РОМАН В СОНЕТАХ
__________________ И.К.
1.
Ты неспокойная душой –
как неспокоен день весенний,
луна над близкою волной,
и дождь, что урожай посеял.
Казалось бы – покой и тишь,
но счастья подбираешь крохи,
и будет шторм – не проглядишь,
и урожай – в чертополохе.
Боишься лета, как огня,
найдешь ли ракушку в июле?
Иль средь жары – да полынья,
куда без спроса окунули.
Сама накликала июль,
теперь же он – страшнее пуль.
2.
Кого ты любишь – поделись
с травой, стоящей полукругом,
и с кроной, заслонившей высь,
а то со мной – далеким другом.
Но нечего тебе сказать,
слова рассыпались в полете,
и неостывшая кровать
уж гонит в кухню – поработать.
Среди обыденных фигур
слова высокие затерты.
А вдруг они смешны для кур?
А вдруг – они зовут к зевоте?
Ты пишешь о любви стихи,
Чтоб ими замолить грехи!
3.
Что там за рыцарь удалой
и молодой тебе приснился?
И слез с коня, и не с женой –
с тобой один в покоях скрылся.
Дыханье стоном пресеклось
и ты кричала, словно руки
легли на грудь, но гнали кровь
не к страсти, а быстрей – к разлуке.
И тело жарко обвилось,
но чье лицо тебе предстало?
На два сомнения – в разброс
Рывком порвалось одеяло.
Искала цельности – а тут:
Лоскут, еще один лоскут.
4.
Как разгадать твои слова –
Любовь тебе ярма противней?
А друг, явившийся едва,
морского берега старинней?
Но, может быть, иначе мы,
Кроссворд в цифирках разгадаем –
любви проулки так кривы,
что там самих себя встречаем.
Идешь ты под руку с одним,
с другим идешь себе навстречу.
Вчерашние решенья – дым,
и снова выплывут – под вечер.
Он полагал, что так любим,
А ты уже идешь с другим.
5.
Ты невредимою – пройдешь,
Легко желанье – остановишь,
Когда захочется – уйдешь,
Заговорит – так переспоришь.
Протянет руки – отстранишь,
Обнимет – сразу отобьешься,
И отношенья – сохранишь,
И лишь в духовности – сольешься.
В морскую воду – сиганешь,
И поплывешь – и не утонешь,
Прекрасно время – проведешь,
И облака рукой – разгонишь.
Глагольных рифм простая суть –
От сложностей – да увильнуть!
6.
Тебя люблю не так, как он,
Шекспир тебе теперь понятней?
Мои дороги – под уклон,
Его наверх – куда занятней.
Любви моей изыскан вкус,
Но толку что в мясце лангуста –
Когда зубов один укус
Игривые рождает чувства.
Зачем беседы о душе,
О многосложности романа?
Любовь прекрасней – в неглиже,
Любовь вернее – без обмана.
Но ты лукавь со мной, лукавь,
Темней свечу обмана ставь!
7.
Я видел всякое – и дым
В моих глазах сменился светом.
Я помню – был я молодым –
В морях покинутого лета.
Там, волн оставленных вблизи,
Моя судьба определилась,
И ты мне пальцем не грози –
C другою жизнь моя продлилась.
Но ты обижена - обман
В словах бесчувственных читаю,
Сама себе кроишь туман
На платье. Горе прикрывая.
Строкой я разгоню туман,
И тело боли – не отдам.
8.
Твоя болезнь – она любовь,
какая разница, чье тело
на душу бабочкою вновь
легко и невесомо село.
Смеешься – «строчки замени,
пародия в словах о теле»…
А ты свои поправишь дни,
в которых смеха без предела?
Давай-ка, посмеемся вновь,
и прошлое нестрашным станет,
и девочкой пройдет любовь,
с забавным фантиком в кармане.
Я сам бы сладость предпочел,
но вспомнил – жало есть у пчел.
9.
То вспомнишь о любви – забудешь,
и вновь закружатся слова,
как будто бы лошадки судьбы
на карусели – и едва
одна судьба промчится мерно –
другая ей кружИтся вслед,
но главное, и это – скверно,
что всадников на спинах нет,
и повторяется движенье
библейским кругом без конца,
и тени ловят отраженья
не прискакавшего гонца.
По кругу в нас струится кровь,
Найдешь то горечь, то любовь.
10.
Из моря выйдешь Афродитой,
но по пристойному вполне
одетой. На него сердитой –
в предполагаемой вине.
Сама ты кашу заварила,
себе наворожила даль.
Волна ударила и с силой
перевернула календарь.
