Начальничек, не вру – пою я, а не вою…
Ну, принял поутру, потом еще… затем
и ночью…ну и что? Ведь Пасха! Над Невою
особый кайф попеть… Тем более, что не
себе я пел, а им… ну, тем, что в Эрмитаже…
Да не придумал я! Что я, сдурел совсем?
Гулял себе, как царь, на острове Лебяжем,
А там они сидят… с клыками до колен.
Ну, я остолбенел, стою, блин, как моржовый…
А! Вспомнил! Командир, конечно же – моржи!
Там с дюжину, ей-бо, их было.. Ну, чего вы?
Да говорят тебе… Чтоб я соврал – ни в жизнь!
И, слушай, на собак, клянусь, они похожи,
но только покрупней, и влажные глаза,
такие… мутные… Глядят, собачьи рожи, –
как будто мне хотят чего-нибудь сказать…
И тут я вспомнил, что… мой дядька, бывший боцман,
рассказывал, что если им попеть,
то, дескать, подпоют…моржи…ну а чего мне?
Ведь это ж шанс такой – реально – одуреть…
А я и был уже немного одуревший –
и начал голосить, пардон, «шумел камыш»…
Деревья? Не, не гнулись - там деревьев
и не было совсем. Братан, вот только, слышь –
не стали петь они. Они молчали, гниды.
Вот чайки – эти, да, такой подняли гвалт…
А те смотрели, блин… и стало мне обидно,
чего они молчат!? – ну и вошел в азарт.
Я пел бы им ещё – да тут вы подвернули,
связали, подхватили, повели…
А, доктор! Ну, привет! Давай свои пилюли
и… это… ты клыки хотя бы убери…
Do you recall my telling how
one time I sang aloud to seals
late in an August afternoon
on that wind-chiselled, surf-scuffed isle,
when other sounds had somehow ceased
and grey sea slid to mercury
beneath a taut, wide, sun-ribbed sky?
And that suddenly there they were,
Close inside the cove’s bright heart: seals.
Busts or Easter Island statues,
stood straight in their own element,
watching, apparently intent;
a dozen of them, maybe more.
And how I sat on the sprung floor,
mattress of cliff turf, watching back,
first with desire to know their kind:
dog heads with black and liquid eyes,
smooth freckled skin of beige and grey,
treading flat water in the bay.
And then the memory, childlike
in the glittering innocence
that unexpected afternoon:
sailors say they’ll sing if sung to.
And so sang. Sang what? Why, Greensleeves.
Laying my tenor notes for them
along the salt-steeped veins of air
where wind and gull shriek once had knived,
running words, tune round and again.
They stayed, unmoving and unmoved.
I sang: Alas, my love… An hour.
And how, light lowering its head,
I left unanswered, leaving them
to their own devices, wondered
what, then, it was they must have heard.