Если вдруг признаться в любви к искусству,
ведь никто не поверит большому чувству.
В сумасшедшем доме приравнен к буйству
бывает бунт.
И сухую воблу не в хвост, а в гриву,
мы легко запишем закуской к пиву.
Но никто не пишет записок криво
в открытый грунт
ладошки смуглой, как чай, снаружи,
что глаза у кошки - под лампой уже,
как мороз по коже, и лед на луже
залива в ноль.
За окошком в лодке луны в безлунье
проплывает звездная ночь - колдунья.
Но никто не лечит гостей глазуньей
на си-бемоль.
А другую ноту не взять, не выжать,
и, ложась под поезд в надежде выжить,
мы ломаем ребра и то, что ниже
на первый взгляд
глаз, как ливень врасплох на пляже,
или ветер в грудь под стеклом в пейзаже,
или выстрел в спину, в упор, и даже,
как шаг назад.
Так любое блюдце подобно блюду,
и восьмое чудо - лишь ода блуду.
Как прекрасно просто помыть посуду
и в горсть песок
процедить из плошки стиха сквозь марлю,
схоронить безумного Боба Марли,
наблюдая шторм, ураган, пожар ли
в дверной глазок.
На пустое: "В смысле?" ответь мне: "Quickly!"
Так уходит мудрость, но мы привыкли.
И луна, как дева , в последнем цикле
не шар, но круг.
И, не зная броду, не там, где мелко,
мы суемся в воду, как суп - в тарелку.
И толкает палкой колесо с белкой
не муж, но друг.
И никто не хочет бежать вприпрыжку
за бутылкой водки за все коврижки.
Мы играем в прятки, как в кошки-мышки,
и нам не вновь.
Но никто не гуляет с детьми у ТЮЗа.
Хэппи-энд отменим строкой из блюза.
Сердцу больше не вынесть такого груза,
как любовь.