптывания газонов,
тихий свидетель собачей грызни,
нарушитель негласных законов,
споткнувшись, завязывает шнурок.
Bоскрешая заново из силуэта
саркофага мышц шарниры скелета,
готов совершить безрассудный нырок
в глубину обнаженного воздуха,
отмечая перемену погоды, осадки,
выиграв в наглую в прятки,
оставшийся там и поныне воз пуха
лебедей инкубаторской кладки,
...променяв его на касанье мулатки.
* * *
Хуже быть грабителем банка,
а не банковским мелким клерком.
Лучше быть водителем танка,
чем палестинцем, но по меркам
принятым по ту сторону баррикады,
некоторые будут искренне рады
взламывать сейфы, обходя фланги,
забрасывать бутылками танки.
Видимо, как говорит поговорка:
„Где родился...“, или вопрос темперамента.
Статистический житель Нью-Йорка,
сумашедший, ставший жертвой орнамента
города, всматривается в новый пейзаж,
поднимаясь в лифте на сотый этаж.
* * *
Храм времени на металлическом браслете,
мышиная возня секунд за циферблатом,
наживка памяти, сны о японском лете,
поток, пропитанный прозрачным ядом
истерики заплаканного ливня на стене.
Взгляд медленно заканчивает круг
в объёме комнаты, под хамский стук
входных дверей в подъезде. Луне
позволено светить с квартетом фонарей.
Переизбыток не сыгранных ролей
скрепляет сургучём печать подкорки.
Мозг помышляет о оплаченном покое
и воле, помещённой в царские покои,
поближе к меху соболя и норки.
* * *
Есть музыка в футляре контрабаса,
как в засыхающей крови пластмасса,
т.е. гипотеза об общности молекул.
Суббота, после четырёх, тут жарят мясо.
Надев солнцезащитные очки,
переселенцы режутся в «буру» и «секу»,
потягивая контрабандные бычки,
их отпрыски старательно ногами
пинают мяч. А старики осели в храме...
Трёх букв не разберёшь в подобной монограмме.
Тузы и дамы мелькают среди карт,
статистика уходит в проститутки,
вдоль водоёмов копашатся утки...
Иная бедность, иной стандарт.
* * *
Восторг всех русских визитёров –
на каждой площади фонтан,
кураж их зимних разговоров,
чай с ромом, влитые в стакан.
Фонтан: цилиндр, голубой бетон
обложен, как бронёю, кирпичами.
Вода стекает с четырёх сторон
в четыре выреза трубы ручьями,
и снова через фильтр уходит вверх,
гонимая насосом. Смеяться грех,
фонтан полезен и экономичен,
особенно в жару, в оазисе прохлады
подмышек вонь, германские баллады
текут синтементальной дичью.
* * *
Нож. Пар. Горка плова на тарелке –
далёкая родня степным курганам,
рождённым по приказу Тамерлана.
Гнут угол несуществующие стрелки
истории кормившей, вспомним пелекана...
Нет, кажется наоборот, издержки «плана»,
...чёрт, вот потолок, он требует побелки...
итак, история не избежит коррекции,
какие-то рабы, скульптура Греции,
крест, вспаханная полоса, кусты смородины,
«колючка», КПП, начало родины,
всё тот же потолок, свисает паутина,
от танцевальных «па» исходит звук «иди на»...
как спел поэт: «Ей всё едино».
* * *
Оса на бреющем перелетает подоконник
и бъётся о стекло, впадая в транс.
На стуле незадачливый любовник
пытается, в который раз, сложить пасьянс.
Оса не в силах преодолеть стекло
и вылететь сквозь угловую щель.
Прямоугольник рамы – божественное зло,
рок насекомого, печальная дуэль
с пространством, разделённым чем-то
вне восприятия и опыта осы.
Из черно-красных карточная лента
не составляется. Безжалостно часы
без стрелок, рукою похоронного агента,
указывают некое число для постамента.
* * *
Вечер – облако жареной рыбы,
мелкий дождь и довольно погано.
Улица выносит влажные нимбы
фонарей, фальшивое «фа» фортепьяно,
сквозь галогеновый вскрик фар,
атакующих беззащитный зрачок,
световой иероглиф, вспышка, удар,
черно-серый озвученный кадр
прыгает школьницей на батуте.
Воспоминанья бегут из-под ареста
в грохот железнодорожного переезда
или моста, что не меняет сути...
Две фигуры в поисках места,
вопли под поезд на долгой минуте.
* * *
По легендарной реке, в далеке
плывёт голубой теплоходик,
раскрашенный под кита «Моби-Дик».
На набережной, грустя о ноге,
в передвижном инвалидном стуле
сидит мужчина лет сорока пяти,
нашедший мину в горном ауле
на Восточной войне, ибо пути
Господни всегда неисповедимы,
как и пули, летевшие мимо.
Судьбе не скажешь: «Что, сука,
кинула, продала, обманула...»
В ответ ни малейшего звука
и в утешение футбол из Сеула.
