Я видел вечер и его Москву весной,
они так странно проводили дни:
отчаянно себя трамваями кроя,
качая небо молодой луной,
стояли скромно под каштанами в тени
увенчаны сиреневым венцом.
А ты опять была любимая моя,
и день почти угас в полубреду,
в котором плавало бульварное кольцо,
теряя навсегда свои края,
и где-то рядом с ним покачивался след
от яркой вспышки за пределами зрачка.
И словно снова забываясь на ходу,
гуляла жизнь по этому кольцу
и тонко смолотую майскую пыльцу
преподносила твоему лицу,
и содержание всех предстоящих лет
я знал в фантазии для скрипки без смычка.
И нам, как будто в самый первый раз,
мерещился рахманиновский вальс
в лиловых сумерках, где плыли тополя,
изящные, как ядра миндаля,
изящные, как вся идея пламени свечей,
как вся тоска по старым городам.
И космос снова был границей наших лиц,
и все его бессчетные века
сходились в нежном острие твоих ресниц,
и воздух с небом смешивались там,
они казались мне густым топленым молоком,
и я не знал желаннее глотка.
Но огоньки московских лихачей
штрихами означали, где земля,
и снова небо было слишком высоко,
как будто сняли пенку с молока —
с несправедливо недооцененной густотой,
на вкус почти не узнанною мной.
И растворялась теплым светом фонаря
в сплетенных пальцах майская пыльца,
пока мы шли за кошками по сумеркам домой,
стараясь не сворачивать с кольца,
и жизнь была в тот странный вечер без конца
в последний раз единственной и той.