И вот он смотрит восхищенно
на тело гибкое твое.
А я гляжу уединенно –
как вы разрознены вдвоем.
Волна нашла на камень, но
не сделались они – одно.
11.
Кого ты выбрала впотьмах,
той зимней ночью без просвета?
Босой плясала на углях,
теперь расплатишься за это.
Ты думала, что весь итог –
немного волдырей на пятках.
Но кто б тогда подумать мог,
что сердце будет все в заплатках.
А тьма звала тебя к себе,
и жаром соблазняла тело –
лететь к полуночной звезде,
которая углем горела.
Потухли угли навсегда –
их залила времен вода.
12.
Боязни – следствие причин,
уму и сердцу неподвластных.
Из подсознания пучин
они в одеждах разномастных
выходят – злобный карнавал,
галдящий чуждыми словами.
И маски – кто бы это знал –
вращают мертвыми глазами.
И страхи полнятся, но вдруг
свирель дыханьем заиграла,
и вмиг разрушен страха круг,
и солнце музыкою встало.
Причины для тревоги нет:
свирель - поет, в окне - рассвет.
13.
Свирелью с юности владел,
но если бы твою взял душу –
ее в ладонях бы согрел,
и заиграл музЫкой лучшей.
Она бы телом напряглась,
и в нотах медленно запела,
с моим дыханием сплетясь,
по партитуре без предела
регистров и обертонов,
всего, что песнею зовется,
такой мелодией основ,
что Ангел к звуку обернется.
Но ты сама умеешь петь,
И рядом нечего свистеть.
14.
Я так люблю твои стихи,
они из ощущений новых –
как поцелуи губ сухих,
как плечи под ночным покровом.
Как тело – травами горчит,
как поворот руки шутейный,
как радостный мальчишки вид,
как важность женщины семейной.
Как огорченье чепухой,
как мужество и как отвага,
как вера доброте одной,
как верности – на век присяга.
Да, тело – крепость на горах,
люблю тебя в твоих стихах.
15.
Иду я новою тропой –
стихи твои подряд читаю,
а строки проросли травой,
цветами той тропы по краю
иду – и мне дышать легко,
ты даровала мне свободу –
свернуть тропинкой над рекой
и родниковую пить воду.
Идти средь до неба травы,
среди деревьев говорящих…
В степях, где молодой ковыль
болтливо хвалит проходящих.
Твои стихи – они любовь,
чей голос пробудился вновь.
16.
Ты хулиганиста. Пират.
Иначе как сказать? Пиратка?
Влюбляла мужиков подряд
своею женственною хваткой.
Подняв тугие паруса,
к тебе флотилия летела.
А твой кораблик в небесах
уже терялся. Без предела
по пене мчался облаков
и волнам светлого рассвета…
Мелькнул – и сразу был таков.
Так будет и грядущим летом.
Сонет – кораблик, и вдвоем
на нем подальше уплывем.
17.
Зачем писать тебе стихи?
Неловка фраза. Исправляю.
К тебе зачем писать? Плохи
они иль хороши, не знаю.
Но ты – безмерно хороша,
и если бы ты обманула
меня, то медного гроша
я не дал бы за мир разгула
и богомерзкого греха,
и ляжек, тлеющих на ляжках,
и отвращенья на века
к словам, истертым на бумажках.
Смотри, не обмани меня –
мир не продержится и дня.
18.
День прожит. Он ушел, а вы
свой разговор не завершили –
так остаются от зимы
в лесу кусочки льда, чья сила
не таять – связана с листвой,
что окружает лед газетой,
не тает – но лежит сухой,
без трещин – под ударом света
весеннего. Уже давно,
смешон и жалок – все стремится,
о землю надавив спиной
навеки в мире утвердиться.
Растопит солнечное лето
любви последние приметы.
19.
Как из заоблачных высот
фотографируют пространства,
так я тебя узнал – и вот
исчезло в мыслях постоянство.
Ты ускользаешь – ты вода
в горсти, ты – воздух без предела,
ты – свет желанный, ты – беда
расстаться хоть на полнедели.
Любовь, иль дружба, или так –
перстом указана Господним –
я пред тобою белый флаг
февральским поднял днем холодным.
Ты – ветер, что полощет флаг,
Остановив порыв атак!
20.
Империя в пыли. Так плох
итог – и города по склонам.
Как будто перезрел горох –
и разорвал стручок зеленый
когда-то… Желтым и сухим
он стал на всеимперской грядке,
и вот – в костре растаял дым
сожженных навсегда остатков.
Горошины так далеко
легли от общего порога,
что перепутать их легко
и выбрать ложную дорогу.
