Дождь ночью и осенью замер,
как фильм;
я шел,
собирая холодные капли на кожу лица,
в застывшей воде оставляя тоннель,
слегка повторяющий мой силуэт
своим профилем.
Дождь замер,
и мне было скучно,
и воздуха было так много,
что он не влезал в мое горло;
и не было крови в сосудах:
лишь едкая-едкая жидкость,
что билась когда-то
в прожилках
весенней листвы тополей,
забывших меня почему-то
сейчас одного,
внутри этой ночи.
Дождь замер,
оставив мне шелест над ухом:
я знал, что сбывается жизнь,
и был очень зол,
было горько,
что летом не будут
с лотков продаваться
на всех перекрестках каштаны
под вальсы и аккордеоны,
придуманные для тебя.
Дождь замер,
и все, что рассыпалось,
все, что ушло,
не случившись,
врастало со скрежетом в веки
тугой сеточкой капилляров,
подробной и четкой,
как схема метро Петербурга.
И все-таки это были стихи.
И все-таки смерть отступала,
и дождь продолжался,
как после стоп-кадра,
и снова шел воздух,
шел через трахею куда-то.
Я снова был здесь,
и если я что-нибудь знал в этом городе,
то знал для тебя.
Я здесь.
Как же мало...
И все же:
никто не бывает один,
даже если он прав —
как никто.
Никто в том дожде,
ночью,
осенью,
в центре стоп-кадра.