Уж не верилось в правоту снега липкого, мокрого. А тут – как напасть, не отнекаться... Много... Только первый набег, подготовка к осаде, но за день столько… Берешь в руки лопату и айда чистить тропы: налево, направо сугробы. Пусть небольшие, но жить им до потепления белым племенем огромным, снежинка к снежинке. У меня отныне носочки шерстяные, дареные тобою, теплые, родненькие. Только по ночам не птицы кричат, собаки воют по подвалам: много их стало – тепла мало. Нахальное вытье, да скулеж, когда рвут кошек.
Все холоднее и холоднее дней вереница, вроде не верится, что повторится тепло. На озерных страницах лед, на речных лед. Надо льдом – детей играющих тень и клюшек хоккейных щелчки. Играют деточки. Терпит лед слов крепких брань, нервы не тратит за зря, не нервничает заранее, знает: далеко до мая, пусть играют. Его равнодушно режут коньки, бьют клюшки, и только мороз рвет в клочья, оставляя трещины. Лед вечный. Пусть не до мая, но все-таки повод похвастать.
Светится улыбкой скуластой месяц, такой же холодный, только бледно-желтый, может, после простуды. И откуда такое безразличное присутствие. Не буйствует, не ругает, не хулит. Растянул скулы в американской улыбке сладко-липкой и, представьте, спит.