//Я знаю, все кошки отправятся в рай,
Ведь кошки на крыше поют о любви... //
С.Кудашова
Маша вполне отдавала себе отчет в том, что обоюдная любовь к собакам, Пастернаку и музыке Листа роднит и объединяет её с этим мужчиной, и с каждым днем эти уютно-малые встречи заполняются все более значимым смыслом. Но понимала она и другое, что есть и те жизненные плоскости, в которых они не могли существовать и понимать друг друга...
Его жена была одной из тех плоскостей, что как-то не совсем правильно находилась, хоть и невидимо, но рядом с этим мужчиной. Она могла позвонить в тот момент, когда разговор как раз заходил в щекотливый и приятно возбуждающий диалог.
Жена словно кошачьим чутьем чувствовала присутствие Маши рядом с ее мужем. Голос в телефонной трубке звучал воркующей трелью: «Котик, я скучаю, ты скоро?»
И котик Саша, то есть Александр Евгеньевич, приглушенным честным голосом врал своей чутко бдящей жене:
«Да тут работы еще на часик, а может и на два… конечно скучаю, милая…»
Потом, слегка смущаясь и стараясь побыстрее убрать телефон, говорил что-то вроде «она не любит быть вечерами одна». Он никогда не говорил слово «жена», нейтрально заменяя его на «она».
В это мгновение в голове Маши что-то начинало лихорадочно пульсировать, и в тягость было невольное свидетельство таких разговоров. Но при этом, она жадно вглядывалась в лицо Александра, как будто могла прочитать по его глазам, по их выражению, по взгляду, что жена – просто чудовищный розыгрыш и недоразумение...
Маша смотрела с отчаянностью осужденного на казнь, цепляясь за взгляд, как цепляются за карниз побелевшими пальцами, выпав с десятого этажа.
Весь отдел с нескрываемым любопытством наблюдал за романом Маши, год назад принятой на должность регионального менеджера, и их начальника Александра Евгеньевича, прозванного подчиненными Санженем.
Его радиоактивное обаяние распространялось от технички до генерального директора. Александра обожали за умение поддержать разговор, за легкий характер и за то, что успевал позвонить, позаботиться, поздравить и сделать комплимент.
Машу не любили, не принимали и с удовольствием обсуждали за спиной все ее недостатки, коих она особенно не имела, но с легкой руки коллег была ими награждена. Ее замкнутость и неумение болтать о пустяках воспринимались всеми гордыней и заносчивостью, неулыбчивость истолковывалась как пренебрежение коллективом, а шашни с главным просто возмущали своей распущенностью. А тут еще и Санжень все чаще стал вызывать её в свой кабинет и при взгляде на молодую старлетку загадочно и лукаво улыбаться.
Все были уверены в том, что за дверями кабинета творится полный разврат, и как только Маша выходила от начальника, взгляды приковывались к ее внешнему виду: а не помята ли юбочка, не сбита ли прическа, и этот яркий румянец на щечках просто истолковывался как последствие недавнего блуда...
Взгляды, ах, эти взгляды! Маша видела, чувствовала, все понимала, принимала и терпела. Когда кто-то из коллег, не стесняясь, достаточно громко для других ушей, иронично спрашивал её: «А наш Санжень говорят еще может молодых кобылок обихаживать, правда, Мэри?» или, проходя мимо, словно в никуда, бросалось: «Скромность украшает девушек…», Мария просто молчала, и этим еще больше раззадоривала любопытство и раздражение коллег к своей персоне.
Это произошло в среду, за час до окончания работы. В отдел вошла молодая женщина, и все вдруг заволновались и оживились. Кто-то кинулся навстречу, кто-то уже целовал ее руку, и гостья просто была усыпана комплиментами полными обожания и наигранного восторга.
Маша не понимала, отчего сердце забилось чаще и стало невыносимо душно в комнате, захотелось выйти на улицу. Постепенно из обрывков фраз, наглых ухмылок, обращенных почему-то на нее, она поняла, что эта женщина - жена Саши. Совсем на недолгое время взгляд гостьи задержался на лице Марии, глаза их встретились. С нескрываемой иронией и любопытством та рассматривала Машку в упор.
В висках застучало, а в горле появилась колючая сухость, и зачем-то произнеся вслух: «Мне надо на второй этаж к экономистам», Мария схватила первые попавшиеся под руку бумаги, на ватных ногах вышла из отдела.
Уже на улице, присев на первую попавшуюся скамейку, она стала вспоминать эту женщину, что была не намного старше самой Маши. Красивая, холеная, с ухоженной кожей и одетой с недешевой простотой, она производила впечатление уверенной и знающей себе цену. И этот цепкий взгляд хозяйки, обращенный к Марии, не был взглядом наивной простушки...
Не хотелось Маше признавать, что это не тот образ супруги Саши, что придумала она для себя. В ее воображении жена была брюзгливая, страшная и, конечно же, старая и толстая, с редкими волосиками на голове и, естественно, с ярко накрашенными дешевой помадой губами. Она просто обязана была быть тупой и старой бабой, ведь этого так хотелось Машке.
