* * *
Ты выйдешь из ванной в халате, как иудей,
Скорее – пастух, только посоха недостаёт,
Отара твоих табуреток на кухне, ей
Уютно, и заоконный не страшен лёд…
Всё в точности так, словно тысячи долгих зим
Ты ждал этой ночи во славе и блеске звёзд,
Но где та одна, которой невыразим
Лазоревый свет?.. Мир чист и прозрачно-прост.
И плачет душа, но не смейся, мой друг, над ней –
Ты сам хоть однажды стоял у ночного окна?
Как мало дано, и как много чужих огней!
И чёрная пропасть разверста до самого дна…
И думаешь – разве бы я не пошёл к Христу? –
Когда бы я знал, я и сердце принёс моё…
Быть может, Господь сотни лет не гасил звезду,
А ты, близорукий, не можешь найти её?
* * *
ALMA MATER
Мы были – воск, и начиналась лепка
По образцу, чтоб нас, в конце концов,
Чему-то научить. Учили крепко,
И выпускали знающих спецов –
Птенцов для всероссийского полёта…
Учитель мой, душа твоя болит,
Твой выпускник – хорошая работа,
С ним дальнозоркий друг – теодолит,
Твой труд ему – и компас, и опора,
Он вышел в мир, и путь его далёк,
И там, среди ужасного простора,
Он помнит твой пожизненный урок:
И в городе, и в тундре опустелой,
От моря до измеренных вершин,
К родной земли исхоженному телу
Прикладывает бережно аршин.
* * *
Наука рифмы легкокрылой
Не для земли, но в свой черёд
Земная власть земною силой
Её к присяге приведёт –
Вот Пушкин пишет гимн имперский,
Его не трогают, спешу
И я урок исполнить дерзкий,
И оду Путину пишу:
О, Президент! – пишу я в оде,
Как мне велит высокий слог –
Ты для России Бога вроде,
От дураков и от дорог
Непроходимых нас избавишь,
В моря продвинешь русский флаг,
И имя Родины прославишь,
Поскольку сам ты – не дурак.
Ты просвещён и неподкупен,
Под властью твёрдыя руки
В сообщество великих вступим.
Ты знаешь многи языки,
И сам ты наш – ума палата,
И наш пострел везде поспел…
Порядку, правда, маловато,
Но и Толстой не всё умел.
И дальше в оде, как обычно,
Я должен мёд лить и елей –
Всё это власти так привычно,
Но наши уши пожалей!
Слова – глубоких дум верхушки,
И вряд ли ода хороша…
А при каком царе жил Пушкин –
Не помнит русская душа.
* * *
Я десятиминутные часы
Песочные храню уже лет двадцать,
Они давным-давно мне не нужны,
Как те лабораторные весы,
Которые успели потеряться,
Но памяти все мелочи важны.
И фотографий чёрно-белых нет,
И из кювет, где проявляли снимки,
Мы сделали кошачий туалет,
Но вот часы – единственный предмет
Случайно выживший, и помнят, как на свет
Серебряные вышли невидимки.
Они схватили что-то, что никак
Нельзя назвать и что неуловимо,
И вот – осталось, протекая мимо…
Я не скажу, что время – это враг,
Но, проходя сквозь узкий поясок
Сегодняшнего дня, я сам – песок.
* * *
Европа уснула, и ночь пробирается по льду,
Холодный залив принимает арктический вид…
Зелёные камни Ирландии помнят Изольду,
В Путивле глухом Ярославна, печалясь, не спит,
И царские соколы воздух буравят над пашней,
И долог в Сибирь арестантский истоптанный путь…
И что тебе эта тоска, этот холод вчерашний,
Когда ты сегодня, сегодня, сегодня не можешь уснуть?
Как ночь глубока, очертания зданий окрестных
Во тьму отступают, восток затерялся во мгле,
Как много зимою над нами светил неизвестных!
Ты знаешь, как страшно и радостно жить на земле!
Не так ли славяне и кельты плутали по звёздам? –
Сплошная безумная тень: ни друзей, ни врагов…
И ты говоришь – ничего не изменишь, мол, поздно…
А ночь никогда, никогда не достигнет своих берегов.