Но мы с тобой (другим молчок),
нашли себе один стручок.
21.
Когда приедет твой дружок,
и поезд подойдет к вокзалу –
ты все же выполнишь должок,
вздохнешь, пойдешь встречать устало,
не остановишь поцелуй,
подставишь сестринскую щечку,
себе прикажешь: «не балуй!»,
оставишь эти заморочки –
поникнешь, слова не найдя,
посмотришь – прямо и открыто,
поверишь – с грустью уходя:
«все прощено и позабыто».
Да только "шшшшшш" ползет змеей,
Вновь искушая твой покой.
Сонет 22.
В стихах прошел с тобой седьмицу
Вильямом данного пути.
Библейским алфавитом длится
до двух и в сумму – двадцати.
Смотри! Делю на семь я сумму,
и получаю четкий круг.
Как будто Он на души дунул
и замкнуто кольцо из рук
моих – оно тебе охраной
невинной – мысли мне прости…
Любовь – всегда бывает странной.
Любовь – она всегда – спасти!
Костер, что числами горит,
Твой путь надолго осветит.
23.
Кружа ночами по росе,
К истоку бед своих вернулась.
Не ты ли яблоко в рассвет
рукой дрожащей протянула?
Был круглым плод со всех сторон,
добро и зло замкнув в объятьях,
колоколов кружил в нем звон,
подолы, задранные, ратью
кружили в страсти хоровод,
два роя в рокоте не никли,
как будто из пчелиных сот
и свет и тьма, кружа, возникли.
Что ж, не тобой надкушен плод –
Но вихри вырвались – в полет.
24.
Круг центром обозначен, он
на равных расстояньях длится
от пресловутой точки «О».
Но мне с другой мечтой не спится -
другая - центр моих кругов,
он держит нас соединяя,
над грозной пропастью веков,
над жизни непотребным краем,
который карликам с руки
счесть королевскою удачей,
где лепят муку из муки,
и бьют помысливших иначе.
Ты руку протянула мне –
и кружит сон мечтой во сне.
25.
Под кругом солнца – круг озер
кругОм твоя любовь обходит:
там где осока – лист остер,
а где камыш – там тени сходят
с тел бархатистых на песок,
волна на берег набегает –
и тень, с изгибом рук и ног
от листьев – влагой наполняет.
А ветер – мошкарой кружит,
толпою востроносых сплетниц.
Не нравится им тени вид,
как откровенный стон прелестниц.
На грудь случайно тень легла –
И пальцем нежно провела.
26
Одна ты в комнате – и тень
твоя заснула на комоде,
где сохраняешь дребедень
билетиков ненужных, вроде
каких-то фантиков, бумаг
и телефонов непонятных,
и все хранишь ты просто так –
как скатерть соусные пятна.
Все вперемешку, недосуг
с ненужным скарбом разобраться.
Но томик Пастернака вдруг –
как явь среди дневных простраций.
Моя любовь – как этот том,
Хлам бросив – почитать вдвоем.
27.
В окошке – дерево, и ветвь
до подоконника достала.
Сказал знакомый – «словно червь».
Но только показалось мало,
и он добавил – «приползет,
лианой тело обмотает,
и листьями залепит рот,
и внутренности растолкает
и через кожу прорастет,
и соки все из тела выпьет,
и каждый медленно умрет,
хотя мы к смерти не привыкли».
Гони таких знакомцев в дверь –
А зелени наивной – верь!
28.
Какая странная затея
томит влюбленных – мир дарить.
то звезды, то моря…деревья,
кряж горный… невозможно жить,
не подарив тенистой рощи,
галактик пару, соловья,
Париж – да ничего нет проще,
обогащаешься даря –
всю землю, все леса, все реки,
дороги и проспекты все,
тропинки – и вокруг побеги,
разметку краской – на шоссе.
Что подарю? Какой тут прок?
Четырнадцать, всего-то, строк.
29.
Я приношу тебе дары –
твой смех – что мною отражен.
Твой плач – скорей глаза утри –
он стал лекарством – боли стон
врачует голосом любви.
Твой ненаглядный, чистый взгляд
который взглядом я пою,
твой безыскусственный наряд,
чей цвет в своих цветах верну.
Твой отражен давно покой –
твоя покорность на кону
отражена покорным мной.
Я небо в зеркале реки,
Ты к зеркалу небес беги.
30.
Театра поворотный круг
все новые приносит сцены,
а новые сплетенья рук
готовят жизни перемены.
Но руки наши далеки,
и жизнь идет себе по кругу –
деньки, как резвые мальки
гоняют попусту друг друга.
