Опять мокропогодье!
О дьявол разрази!
Колёсные ободья болтаются в грязи.
Трястись под этой хлябью
невесело небось!
Как жалобно, по-бабьи,
повизгивает ось.
Хромает мерин пегий
под жёсткий шум осин,
под знобкий скрип телеги -
или земной оси?
Полей неясен облик
в молочной полумгле,
колеблются оглобли -
форштевни кораблей.
В высИ обрезком брынзы
протягивается серп...
Мой друг, размокнут линзы -
очки твои в росе.
А может это слёзы?
Солёная роса!
Склоняются берёзы
над следом колеса.
Бескрасочно и блёкло
истаял краткий день,
кой-где зарделись стёкла
печальных деревень.
И в свете этих окон
раскинулась она,
Некрасова и Блока
горючая страна,
пронзительная озимь -
осенний изумруд,
леса,что шапкой оземь
ударивши, замрут.
Во что ты переплавишь
такой охват тоски,
о чём ударом клавиш
отстукали мостки?
Густеет тьма над нами,
и только на горе
желтеет жалкий пламень
в церковном алтаре.
Церковки купол маленький
(я помню, проезжал)
покрыт нитроэмалевой
стараньем прихожан.
И старенький священник
у штабеля тесин
с наивным вохищеньем
взирал на эту синь.
Понятно, жизнь не вишни,
что сами лезут в рот.
Он просит у Всевышнего,
чтоб мирным вышел год,
чтоб минул наши души
и трус , и глад, и мор,
чтоб младшенький Петруша
был принят в комсомол.
Оставь надежды, старче,
и поднимись с колен!
Закрыт господний ларчик
до греческих календ!
Безбожник я, отец мой,
но холодно, ей-ей,
порой хочу согреться
у крепости твоей...
Гнетёт меня придумка -
лукавый пронеси.
А не пойти ль придурком,
как древле, по Руси?
С улыбочкой блаженною
спою, пустив слюны,
о мнози убиения
вне войн и без вины,
да подхихикну: Родина,
что церковь на крови!
Эй, на бору юродивый,
ату! Держи! Трави!
Ты прав, не время прадедов,
условия не те.
Собаками затравят
и могилка в мерзлоте...
А может так: о Боже!
Я немощен и сир,
о даждь мне веру!
Что же тогда б я попросил?
Чтоб разрубил ты узел
сомнений, как репей,
мой горизонт обузил,
чтоб так я поглупел,
чтоб жизнь, как дачный поезд
неслышно шла в тиши,
чтоб правды вечный поиск
вотще не жёг души.
Чтоб с радостью осилив
тупой удел осла,
не спрашивал: Россия,
о как ты пронесла
над подлостью, над болью,
рассудку вопреки,
крутую бровь соболью
и алый жар щеки?
И стала чтоб до феньки
мне та, что целовал,
чтоб я к доярке Феньке
попёр на сеновал?
Здоров, на стенке лапти
(так мода, мол, велит)
и свет иных галактик
зрачков не опалит!
Метало и мотало,
крутило и несло...
Не много и не мало,
а 20 лет прошло.
Как прежде я без веры,
надежда вышла вся,
отпущенной мне мерой
иду, свой крест неся.
Припомню слякоть, клячу
и тот вечерний свет -
не сдерживаясь плачу:
мне было 20 лет!
И холодок недобрый
пронзает левый бок.
Так раздвигает рёбра
медлительный клинок.
И снова в половодье
сырого сентября
легко вплывает лодья -
лимонная заря.
И как предсмертный возглас
осинник распростёр
в прогорклую промозглость
пылающий костёр.
И северная осень
курлычащий косяк
безгорестно уносит
на хладных воздусях.