Дерево
веником взъерошилось,
веки листьев подняв.
Сжарится,
чувствует,
сегодня под пуховиком солнца,
как пузырь у воблы
лопается
в зубах зажигалки,
так и оно,
своих веток лопасти
ожогам отдаст.
“ +30
Цельсий обещал” –
пробубнил запыхавшийся ветер,
слабенький такой,
не ветрище,
а потный ветрок.
Посидел,
помолчал,
пожал руку дереву
и побрёл
куда-то за угол,
чтоб заблудиться
на час иль другой
в потрескавшихся подворотнях.
Всюду
влезли солнцены глаза
и жары взгляды.
Все тени,
дрогнув,
спрятались кто куда –
кто в подвал,
кто в подъезд,
кто за окон ладони.
Разлетаются
в места недостатка тепла.
Бросают недопитые кофе,
недоеденные бифштексы с кровью и без,
макароны
и даже
разноцветные паспорта!
Бегут,
несутся
быстрее скорой помощи и полиций.
Одна только лужица
иссохшая,
бледная,
уже
без отражения,
истоптанная градусами вся,
тихонько ласкает кожу асфальта,
отдавая ему
последние капли себя.
Все атлетами по тротуарам
бегут,
орут:
“Дура!
Ты что?
Брось ты его!
Таких
в каждом городе
миллионов миллион
и все одинаковые!
Полно!
Он же и так уже
не жилец!
А ты –
молодая,
звонкая,
блестящая!
Ну же!”
Лежит
и не думает с места.
Бешено целует
груду камней.
Вот
ей уже
запершило горло;
где были ноги –
испарина,
отряхиваясь,
приподнимается к коленям.
Всё ближе
ползёт,
мнёт под себя
жара.
Жрёт заживо
остатки сохнущей лужи,
целующей до потери пульса
асфальт.
Вот руки,
талия,
плечи –
ни миллиметра не оставляет
открученный зной!
Её
уже три раза изнасиловали,
а теперь грызут
кости
одну
за другой.
Больно,
но последние капли –
любимому,
пусть ещё хоть чуть-чуть,
немножко…
Целует.
Целует!
Шея.
Глаза.
Целует!
И тут
крик разорвал улицу душную,
сбивая на ходу людей.
Тишина.
Пусто.
Пустота нагнулась,
смотрит:
между бровей дорожной разметки
кровь –
развороченная грудь асфальта
и маленькое пятнышко,
как подпись,
что она была с ним
до конца
когда-то.