А, впрочем, руки опускать
не станем, друг мой ненаглядный,
Да, каждый должен круг вращать –
свой собственный, не для награды.
Извечно жаждут руки встречи,
но жажду утолить им нечем.
31.
Что числа – их не перечесть,
счет невозможен совершенствам
твоим. Мои слова – не лесть,
но знание. Колонной шествий
идут о нежности слова, о красоте
души прекрасной. И скромности.
и простоте, и небывалой доброте,
и чувств огромности, и росте
в познаньях над собой самой –
и хочется остановиться,
да славят все. О боже мой!
Какие демонстрантов лица!
Ходить колонной – нет, уволь.
Твою мне вылечить бы боль.
32.
Луну разделим на двоих,
тебе – растущая, мне – старость:
рифмованный, счастливый стих
и строчки одинокой слабость.
Слова, ей в пару, не найти –
хоть ройся в книгах спозаранку.
Скажи – «счастливого пути»,
как нищему, пятак в ушанку
на паперти, жалея, брось –
и пусть исчезнет, испарится.
Дороги разойдутся врозь
в сердцах разорванной страницей.
Двустишие поет в ночи,
а слышится мне – «замолчи!»
33.
Примчался ветер и ушел,
он больше к дому не вернется –
Екклесиаста он нашел,
ну а кому еще поется?
На сотни лет пески пустынь,
следы забытых караванов,
что кружат, говоря: «остынь!
Явился ты сюда так рано.
Слова мы пишем на песке,
и фразы вечно повторяем,
во снах мечтаем о реке,
но как вернуть любовь – не знаем».
Уходит ветер и приходит,
Любви он больше не находит.
34.
Привычка – что важнее, друг?
Мы к мелочам так привыкаем,
нет тапочек иль чашки вдруг –
и, кажется, дошли до края...
Но как мы можем пережить
свое изгнание из дома?
Мы псом готовы сторожить,
хвостом вилять. Последним гномом,
последним карликом смешить,
и сапоги лизать согнувшись,
и девкой ноги разложить,
и сбагрить, по дешевке, душу.
Твое сердечко – дом родной,
Не выгоняй. Чуть-чуть постой.
35.
Весь вечер не было тебя,
и я решил, что слух утерян –
беззвучно падал звук дождя,
и петли не скрипели двери.
И чайной ложечки ребро
напрасно с хрусталем играло,
скрипучий ящик – повезло,
полз тихо, будто одеяло.
Не шелестели книги, в них
вдруг стали мягкими страницы,
и звук в приемнике затих –
за это – стоит помолиться.
Мир для того в беззвучье спал,
чтоб голос твой во мне звучал.
36
Я текст Священный исходил
от Евы и до Магдалины.
И знаю – кто кого родил,
и перечень названий длинный
тех глав, где женщина была
в событиях венцом финала –
чуть с фараоном не спала,
рабынь в пустыню изгоняла.
И уходила снова в тень,
и Суламифью, с виноградом,
вдруг возвращалась – будний день
чтоб сделать счастьем и отрадой.
Тебя искал я во плоти,
но лишь в стихах сумел найти.
37.
Нет проку в хлопотливый век,
что молится божку комфорта,
французом, прошлогодний снег
любви отыскивать: на кортах,
в театрах, глянцевых листах
порнографических журналов,
в иных общественных местах,
в Адама детях – средних, малых,
высоких положеньем на
лежащих понизу бабенках –
дочурках Евиных, сполна
мужчин отведавших с «пеленок».
Любви ты бросила снежок,
А я поймал его, дружок!
38.
Мы никогда с тобой, дружок,
не перебросимся снежками.
А как бы славно! Нет, должок,
серьезней – долг стоит над нами.
Он пальцем не шутя грозит,
и важно между нами ходит –
имеет петушиный вид?
Конечно. Но – он бога вроде.
Домашних очагов божок,
который в лето перебрался.
Следил за нами? Пусть, дружок,
он ради нас с тобой старался.
И все же – запущу снежком,
чтоб засмеялась ты потом.
39.
Позвякивает долга цепь,
на колышек судьбы надета
одним концом. Другой – на крепь,
для сердца, рухнувшего светом.
А звенья крепкие цепи
из мелочей – дивана, чашки,
дней прожитых, былых чернил
в слезах февральской промокашки,
серванта, табуретки, снов,
доверия и дрожи тела –
такой цепи не прекословь,
ее осознаны пределы.
Но цепи вмиг соединяя,
Тебя уже я обнимаю.
40.
