На Самосе моем такая пустота,
Такая теснота, что задеваешь часто
Плечом забытое в пустом трамвае счастье.
В прокуренных подъездах суета
И ни души живой – тоскливый вой
Да чересчур навязчивые мысли
О том, что звезды надо мной повисли,
Как многоточье в книге. А на кой
Громкоголосый остров, город-бред
Зовет и гонит окриками статуй?
А я, оправдывая свой нелепый статус,
Живой изгой – не в силах умереть.
Вкруг обжитого мной куска земли,
Не море плещет, а Коцит из ртути
Валы, звеня металлом, злобно крутит
И разбивает их о камни на мели.
Песок отчаянья, по колбе вниз скользя,
Переполняет маленькую сушу,
Высушивает душу донельзя,
Грозя с годами вырваться наружу.
Один лишь друг мне по святым средам
Является, как нарушенье правил, –
Святой старик, давно почивший Павел,
Затасканный до смерти по судам.
Пьет ракию, глядит за горизонт.
"Себя судить – безбожно и нелепо! –
Он говорит, прищуриваясь слепо, –
Судить себя до срока – не резон".
Я верю стариковскому вранью
О том, что дни отсчитаны нам сверху, –
Как тяжкий вес подвластен муравью,
Так нам по силам не прельститься смертью.
Брожу по каменистым берегам,
По паркам обмороженным, зевотным,
Стараясь стать как все – кустом, животным,
Чтобы не видеть пустоты звенящей срам.
(Декабрь 2007 года)