не зная конца и не помня начала,
опершись на локти, лежала
и тихо шептала
жаркой бездумной коже
будь со мной нежным и грубым
будь со мной гибким, как кошка
а ты снова не слышал
и был как всегда собой
не меньше и не больше
ни телом и не душой
красивым нетерпеливым мясом
нанизанным на вертел стальных костей
таким идет и ряса,
и тени жен и детей
такие не знают толка в любви
такие не видят цветных снов
такие часто пачкаются в чужой крови
и верят в магию слов
ты веришь в магию слов
ты думаешь - в них правда
ты запираешь время внутри часов
чтобы я не путала местами лево и право.
чтобы я не растирала локти небом
а поясницу - соломой
чтобы навсегда остаться хлебом
с чувством, толком и расстановкой
чтобы не было поздно потом
чтобы в недра вернулась лава
ты даже не знаешь, что смысл этой жизни в том,
чтобы хоть раз перепутать местами лево и право
губы распахнутые настежь
радушное саблезубое чрево
я вышла за тебя замуж
угадав, где право
и лево
верно
и не этот.
Воздух, задыхающийся в предвкушении рассвета, больше не спасает. Люди, прижимающие к губам указательные пальцы, на ощупь выходят из подземного перехода и обнаруживают тупик. Люди смотрят назад, а там снова тупик, остервенелая лазерная толща. Люди понимают, что сами загнали себя молчанием в угол, в гигантский информационный кювет.
Толпа тихо волнуется.
В подземном переходе, в этом чертовом подземном переходе, людей столько, что холодный воздух закипает на коже от близости чужого дыхания.
Я пытаюсь открыть глаза, и слышу вибрирующий шелест: мои заиндевевшие ресницы чиркают по небритому подбородку. Шипящую толпу пронизывает едва уловимое движение, и я прижимаю уставшие веки к горячим губам, чтобы удержаться на ногах и не упасть в бездну напряженных тел. Губы на секунду замирают, а потом вздрагивают, запечатлев на моих замерзших зрачках почти воздушный поцелуй сквозь тонкую пленку век.
Так целуют душу, и иней на веках начинает таять, и глазам уже не так больно от потоков разъедающего их лазерного света. В толпе едва ощутимо бьется большое скомканное сердце из переплетенных пальцев, и датчики, сканирующие наши души, разъяренные неоновые церберы, чувствуя это неумолимой синтетической интуицией, набирают обороты. Толпа тихо пульсирует, толкая нас в объятья друг друга. Я еще теснее прижимаюсь к человеку, который хочет спрятать меня от толпы и от ночи, я улыбаюсь ему, и губы согреваются в улыбке от тепла его кожи:
-Думаешь выберемся… - я даже не спрашиваю. Просто хочу услышать его голос, хочу прикоснуться губами к вибрирующей венке у основания ключиц. А повода нет…
; Куда… - он мягко растягивает буквы, и легким движением теплых губ ласкает мои уставшие веки.
; Значит, шансов нет… - я смешно мощу лоб, и он целует меня в смешно, почти по-детски, наморщенный лоб.
; Шансов заткнутся еще на один день? – его голос напряженно вздрагивает в разгорающемся шепоте, а потом снова становится нежным и чуть-чуть усталым: – Нет, шансов нет.
Я знаю. – Говорю равнодушно, спокойно, а боль разъяренной змеей сковывает тело так, что становится трудно дышать, и я не могу сдержать слезы, рвущиеся из глубины сердца. Его руки с силой обнимают меня:
; Тише, девочка. Тише, - пробираются сквозь свитер, касаются кожи и насмерть приклеиваются к ней.
; Не отпускай меня…
; Не отпущу, никогда, он приподнимает меня над грязной смерзшейся от пустоты землей. Наши губы сами находят друг друга, обжигая невесомым теплом живых тел, впиваясь стальными ножами в беззащитную подрагивающую кожу. Любовь, как ты не кстати…
; Не отпущу… - он протягивает с легким придыханием, и я растворяюсь в солнечном осеннем ветре. Он не останавливается. Я не останавливаюсь. Мы не останавливаемся, находя друг друга в тоскующем танце свободных тел, далеких от молчания и пустоты заледенелого воздуха. Когда людям затыкают рты целлулоидным pr-ом, когда их загоняют в невесомую клетку, лазерными прутьями вгрызающуюся в самое святое, они начинают любить. Забывая о приличиях и презервативах…
Улицы, смятые в клетке каменного города, ползут в бесконечность изуродованными телами-лабиринтами. Кто-то продает анашу. Кто-то продает себя, раздраженно торгуясь. Кто-то смотрит в пустоту густеющего воздуха уставшими пустыми глазами. А кто-то кричит, и его увозят в исковерканную, ссохшуюся от лжи и фальши, бесконечность… Утро выползает из пасти разорванной неоновой ночи в шлейфе смога и холода. Над городом повисает вибрирующее молчание, узаконенное в ст.45 конституции 2033. Тогда мир был в возрасте Христа, и никто не удивился особенно тому, что его распяли обетом молчания. Просто стало странно жить в мире, о котором запрещают говорить. Странно жить в мире, в котором белое безопаснее называть черным. Странно видеть людей, прижимающих к губам указательные пальцы в знак лояльности режиму. Странно родиться под открытым небом и наблюдать, как его день за днем отгораживают от нас стальными решетками лазерных лучей…
Я смотрю в его глаза и вижу в них отголоски холодеющего предрассветного неба: пустого, свободного, не принадлежащего никому… А потом оглядываюсь и вижу десятки, сотни свободных, холодных глаз…
Нас выпускают под утро. И я возвращаюсь домой под утро. Классика жанра. Город, тягучий лабиринт не оставляет нам выбора. Его усталые вены - оглтелые ветки метро выжимают из нас все соки - четверть дня. Четверть дня в пустом разреженном воздухе.
