* * *
В мире срединном и даже окраинном
мы были роднее кровинок с окалиной.
Ты младше, я старше, я брат, ты сестра.
Мы грелись в том мире устами костра.
Читали друг другу мы Киплинга, Купера,
Жюль Верна и, верно, лежали под куполом
огромного неба, где сонм облаков
нам напоминал бой испанских быков.
Тогда я поклялся, что буду хранителем
души твоей, орденоносцем, ревнителем,
владыкой двора, для тебя покорю
всю шайку мальчишек. Раз надо, умру.
Казался тебе я тогда обольстителем,
поэтом-любителем,
бедой для родителей.
А помнишь, сестра, тот из веток дворец,
где вскоре на час поселился скворец?
Но так как он хрупкой казался конструкцией,
не выдержал птичьей и он деконструкции.
Так что-то и в жизни творилось с любой
нам важной эпохой. Творилось со мной
тогда непонятное что-то, блуждание,
брожение мыслей, читай: возмужание.
Я взялся за строфы, твой брат стал другим,
и малопонятным, и полухмельным.
И ты изменилась, не Вика, Виктория
я чаще стал слышать. И в профилактории
мы больше не спали под пледом одним.
Ты стала студенткой потом, я чужим
каким-то Евгением. И телефонные
звонки стали реже, и клятвы те сонные,
дававшие долго простор для мечты.
– Сестра моя!
– Брат мой! Где я и где ты?
* * *