* * *
Запах канализации и ванили,
двенадцать платанов, пять фонарей,
платное лежбище автомобилей,
двадцать – тридцать метров правей
кинотеатр – форпост Голливуда
в мирной союзной провинции,
бетоночудовище, или чудо,
задёшево открывающее границы
мультикультуры, страны грёз и т.д.
Под выкрики Liberei, Egalite...
есть где приткнуться по воскресеньям
замешанным на Кока-Коле семьям,
юным властителям клавиатуры,
жрeцам маструбации, шепчущим суры.
* * *
Исповедующий философию чисел
легко забывает простые вещи,
скользя, словно патрульный глиссер,
над поверхностью мира. Вещий
Олег, снаряжая ладьи на Запад,
прёт на Восток, храня гвозди, а не щиты.
Лев поднимает переднюю лапу,
оглашает законы гармонии и нищиты.
Лев не умел читать, князь не ходил босой,
был только скелет, без гробовой змеи.
Справедливость войны, разрешенный разбой,
овладение горизонтом чужой земли,
ржавым ликом Медузы и животный вой
обладателя кишек – схемы мёртвой петли.
* * *
Он пробирается сквозь заросли трав,
неизвестных пришельцу с Севера,
имея возвышенно-романтический нрав,
легко наступая на листья клевера,
приминая, но оставляя в живых муравья...
крадётся, одинокий пластун среди сада.
Досадно, что псы могут подрезать края
поискового поля. Блеском в четыре карата
сверкают глаза-топазы. Обоняние, слух,
зрение работают в режиме «свой-чужой».
Это охота, спорт, а не кровавый убой
живности котом, далёким от морали слуг,
вдыхающему воздух морали господ –
хозяев замка с распятием у ворот.
* * *
В каждом городе свой сумашедший.
А в больших городах их сотни.
Неопознанные, они ходят между
жителями, разглядывают сходни
речных теплоходов, скамейки, чаек.
Берут интервью у самих себя.
Тихие, вежливые, никому не грубя,
читают в лицах владельцев маек
с изображением товарища Че
европейское скотство, сны о плаще,
джинсах, обуви от Ямомото,
цитируют автора крика «растли»...
слышат в ежедневной команде «пли»,
писк мыши, пугающий идиота.
* * *
На солнечных склонах прибрежных гор
растёт виноград, на балконах бамбук.
Легенды о суровом племени льдов
оказались преувеличены. Столкнувшись в упор
с их жизнью, наживаешь дрожание рук,
седину, сопоставимую с сединою вдов,
посещающих кондитерские с утра,
в брючных костюмах, с безделицами от Картье.
Где-то черным пятном мелькает чадра,
напоминающая о пространной статье
в авторитетном еженедельном журнале.
Рядом настырно стрекочет сорока
о перимуществе протестанской морали
над фанатиками необразованного Востока.
* * *
Небо затянуто камуфляжем облаков
цвета униформы дагестанского ОМОНа.
Тренировка мышц, набивка кулаков,
жизнь, проживаемая в режиме «моно»,
как и любая жизнь имеет предел.
От повторённой банальности веет стужей,
наполняя синтементальною влагою души,
дождь смывает раскрошенный мел
детских рисунков с бетонных плиток.
Пернатые добивают червей и улиток
на газонах из влажного малахита.
Муха чертит фигуры высшего пилотажа
над аэродромом стола, впрочем, и это лажа,
с точки зрения стихийного иезуита.
* * *
Вещь в себе серебрянный корпус,
или шестьдесят четвёртый опус
Шопена, сошедший с конвейера,
под пальцами включившей скорость
руки, привычной к движению веера,
лет двести тому закрывавшего полость
рта, маскируя улыбку, насмешку, зевок;
руки, сопоставимой с формою ног,
линнией бампера, фар, капота,
овала лица, спины, разлёта
бровей, цветом глаз в тон обивки,
кресел салона, панели приборов.
Черный круг завистливых взоров
Deus – не для Бурки и Сивки.
* * *
Отказ от покупки подзорной трубы,
невозможность участия в географии,
вопли бюджета, вставшего на дыбы
при упоминании о неком жирафе –
сродни сиренам Люфтваффе.
Или невозможность увидить жирафа
в районе, естественно, озера Чад,
нервы визжат как эолова арфа,
жизнь превращается, если не в ад
(это слишком), то в тихий психоз,
обусловленный созерцаньем берёз,
сравненьем эстетики среднего класса
с эволюцией обивки матраса.
Плюс Гобино, – «нордическая расса».
* * *
Спрессованные тучи над липой,
новые цены в новой валюте,
улица обещает быть длинной,
но обрывается на шестой минуте
ровного прогулочного шага.
Отражение играет с витриной,
превращая вас в сгусток ртути
под присмотом аптечного флага,
где вечная охрана аспирина
следит сквозь стальные прутья,
как отставной козы баянист
старательно давит аккорды.
Будний день, что осенний лист,
исчезает в сонме подобных.
Лето 2002 года.