Он ушел не оборачиваясь Слегка небритый и свободный. Голубоглазый и усталый. Знакомое до боли лицо - ставшее знакомым до боли. Пелена опаленных ресниц Губы, выцветшие от разреженного подземного воздуха. Кожа тусклая, приглушенно-малиновая. Бледная, но не более, чем у остальных, у меня - такая же, наверное.
Бросить одежду на пол. Наугад заварить суррогатный кофе. В этой клетке ничего другого не остается, как протягивать руки наугад, заниматься любовью на полу и танцевать стриптиз вместо сна. Да, я совсем не сплю , в последнее время, и. наверное, поэтому, схожу с ума, что вполне естественно.
В гостинной автоответчик оживает не своим голосом:
- Вы меня почти не знаете, но для Вас это было бы полезным - знать меня. Я бы с удовольствием занялся с вами любовью. Перезвоните, если вас заинтересовало это сообщение. Перезвоните, если Вас затрахало возаращаться домой под утро.
Ни номера, ни имени. Как же нас много - немного сумасшедших! Как же нас много затерялось в этом огромном неприкаянном лабиринте - то и дело теряющих себя, набирающих номер наугад и пытающихся вспомнить слова. Чашка летит в стену, фарфор бьется о кафель, гуща кажется кровью. Я опять наугад протягиваю руку - нет, кофе. Остыл - стены ледяные.
Наши слова - ничего не значащие, мертворожденные, дохлые, нежизнеспособные и пустые. Воздуха - завались, но они не умеют дышать, они рождаются без крика, они рождаются на другом уровне реальности, они живут своей жизнью. наши слова не принадлежат нам. они сквозные, они проходят через эпохи, они водят нас за нос, они испаряются с наших затылков липким потом после ночных кошмаров, они уходят и оставляют после себя только послевкусие - немое и черно-белое. и поэтому суррогатный кофе так легко перепутать с чуть сгустившейся кровью.
и поэтому он легонько проводит рукой по стене, потому что кофейная гуща кажется ему кровью.
сразу после рассвета толерантности город снова окунается в ночь. я тоже больше люблю ночью - потому, что она застилает глаза, потому что она нежная и черно-белая. потому что можно не думать, о том, он это или неон, вдоволь наигравшийся с радужкой, выползает наружу заманчивыми очертаниями.
убедившись в том, что это все-таки кофе, он присаживается на корточки.
убедившись в том, что это все таки он, я спокойно прикрываю глаза и смотрю на него из-под полуприкрытых век.
он не зажигает свет, значит ему абсолютно все равно, что будет дальше.
я не задаю лишних вопросов, значит, не хочу нарушать хода событий.
он не задает лишних вопросов.
мы просто молчим. ровную черно-белую тишину лишь изредка нарущает его сердцебиение - тяжелое и гулкое, но не менее ровное, чем тишина - и шуршание бумажных пакетов в на его коленях - частое, прерывистое и полное надежды.
он осторожно ставит пакеты на пол - значит принес их для меня.
я продолжаю молчать - чтобы дать ему понять - молчание - знак согласия.
он продолжает молчать, проникаясь моим настроением - время для слов еще пришло. время для воспоминаний еще не наступило. время для любви уже закончилось. наши сердца бьются в ритме времени для тишины. наши сердца перебрасываются как мячиком - тишиной, прыгучей и бессонной тишиной. он не спит - я вижу это сквозь едва прикрытые веки. я не сплю - он не видит, но знает, потому, что бьется мое сердце, продожая пассовать ему мячики, воланы, комки паутины, капли дождя, коконы пыли, полусферы тишины, вселенные априори не наших слов.
мягко похрустывает бумага, мерно капает стекающий с кафеля кофе. его оказалось больше, чем я ожидала.
мы вместе встречаем рассвет, полный тишины. и безмятежности. и сна. границы времени расширяются - в прошлом - тишина, в настоящем - безмятежность, в будущем - сон. они, каждое внося свое лепту, изменяют до неузнаваемости ритм и диапазон наших сердец. тишина - совсем не то же, что и безмятежность, безмятежность - совсем не то же, что сон, сон - совсем не тоже, что тишина, между ними ни в коем случае нельзя ставить знак равенства или подобия. но! кафель - это то же, что и кофе, кофе, это то же что и бумага, а уж если поменять местами мои губы и его запястья - и вовсе никто ничего не заметит. Если поменять местами наши мысли, наши лица, наши жизни, если сплести их в одну - ничего не изменится, никто ничего не заметит. если мы сотрем наши сердца в порошок - никто ничего не заметит, если мы уснем на полу, залитым кофе - никто ничего не заметит, и даже не протянет руки, чтобы убедиться, что гуща - это не кровь. потому,что кровь стоит не больше, чем гуща. а если так - какая разница. нет совсем никакой разницы - и гуща и кровь - суррогат. и то, и другое легко сходит с рук. для того, что отмыться от кофе достаточно холодного душа и пары влажных полотенец. я краем плотно закрытого левого глаза вижу, как стекает вода с его тела, вижу воду и легкий туман и толстое пуленепробиваемое стекло. в его кватире. под самой крышей. крышей мира - шутят его девушки и получают бриллиантовые сережки ван клиф н арпельс на чай. просто стеклянной крышей - рассеянно думаю я, и остаюсь наедине с кофе. к утру кофе принимает свой обычный диапазон - его не больше чем могло бы уместиться в чашке - теперь разбитой. я отрываю отекший затылок от ледяной стены. прохладной, кул - говорят его девушки, и получают полночь. похх - говорю я, и мне досталось куда больше - воздушные поцелуи, ночь в переходе, два бумажных пакета и рассвет.