Шелестящая полночь давилась взаглот
Серебристым испугом ослепших оконниц,
И сбивала замки, и казалось, вот-вот
Брызнет бежевой стайкой и звёзд, и покойниц,
И сырых простыней, и сплетений, и скул,
Перекошенных болью, и одурью хрипа,
И опять же вгрызалась зубами акул
В позвоночник фрамуги, горящей от гриппа.
Шепелявили стены, и вывих ветвей
Ночь пыталась просунуть под рёбра балконов,
И цедила шифровки тревог и страстей,
И колючих гудков из мембран телефонов.
Эти сны, наслоенья, стенанья и хруст
Составляли, по сути, начинку подушки.
Фонари погасали, а сумрак был густ
И тащил сквозь окно их невзрачные тушки.
Из колодцев моих обессиленных глаз
Кто-то черпал тоску и носил коромыслом.
Я был болен. Влюблён. Может быть, в другой раз
Я заполню бессонницу светом и смыслом...
А пока пусть кровать четвертует меня,
И шаманят углы - старики-капуцины,
И свирепствует бешеных сучьев резня,
Я запомню их руки, их маски, их спины!
Я запомню всю жуть разозлённых гардин
Дымом зимнего сна, любопытством трельяжа,
И безумья лицо в обрамленьи седин
И разводах потекшего вдруг макияжа.
С чехардою аорты не сладить никак.
Пальцы намертво впились в ландшафт одеяла.
Я вскочил. Встрепенулся. Не надо! Не так!
Ночь течёт. Всё спокойно. Опомнись! Пропало.