И зачем я поддалась этому дурацкому порыву? Какого чёрта взвалила всё это на себя? К ней ходит какая-та тётка из лимитчиц. Ну кто сейчас ещё подвязается за гроши от Собеса старикам помогать? Ну мне-то зачем всё это? И кто она мне, эта маленькая вздорная глупая старуха? Клавдия Семёновна, Клара, Клавдия. Я даже внятно степень родства не выстрою. Разводы на сапогах, мерзкие. Хочется в сапогах под душ, намылить их первым делом. Смоются ли? По Чистым Прудам в нечистых сапогах.
Что я вообще знаю о ней? Она какая-то дальняя родственница моей бабушки. Появилась в Москве в 30-е годы прошлого века. Вынырнула из еврейского местечка с Украины. Отец - богатый мельник-вдовец. Женился. Дочка никогда ничего по дому не делала. Лентяйкой росла. Училась плохо. С мачехой не уживалась. Выскочила замуж за одноклассника. То ли лётчика, то ли авиатехника. Есть такое слово? Нет? Какая разница? Я себя поняла. Приехала в Москву замуж выходить. Целыми днями сидела в доме моей прабабушки, ждала свадьбы, смотрелась в круглое зеркальце и пудрила длинный нос. Вечно красный, выдающийся еврейский нос. Сама была маленькая, довольно невзрачная блондинка. После свадьбы переехала к мужу. Сколько прожили, не ведаю. Сдаётся, мало. Обнаружила в районе кровати, или (О, Боже!) в самой кровати чужую шпильку, собрала пожитки и ушла. Замуж так не вышла. Детей не было. Потом провал. Не в её жизни. В моих сведеньях о ней. После войны бабушка пристроила её в регистратуру в своей лечебнице. Дали ей комнату в коммуналке. На Чистых прудах. В комнате раньше была ванная. Без окна. Дома были зажиточные, ванные довольно большие, квадратов 6-7. Потом освободилась комната, в которой раньше обитала барская прислуга. Метров 10. Когда я в ней очутилась, она была заставлена мебелью. В этом доме ничего не выбрасывалось Напрочь. Даже старые газеты. Разойтись двоим в этой комнате не представлялось возможным. На полках фотографии: Магомаев, Баталов, Тихонов. Везде какие-то стопки превязанных бечёвкой газет. Что в этих стопках? Её жизнь?
Она приходила иногда на наши с сестрой дни рождения. В баллоньевом рябом плаще. Мне она напоминала Ринну Зелёную. Когда она играла черепаху Тортиллу. Никаких подарков от неё не помню. Всегда приносила вкусные и необычные чешские разноцветные конфетки. Такие таблеточки, что таяли на языке и язык потом напоминал радугу. А внутри они совершенно восхитительно хрустели. Все остальные подарки блекли на фоне этой нездешней пестроты.
Один раз встретили её в Парке Культуры. В том же самом плаще. Под мышкой "Правда", на носу очки, в руке раскладная табуретка. Там скамеек много. Зачем ей табуретка? Теперь не узнаю.
Каждую неделю в свой свободный день еду к ней из Измайлова. Купить продуктов ("Эта "колхозница" из Собеса всё равно всё перепутает и сдачу заныкает"), приготовить ей на неделю ("Деточка, свари только пшённую кашу с изюмом и картошки побольше. Я её потом с колбасой или сосисками"). Я не убиралась у неё. Предлагала. Но похоже уборка не входила в её жизненные потребности. Мне даже не позволялось выбросить газеты 20-летней давности (перечитывает она их, что ли?).
Лифт. Старинный. Скрипучий. Двери плохо открываются и закрываются. Лучше уж пешком по широким лестницам. Раньше жили тут врачи, архитекторы, адвокаты, инженеры. Потом у них пропали все галоши, потом и они сами. Звонок какой-то нездешний. Старинный у него фальцет. Можно звонить вечность (ключ мне дали со скрипом, не ровён час потеряю). В квартире обитают ещё два малоотличимых друг от друга привидения: мать и дочь. Шныряют линялыми тенями по тусклым корридорам.
Запах. Страшны только первые секунды. Сладковатый аромат умирания, гнили, запустения, забытья. Чёрная дыра. Скорее бы отсюда ноги унести. Мне до сих пор в каких-то запутанных снах снится этот запах, отключавший сознание. Может запах сниться? Кажется, снится. Или снится воспоминание о нём. А, впрочем, какая разница?
Утренние сумерки быстро сменяются вечерними. За это время я успеваю настояться в истеричных очередях в убогих магазинах. Дороги плохо чистят. Или не чистят вообще. Скользко. Иногда подскальзоваюсь и падаю. Прихожу мокрая и злая. Надо отмыть скопившуюся за неделю посуду почти холодной водой. Руку жирные, посуда скользит. Не разбить бы. Не уронить. Бабки пугаются, начинают шипеть. Потом каша и картошка. Включаю огонь. Любопытные усики из под всех щелей и отверстий плиты. Тараканам становится жарко и они вылезают. Теперь моя главная задача не дать этим чудовищам попасть со страху и паники в кастрюли. Кто её знает, эту тараканью отторопь. Возьмёт и подскочет, сделает сальто и бац: изюму в каше прибавилось. Но пассаран, коммараден.
После смерти Клары мы, я, моя бабушка и мама решили освободить эту комнату от барахла. Сколько мешков с мусором я вынесла на свалку, Б-гу известно. Отдельно у неё были собраны монеты, найденые лежащими на "орле", отдельно - на "решке". Какие-то несчётные расчёски, крема столетней давости, презервативы всех десятилетий Советской власти, зубные щётки, зубной порошок, записки и записочки, списки и списочки, коллекция найденных пуговиц. Моя память уже не выкинула на свою свалку,то, что я вынесла по чёрной лестнице на настоящую свалку. Свалка на свалку. Орёл и решка. Тихонов и Магомаев. Остались разноцветные хрустящие конфетки-конфетти, старый балоньевый плащ. И тараканы на плите.