Мои стихи ты вознесла,
они на небесах сияли,
а ночью их луна пасла –
чтоб утром золотыми стали.
Ясоном я за ними плыл,
руно колхидское манило.
Я написал? Да я забыл.
Я ничего в подлунном мире
не смог бы без твоей руки,
волшебная моя Медея –
с твоих ладоней пью стихи,
от совершенства их немея.
Я сам свои сонеты длю?
Смешная. Я тебя люблю.
41.
В час ранний вспомнил я тебя
и вечером мечтал о встрече –
так небо, ясностью горя,
в двух зорях нам кладет на плечи
и на лицо свой алый цвет –
смущенья? Что ты в самом деле,
цвет радости, аорты свет,
кровь раздающей клеткам в теле,
цвет невозможной лепоты
и лепет страсти невозможной
зарей объединила ты
в двух зорях жизни многосложной.
И вечер был, и утро было –
нам время счастье подарило.
42.
Что здесь поближе – Пастернак?
Гомер? Немного Мандельштама?
Да сам я говорить мастак,
стихи – они не стекла. Рамы
оконных собственных рядов
в пространства, что изрядно выше,
чем поросль из обычных слов.
От цоколя, мой друг, до крыши
стихи – они каркас стихов.
И у любви – любовь опора,
иначе ветер сквозняков –
и тот сметет ее так скоро.
Держись, мой друг, на злом ветру
любовью. А не то умру.
43.
Я некогда прошел Вероной,
изобретенной с другом. Мы
роман писали, осень с кленов
срывала холодом листы,
там были, в долгом том романе,
Ромео с девочкой – отцы
их предали, и утром ранним
в тюрьму со страха – молодцы!
И слушали влюбленных стоны
Венецианец наш с Петром,
а клены оголяли кроны,
ломая шапки пред Творцом.
Что стоит разлучить любовь?
Но только Бог приблизит вновь.
44.
Весна возникла – и пройдет,
Иисус Навин не остановит
светила яркого полет,
но ты нахмурь немного брови –
и бег светила прекратят,
и звезды время остановят,
и стрелки глядя в циферблат,
покажут вечность – полседьмого.
В тот час нежданное письмо
о слишком многом мне сказало,
и в клюве голубя оно
меж нами радостно летало.
Остановила ты весну –
теперь во сне я не засну.
45.
Ты снишься, иногда, женой
среди иных вещей и будней –
то утром кофе пьешь со мной,
то балуешь, то бьешь посуду,
случайно уронив на пол
и повторяя – «это к счастью»,
и палец повредив о скол,
меня ты просишь – «ну-ка, мастер,
подуй, а то защиплет йод» –
и я дыханьем боль снимаю,
и долго сон, как фильм, идет,
и постепенно исчезает.
Прости, мой друг, нелепый сон,
Не виноват – приснился он.
46.
Да кто полюбит дурака,
что стар, семеен, в браке счастлив?
Когда-то бурная река
вся обмелела. Чинно страсти
проплыли мимо берегов,
шум вспоминая перекатов,
и рокот водяных кругов
и клич неистовых закатов.
Так что же – Филдинга читать?
Я был куда его скромнее.
Река могла бы горной стать,
но сам давал себе по шее.
Дурак? Так прыгнул бы в котел.
Живой воды я не нашел.
47.
Давай наденем шляпы, друг,
ты – женскую, а я – мужскую.
И степа четкий перестук
украсит улицу глухую.
Раз – каблуками выбивать
нам радостный табун весенний,
Два – поворотом управлять,
сердцами на дощатой сцене.
Движенья точные руки,
И волосы летят играя,
Мои – чечеткой каблуки –
все о любви к тебе болтают.
Слова еще чечетку длят.
Да ноги. Ноги-то болят.
48.
Еще история одна
Из нашего «Венецианца» –
синьора мужа так ждала,
что чуть ли не ломала пальцы:
супруг – в Кастилии, ему
кота и голубей вручила,
чтоб выпускал по одному –
и голуби несли на крыльях
весть о немеркнущей любви…
Замешкал муж, но кот персидский
помог опомниться… Что «и»?
читай роман, тебе он близкий.
А так – свершил муж обещанье,
и вот любовь, а не страданье.
49.
Мои опубликуют сны –
по рубрикам, в порядке даты,
по временам – зимы, весны,
и лета. Истолкуют факты
по строкам, стопам и словам
по женщинам, по судьбам давним,
по этим, медленным, стихам,
по чувствам выявленным – ранним,
по тем, что позже подошли,
по тем, что к старости поспели,
по страсти, что гранит крошит,
по слабости, что лепет мелет.
