Какой-то человек перед народом,
Бросал слова в разинутые пасти:
Упоминал какую-то свободу
И проклинал какие-то там страсти.
Народ стоял, терпел и молча слушал...
На лицах прыгали презрения ухмылки.
Иные, посчитав, что это скучно,
Шли восвояси, теребя затылки.
А тот смельчак стоял, не замечая,
На лестнице разбитой переходной,
Он говорил почти не умолкая,
Он говорил, безвестный и безродный.
Никто не задавал себе вопросов
О том, что в час, когда все на работе,
Что делает здесь этот странный взрослый,
Зачем он говорит им о свободе...
Никто тогда не интересовался,
Как чудака зовут, и, тыча пальцем,
Народ стоял и все до слез смеялся,
И не старался даже прикрываться...
А он стоял и с видом вдохновленным
Пытался тщетно от людей добиться
Хотя бы теплоты определенной,
Но люди начинали расходиться.
Никто уже не обращал вниманья
На то, что голос начинал срываться,
Что человек тонул в своих взываньях:
Им надоело над глупцом смеяться.
И если б люди тихо уходили! -
Они испытывали острое желанье
Перевать, забить надолго и насильно
И проучить оратора заранее -
Пока никто еще не начал верить,
Пока никто за ним не потянулся.
И люди, подвывая, словно звери,
Кричали, как один, чтоб он заткнулся.
Как хищники по улице метались,
С клыками и когтями наготове,
На ритора несчастного бросались
И все рычали и хотели крови...
Прошли минуты, крик угомонился.
Прошли часы, и толпы охладели.
И каждый двинулся туда, куда стремился,
И лестницы мгновенно опустели.
И каждый уже в общем-то не помнил,
На что он пять минут назад ругался,
Зачем включался в беспорядок полный,
Над чем так заразительно смеялся.
А на широких каменных ступенях,
Закиданных кусками отвращенья,
Среди руин всеобщего презренья,
Отбрасывающих слепые тени,
Стоял глупец, забитый и зыбытый,
Стоял глупец, оплеванный глупцами,
Не чтя свободу громко и открыто
И больше о страстях не вспоминая.
Стоит чудак. Пустые слезы льются.
Как жаль, что даже он не понимает,
Что то, над чем животные смеются
Среди людей прекрасных отличает...