Я был скорее мёртвый, чем живой,
А ты цинично лопала сосиски
И «била» меня грудью Фоминой –
Одной знакомой виолончелистки.
Ну, пусть я даже всуе бросил взгляд,
Пусть даже он блуждал в районе грифа,
А там зрачком подать к району лифа,
Но «кто ж так строит», – я ж не виноват!
И что, скажи, какая-то там грудь
В сравнении с безгрудым Берлиозом!
Но ты впилась, как мелкая заноза.
Прожуй хотя бы, дай передохнуть.
Когда ты углубилась в свой салат,
В зародыше убив попытку стона,
Я на локтях уполз в окоп балкона
Докуривать последний самосад.
Казалось, даже звёзды надо мной
Глумились, усмехаясь по-садистски,
И чьи-то шпильки, точно обелиски,
Прогромыхали рядом с головой.
Я снова слышал мерзкий голос твой –
Его ты обрела на дне салата,
Подумалось: продуктов маловато…
Как, впрочем, и груди у Фоминой,
Но тяжесть повреждений велика –
Изранена душа, обмякло тело, –
Ты «била» так жестоко, что вспотела,
А голос всё зудил издалека.
Ты продолжала что-то говорить,
Срывалась мысль, едва лизнув наживку,
Сознанье гасло, тощие обрывки
Словес твоих не скручивались в нить.
Последний свет, дарованный луной…
Последний взмах ресниц. Тепло и близко…
Луна белела грудью Фоминой –
Одной знакомой виолончелистки.