Я по тебе скучаю, друг,
а задаваться – недосуг.
50.
Есть у любви права – прощать,
но кроткая – не беззащитна.
Она умеет укрощать,
и если стеблем зла увита –
преобразится – в доброту,
преобразится – змеем бывшим
во вьюн объятий – по утру,
в лиану тел – под неба крышей.
А надо – станут крУгом львы,
и рык их адских стен достигнет,
и будут ангелы немы
перед рычащим счастья гимном.
Тебя я славлю – ты Любовь,
что мир спасает вновь и вновь.
51.
Пройти бы рядом. Поглазеть
на новые места и страны,
на вывесок старинных медь,
на улочки. Среди Испаний,
Германий, Франций кофе пить,
тебя обнять, держать за плечи,
и ждать как небо заблестит
петитом звезд. Поставить свечи –
на подоконник, в мезонин.
Курить, над площадью брусчатой
прощанья оставляя дым,
и сердце на сердце печатать.
Твоя рука – как дальний край,
Мани, но сердцем не играй.
52.
Ну, так. Тринадцать на четыре.
Кругом проклятое число.
Там север, юг, там запад в мире,
Еще – восток. Вопрос простой:
не знаю, где ты? В чьих ты стенах?
Купив за рубль, продав за грош –
Не испытала ль перемены?
Устала? Плачешь ли, поешь?
День тянется. Ни слова в списке
твоих улыбок и звонков,
и нет тебя в реестре близких,
и в длинном перечне веков.
Любовь – ты где? А ты – вдали.
Плывут и тонут корабли.
53.
Тебя ни с кем нельзя сравнить,
как город, что один на карте,
к тебе идти – чтоб дни продлить,
«чтоб жизнь продлилась – А.С.»… В марте,
в любовный выступил поход
раскисшей грязною дорогой.
Звенел, как битва, ледоход,
а позже кречет вниз, тревогой,
летел вдоль городской стены…
и я пришел – один из многих,
чьи души светом сожжены.
Ты, милая, за той стеной,
В стихах – один лишь образ твой.
54.
– Давай тихонько посидим.
– Давай, – ты сразу отвечаешь.
– На небо вместе поглядим.
– Зачем? И здесь не хуже рая.
– Давай откупорим вина.
– Уже давно вино открыла.
– И ты от этого пьяна?
– От слов твоих пьяна я, милый.
– Но, может, ступишь за порог?
– Так далеко ты мой, хороший.
– Так что же написать я смог?
– Сонет, мой друг, чего же проще!
Любовь – не к правилам влеченье,
любовь – сплошное исключенье.
55.
Рифм точность – нет, не для любви,
И менее всего – для страсти.
Ведет Адам – ты след лови!
Резвится Ева – это счастье!
И невпопад, и вразнобой,
и слаженно, под тел движенья.
Что рифма? Если мы с тобой
огней горящих отраженья.
Нам в танце не дано кружить,
но меру чувства – не превысить.
Любовь? скажите так – «дружить»,
Любовь? скажите – «в горней выси».
Даруй мне сон на облаках,
с тобой счастливою – в веках!
56.
Не скинуть платья. Не понять –
устройства тела. Не привыкнуть
бесстыдно взглядом пробегать
и от восторга – снегом стынуть,
и от желания – гореть,
и от смирения – стесняться,
от поцелуев – умереть,
от близости – не потеряться,
от нежности – сойти с ума,
от ласки – не таиться в страхе,
от рук – опомниться едва,
от верности – идти на плаху.
Не будет ночи никогда.
А если будет – то беда.
57.
Две склянки на окне – бок-о-бок –
к свече летели мотыльки,
и словно пара парных скобок
по обе стороны руки –
по склянкам. В двух мирах различных,
все бьются в мутное стекло,
все хочется так неприлично –
крылом тереться о крыло,
чтобы пыльца перелетала
играя в Божии цвета,
чтоб в небе счастье лепетало,
и отступала – суета…
Мы – мотыльки? Пожалуй, так.
Стекло меж нами – друг, не враг.
58.
Мой возраст – он подобен лжи.
Под старость, но внутри моложе,
чем молодость. Ты сторожи
меня – не то случится может,
что резво кони понесут,
и не заметишь, как пропала,
и лепечи про долг и суть
уз брачных. Все. Рассвет с начала
любви построит города,
деревьев вверх взметнутся кроны,
по новым улицам года
пойдут с венчальною короной.
Раскрыла широко глаза?
Каков их цвет? А цвет их – за!
59.