Как же было горько и обидно, но обида эта была не на Сашу, не на его жену, а на себя глупую и наивную. Ругая себя и сглатывая слезы, как назло вспомнилось Марии о своей предыдущей любви к человеку намного старше её.
На третьем курсе влюбилась она в преподавателя, что вел у них историю и был предметом полного поклонения всех студенток и женской половины учительского состава. Влюбилась истошно, до тупого непонимания происходящего. Соловьиная песня её вожделенной любви грянула убийственно и разрушающе всё на своем пути. Ни жена, ни его трое детей Марию не останавливали.
Машу несло, и как-то, подкараулив преподавателя возле института, она, схватив его за руку и глядя в глаза, выплеснула свой поток страстных признаний. На удивление, предмет её мечтаний ничуть не удивился и не смутился. Он был словно готов к такому монологу.
Игорь Николаевич был из тех мужчин, что желают нравиться девушкам и молодым женщинам, их это бодрит и приятно стимулирует к позитивному настроению. Встречая на своем пути такую влюбленную дурочку, с наслаждением садиста, начинают они играть в кошки-мышки, доводя мышонка до полуобморочного состояния.
Как же он тогда покуражился, душонку Машкину детскую и наивную помотал. Флирт и игра слов на грани страстных признаний вдруг сменялись умудренными поучениями о правильности жизни и ее целях. Не доходило тогда до влюбленной мышки, что старый кот просто разнообразит так свою жизнь, импульсы бодрящие для себя в этой игре находит.
А кончилась эта игра не по-детски: в какой-то момент, выжатая и измученная своей соловьиной песней и напряженно рефлексирующая Машка наглоталась таблеток. И уже в больнице, с наивностью дитя, все ждала, что «принц» навестит ее. Да только испугался «принц» и быстренько перевелся в другой институт. Примерно через год, увидев Машу на улице, он трусливо перебежал на другую сторону.
Были потом у неё и другие увлечения: интимные, и просто с поцелуйчиками в подъездах, да как-то не зацепили они , дружно пронеслись мимо...
А вот когда Санженя, Сашеньку увидела, словно изумленный жар по телу ее проплыл. Робким, дрожащим голосом что-то отвечала Маша этому немолодому, но такому притягательному мужчине и чувствовала, как сердечко пульсирует зыбким счастьем от взгляда его.
Он почувствовал всё, да и сложно было не увидеть этих преданных и влюбленных глаз.
Их разговоры все чаще были не о работе, а интересы и пристрастия иногда совпадали до приятного изумления обоих. Если нравилась музыка, то это конечно Лист или Вивальди, если стихи, то это был Пастернак и, конечно же: «скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье…»
Через месяц он поцеловал ее. Машка в полуобморочном состоянии вышла тогда из кабинета, да так и просидела на своем месте до конца работы, бессмысленно глядя в бумаги.
И тогда, когда весь отдел был уверен, что Санжень и эта вертихвостка - карьеристка занимаются за дверью развратом, между ними был только один поцелуй и желание...
Маша сидела на лавочке и не знала что делать, возвращаться на работу не хотелось, идти домой тоже не было никакого желания. Телефонный звонок прервал её грустные размышления, и она услышала голос Саши: «Ты где, малыш?». Он искал её! Он волновался, и даже жена не отвлекла его от мыслей о Маше.
Санжень предложил через два часа уехать с ним на дачу, а на завтрашний день взять отгул... Машка пролепетала «да», и он пообещал заехать за ней через два часа домой: «Малыш, ровно в девять я буду ждать возле подъезда».
Мария влетела в отдел и, с несвойственной ей улыбкой, оглядела всех присутствующих. Схватив сумку, рванула к выходу и услышала вдогонку: «До окончания работы еще десять минут, разве вам это не известно?»
Это одна из местных дам, с вечными замашками престарелой эсэсовки, обратилась к ней. Маша резко обернулась, и нарочито громко, ответила: «А мне можно! Я тут на особом счету! Разве вы этого не знали?» И уже, не глядя на обалдевших коллег, она посмотрела с ухмылкой в искривленное лицо эсэсовки: «Вам не идут эти синие тени, вы выглядите вульгарно, а ваша юбочка слишком короткая, зачем вы выставляете целлюлит на всеобщее обозрение?» Не дожидаясь, когда шокированная публика очнется, а кто-то пробормочет, что у овечки выросли клыки, Машка выпорхнула из отдела.
В блаженной оторопи, с арфообразными переборами душевных струн и дрожащими коленями, ровно в девять часов Маша ждала Санженя у подъезда. Он появился, опоздав на десять минут. До дачи они ехали около трех часов, и всю дорогу Саша не переставал шутить, рассказывая истории из своей жизни, и Машка с ощущением полного до краев налитого счастья слушала его и не могла вспомнить того дня, когда ей было лучше чем сейчас. Почти осязаемое благоговенье, что дрожжевым тестом распирало Марию изнутри, поселяло в ней абсолютную уверенность и защищенность...
На даче было по-мужски уютно и, словно угадав мысли Маши, Санжень вдруг сказал: «Моя здесь не бывает, ей на даче не нравится, предпочитает Багамы...» Маша не ответила, лишь подумала, что Саша, её Сашенька теперь будет здесь не один.
