Букашка кораблика чавкала в белых сметанах.
Всё было всерьёз.
Айсберг плыл в чёрном смокинге гибнущих волн,
Соперничая блеском с кителем капитана.
Шикарная дама
В нежном, исподнем,
Смотрела в воду,
Как будто бы это густые сливки –
Белые, взбитые – коробочки хлопка
В руках Мамлакат, и она их так ловко,
В банды сбивает. и , где-то под килем,
Уже зазвенело - Мы скоро сгинем.
А ей навстречу прыгали пингвины
По бесконечному взлётному полю,
И скалили зубы седые Лоэнгрины.
Дама щурилась, от вспыхнувшей в сердце боли.
Ей виделась разорённая держава,
Горящее поместье, грязные матросы,
И она, изнасилованная, зябнет,
Среди развивающихся простынь.
А в каюты вносили фрукты,
И пары шаркали в глянце паркета,
И молодая самка касалась грудью
Мечтающего в сумерках поэта.
Зеркало отражало узкие бёдра,
Вишнёвый рот, матовые плечи,
А бра – изливающее йодом,
Окрашивало золотом вечер.
Было мгновение, что поэт поверил.
Ах! Если бы жила держава!
Но выпивший Эрот был зверем,
Втыкая в поэта жало.
Вишнёвый рот и загорелые колени.
Качка – есть морская болезнь.
А она раскачивала сердцебиения
И не могла с него слезть.
И вдруг – бабаххх! – Какой это ужас,
Всего лишь мысль – Утонуть!
На кафеле, изнывая под горячим душем,
Медленно прошептать – да ну.
Айсберг рос и ширился, и казался шипом,
И когда он вонзился и раздвинулся,
В днище разыгрался Шторм.