Что не мерещится – за ночь,
когда бессонны страхи смерти –
и без одежд, как девки, прочь
стыд изгоняют, задом вертят,
ложатся, на спину, в гробы –
расставив ноги, чтоб добыча
им целовала страстно лбы
и груди. Вертятся привычно,
друг друга заставляют выть
почище, чем в строках де Cада,
и оставляют право жить
в безпетушинной тьме – до ада.
Но ты проснулась – страх потух,
И вдалеке пропел петух.
60.
Настало утро. Жаркий день,
автомобили, след бензина
среди листвы. Ты словно тень,
прохладная. Как парк старинный,
как берег солнечный реки –
в тобой очерченном пространстве
не видно города. С руки
едят олени. С постоянством
снимает ветер облака
с небесной голубой заставки…
Но за чертой – пуста строка,
жара – и пыль на мелкой травке.
Ты приходи. Укрой в тени.
И поскорее – не тяни.
61.
Я в полдень тени не нашел.
Ты где была? Спала? Стирала?
Нам суховей – песков посол
доставил зноя – и немало.
Что оставалось? Лишь одно –
каналы вдоль домов представить,
прохладу – лучшее вино,
всей грудью пить. Стихи поправить.
Смотреть, как уплывает вдаль,
к Лагуне верткая гондола,
и след ее – точней печаль,
воды касается подолом.
Всего-то два счастливых мига –
ты, милая, и эта книга.
62.
Под вечер пропадает мир,
и в сумерки уходят вещи –
каюты городских квартир
плывут ко дну. Лишь время плещет,
их растворяя. Стол, буфет
так призрачны – рукой, смелее –
пройти насквозь, препятствий нет –
погибнешь? выплывешь? сумеешь?
Но воды хлещут из окон
небесных – струи тьмы кромешной.
Ковчег? Давно разрушен он –
вновь смертью ночь идет неспешно.
Мне кажется, что я умру –
но встречу солнце – поутру.
63.
Я перечитывал слова,
что написал в своих романах –
вот эти, видные едва,
написаны весной. Так странно –
как будто кто-нибудь другой
здесь написал. А эти – летом
убогим. Пыльною порой,
но как же счастлив был при этом!
Вот это – осенью. Тогда
шла книга быстро. Мы старались.
Вот здесь зимой. Что, ерунда?
Неправда. Славно получалось.
Четыре времени в году.
Не знаю я – в каком уйду.
64.
Предлинный перечень обид
моих, что миру не поведать.
Назвать их все? Хлебать свой стыд?
Нет, ложка хороша к обеду.
К чему прошедшее черпать?
Не напечатали. Не стали
знамена славы поднимать –
и справедливость обобрали.
Так много отнято – деньки
счастливые, дороги, страны,
профессорство, ученики,
да денег полные карманы.
Но жизнь припомню – и скажу:
пред Богом честным я хожу.
65.
Венецианские ворота
герой наш за плечами нес –
по черному – да позолота,
святых рельефы – в полный рост.
Босые ноги – каменисты
вы, итальянские пути.
Любимой родиной освистан –
тропою вынужден уйти.
За то, что им построил город,
и накормил, и обогрел –
всё улюлюкали, и голод
проклясть пророка – свирепел.
Я не прощаю. Но пойму.
Любви и злобы – по уму.
66.
Устал как ты, но смерть не позову –
пусть мир столь плох – хоть вновь разбей скрижали:
(1) и сильный мнет ослабших, как траву,
(2) и богачи – добро в кулак зажали,
(3) и ум загнали в угол, на века,
(4) и похоть злую славят всеязычно,
(5) и держат за пророка – дурака,
(6) и в судьях вор – и смотрится отлично,
(7) и заповеди, десять, не в чести,
(8) и золотой телец с крестом на шее,
(9) и подлому убийце – власть нести,
(10) и подлой власти подличать подлее.
Так для чего свой крест несу во мгле?
Чтоб свет скрижалей – ливнем по земле!
67.
Хочу тебе я изложить
главу известного романа –
старалась женщина родить,
но не могла. Вдруг, на поляне
что в часе от Вероны, наш
Венецианец, со вратами –
он смехом сдвинул плод, хоть марш
играй! – и роды эти сами
собой произошли. Кто мать?
Дочь Апеннин, всего скорее,
Отец? Нам точно не сказать,
но оба были – лицедеи.
Мальчонку знает целый мир,
его зовут Вильям Шекспир.
68.
Ты попеняла, что одна,
с приятелями не знакомлю –
так проходи, смотри – видна
тебе скромнейшая из комнат.
Садись за стол – вот Франсуа,
Как так – не тот? Все без обмана.