«А ты знаешь, малыш, что Вальтер Скотт сочинял свои гениальные произведения в окружении орущих детей, играющих в войнушку, а я и не пишу, и детей мне мои три жены не родили…»
Саша после этих слов замер, задумался над чем-то своим тревожащим его. Машка в порыве жалости прижалась к его спине всем телом: «Бедный мой Сашенька, да ты только скажи… да я для тебя… да сколько хочешь… я же люблю тебя, я вся до капельки твоя...»
Мария продолжала нести этот любовный бред, когда Александр Евгеньевич повернулся к ней, жадно и властно начал ее целовать, а потом, слегка отстранившись, сказал: «Я котел в ванне подключил, если тебе туда надо, то сходи».
И уже более ласково добавил: «Там мой халат, переоденься в него, малыш».
В ванной комнате, раздевшись догола, Маша долго рассматривала свое отражение в зеркале и боялась только одного, а вдруг она не понравится ему...
Закутавшись в его огромный халат, она спустилась к камину. Саша молча протянул руку, и уверено притянул её к себе…
Из этой паузы полного безвременья в реальность их вернул телефонный звонок. Маша увидела, как Санжень потянулся к трубке, и предчувствуя худшее, прошептала: «не бери, прошу, тебя здесь нет...»
А потом, словно это происходило не с ней, наблюдала, как Александр бегал по комнате. Принес ее вещи, что-то убирал, задвигал и постоянно повторял: «Маша быстрее одевайся... она сейчас приедет... черт её дернул... донёс что ли кто-то... ну поживее, малыш...»
Уже на пороге, небрежно одетая, не до конца пришедшая в себя Машка удивленно спросила: «Так ведь там ночь, и я совсем не знаю куда идти, и как я доберусь до города?»
Но Александр Евгеньевич суетливо запихивал ей в руку деньги и нервно торопливо объяснял о попутных машинах, о дорожке по которой надо было идти, не сворачивая примерно десять минут, чтобы выйти на тракт, о том, что всё будет хорошо, и завтра он конечно же ей позвонит...
Маша вышла к дороге, что вела в город, через час. В легком платьице её начинал бить бешенный озноб. Как назло, ко всему произошедшему с ней, добавился моросящий нудный дождь. Мария стояла на пустынном шоссе и, трясясь всем телом от холода, не знала в какую сторону ей идти и уже ничего не ждала.
Но еще через час ее, полузамерзшую, в полуобморочном оцепенении, подобрал водитель фуры. Он накинул на её плечи свой свитер и попытался разговорить, но услышал только одну фразу: «Мне в город надо, вы же в город?» и девушка, разжав свою ладонь, протянула ему деньги. Водитель взял мокрые и смятые купюры и, внимательно разглядев ее, решил вдруг, что этой оплаты будет недостаточно. Не стесняясь, придавив всем телом, он полез к ней под юбку...
Как крутым кипятком обдало Машку, словно что-то щелкнуло и включилось в ее голове. Замахала нелепо беспризорными руками, взвыла, как оркестр из тридцати иерихонских труб, да с причитаниями, словно хоронила кого-то близкого, захлебываясь сквозь слезы закричала: «Сдохнуть хочууууу, нет сил моих больше, и меня нет... господи, да за что... кошка я, что хвост собственный ловит, что же я по одному и тому же кругу бегаю... не могу большееее, дяденька, убей меня лучше, убей...»
Мужик, не ожидая ни такой просьбы, ни такой запредельной реакции от этой тихони, оторопел, отпрянул, словно и ему кипятка плеснули в лицо. И пока Машка билась в бешеной истерике, водила начинал понимать, что кто-то уже обидел девку, и что та на грани не то суицида, не то сумасшествия. Полез он в свой загашник, достал водки и, налив полкружки, протянул Машке: «Пей, пей, я сказал... не бойся не трону. Не понял я, что ты не из этих, что по ночам блудят... наряд твой откровенный с толку сбил... Да пей ты, дурында, пей, а то с ума сойдешь, только адрес скажи, куда везти тебя...»
Потом взял с плеч Маши свитер и одел его на неё. «Так теплее, девонька, будет, пей и спи, я довезу тебя, не бойся, у меня самого дочка растет...»
В свою квартиру Маша зашла уже под утро. Не включая свет, она долго стояла посреди комнаты. Её начинал бить озноб и не хотелось думать про то, что произошло на даче, ничего не хотелось... Не было сил совершать какие-то бытовые действия, двигаться, жить. Но ей хотелось только одного – согреться, и она поплелась в душ. Снимая с себя платье, Маша увидела себя в зеркало...
Она хохотала как в детстве, до слез, до колик в животе, до сведенных челюстей, до судорожной икоты... Свои ажурные плавочки Машка забыла в ванной комнате на даче Александра Евгеньевича.
Сквозь рыдающий смех, в какой-то момент ей показалось, что она присутствовала на спектакле некой пьесы, и придирчивый режиссер без конца заставлял актеров переигрывать одну и ту же неудавшуюся её часть...