Боккаччо. И Мигель. Пора
на пиршество звать Джонатана.
Ну что же – между нас сиди,
и слушай дружеский наш хохот.
Веками за окном дожди,
и серый холст. Но нам – неплохо.
Ты говоришь, что это сон,
Быть может – только в руку он.
69.
Взглянул с утра на календарь,
и мысли разом захлестнули –
к тебе, туда, в такую даль
уже добрались дни июля
почти. Со сцены уходить
совсем мне скоро. Потихоньку
учиться снова дома жить,
ждать, будто женщина, ребенка,
на свет явления стихов,
и переписывать страницы,
где сводом счастья и грехов –
сонетов любящие лица.
Твой друг – беги его, встречай,
а мне страницы эти – рай!
70.
Свирели образ не исчез,
Но, друг, изменена тональность.
Пастушья песня? Что ты, без
сомнения – дуэта парность.
Для горя – черная свирель,
и белая свирель – для счастья,
и вместе – осень и апрель,
и вместе солнце и ненастье.
То партию ведет одна,
то контрапунктом к ней другая –
и сердца партия слышна,
что меж свирелями витает.
Любовь моя, ты - две свирели,
Я лишь одной тебе поверю.
71.
Я чувствую, что ты идешь
к другой любви, где я излишен –
так, плача и сверкая, дождь
проходит садом спелых вишен.
Они созрели и уже
оскоминой во рту навязли –
но стало в духоте свежеть,
цветы раскрылись в сонной вазе,
и ждут волшебного дождя,
а вишни – ласки беспредельной,
но слишком многого хотят –
лежат на земляной постели.
Ты говорила – «скоро, жди».
Опустошенный сад. Дожди.
72.
Поэт сказал: «Наука расставанья».
Он был велик. Не девять теорем,
не скука непреложных оснований,
не сто томов, написанных затем –
я знаю только, что сложнее встречи
тебя покинуть хоть на полчаса.
Еще я знаю – потеснится вечер,
закат оставит – песню дописать.
Еще я понял – хуже нет удела,
Чем посмотреть любви ушедшей вслед.
Еще умею – перед смертью смелым,
не нанести своей любимой вред.
Кому пою у скошенной травы?
Да просто правлю эти три строфы.
73.
В романе юноша любил
прекраснейшую флорентийку.
Та, остудив любовный пыл,
решила с милым, по старинке,
полезный опыт провести,
чтоб вкус его узнать вернее –
он должен был бокал нести,
пред тем налив его полнее.
Из двух бутылок выбор был,
глаза завязаны. Влюбленный
подсказку пальцев ощутил,
но не поверил. Побежден он.
Смотрела флорентийка вслед –
любовь ушла. Возврата нет.
74.
На вещи я смотрю – они
изменены любимым взглядом.
Ты их не видела, но дни
была со мной, а значит – рядом
со стулом, лампой и столом,
с навешенною книжной полкой,
с лежащим на полу ковром,
со шкафом, что стоит без толку,
имея дверку на ребре –
теперь они, как слуги в пьесах,
поговорят, и о тебе
пустующим расскажут креслам…
Открой ты сердце иль закрой –
теперь останешься со мной.
75.
Почти закончен этот круг –
в тенистой мастерской сонета
стоишь одна ты – без подруг.
Июньское проходит лето,
вповалку ловкие слова
лежат на верстаках – готовы,
но не нужны уже. Сперва
перебираешь их. И снова –
грустишь, смеешься, наизусть
стихи, где голос мой, читаешь,
и говоришь себе – «не трусь,
в другом все повторится мае».
Нет, милая, поди найди,
кто был меня бы впереди.
76.
– В последний раз мы посидим?
– Да, милый мой, а как же.
– Вот если б стал я молодым.
– Все бы осталось также.
– Твои слова, краса, читал.
– Да, в проходящем свете.
– Стихов немало накропал.
– Люблю. Они как ветер.
– Моя любовь отражена.
– Да, книгой, и красивой.
– Неплохо, вроде, сложена?
– Как я. Прощай, мой милый!
В руках книжонка – а не ты.
Слова? Они не плоть. Следы.
77.
Надеюсь, я тебе доставил
Приятных несколько минут.
Открыты нараспашку ставни?
Считай! Стихи по счету тут.
Читай, дружок, когда угодно,
а за окном тебя зовут
бог Пан – в деревьев хороводе,
сатиры пляшут и поют –
хоть козлоноги – да приятны,
играет быстрая свирель,
и до конца слова понятны:
«поверь, любимая, поверь».
Двустишья вышли – их запас
исчерпан весь на этот раз.
_________"""______________