* * *
Я знаю, что небо не видит
Из бездны своей ничего:
Звезда отдалённая выйдет
Из мрака, раздвинув его,
Откроется ночь продувная –
Как страшен планеты полёт!
И смотрят светила, не зная
Того, кто под ними живёт.
А впрочем, и сам я не знаю
Ни имени им, ни числа,
И только звезду вспоминаю,
Которая душу б спасла,
Которая сердца б коснулась,
Нежней, чем касаются губ…
Пусть это наивность и глупость –
Тогда я наивен и глуп.
* * *
Мой младенческий дар ни на что не похож –
Моё слово не знает где правда, где ложь,
На мозгах паутина кроссворда
И цитаты звериная морда.
Как же в этой глуши (что ни слово, то – смерть)
Хоть на что-то решиться, сказаться, посметь? –
Потому, что рокочет и плачет внутри,
Повторяя одно – говори, говори…
И на этой рычащей, невнятной волне
Я не знаю, чей голос родится во мне,
Может, ласточкой серой, летучей,
Брошен в мир этот ворох созвучий?
* * *
О, Муза – и т. д. как требует барокко,
Но говорить с тобой – в шизофрению впасть.
Твой голос приглушён, дыханье неглубоко,
Зачем тебе дана лирическая власть?
Когда бы обогреть наш петербургский климат,
И славу обрести, и пользу – где она?
Но ты идёшь туда, где точно душу вынут,
И думаешь, что там спасёшься ты одна.
Наивность – тоже грех, но горожанам прочим
Прощаются грехи, а ты по облакам
Бежишь, земная дочь, заглядывая в очи
То птице, то звезде, соравная богам…
И ты зовёшь туда, откуда нет возврата,
Ты обещаешь то, чего на свете нет,
И ты, наверняка, ни в чём не виновата,
Но виноват тебе поверивший поэт.
* * *
Это март, это время элегий,
Это марсово время – с небес
На двенадцать старинных коллегий
Опустился серебряный лес,
Под прицелом сосульковых ратей
Город страшен, и всё же не плох,
Переживший набег демократий
И безвременья чертополох.
И сейчас, когда тускло, уныло,
Взгляд опасливо клонится вниз,
Не заметим затменья светила
За дождливою дрожью кулис,
Ничего, ничего не заметим,
И вернувшись под вечер домой,
Не увидим друг друга, за этим
Не увидим и жизни самой.
Ну, какому тогда интересу
Дашь приют в закоулках ума?
Я всё жду, когда сдёрнут завесу,
Когда станут светлее дома,
Когда лёд испарится, расколот,
Как печально, что это на час…
Но горбатый придирчивый холод
Перестанет преследовать нас…
* * *
Тебя не утешит мой голос, мой слог,
Тебя не утешит невидимый Бог,
Когда в пустоте изначальной
Ты лёгкою станешь, печальной.
Меня не утешит твой облик земной,
Который, я верю, навеки со мной,
Когда чёрный ангел в полёте
Отделит дыханье от плоти.
Но ты или я, над вселенной кружа,
Останемся ждать у того рубежа,
Где просто долги отдаются,
Где заново души сойдутся.
А если я это придумал сейчас,
Пусть будет в другом утешенье для нас –
Что где-то в преддверии Бога
Мы встретились. Этого много.
* * *
А. С. К.
Твой трудный слух ничьих речей
Не слышит, только ямб и дактиль,
Другого счастья казначей,
Другой природы обитатель,
Где не умрёт случайный звук,
Любая сбудется примета –
Твоей тоски счастливый друг,
Твой слух, конечно, знает это,
И даже более чем есть;
Он рифмы звон и позолоту
Воспримет как простую лесть,
Не обольщаясь ни на йоту.
* * *
Я тебя забываю, ты есть, но ты где-то не здесь.
Теснота в голове и к тебе невозможно пробиться…
В этом городе ангелов столько, что некуда сесть
Пролетающей птице.
А уж нам и подавно – гостиница, старый вокзал,
Всё чужие, смышлёные взгляды, да реплики в спину,
Я тебе ровным счётом ещё ничего не сказал…
Никогда не покину…
А межгород звонит, и я трубку вспотевшую сжал,
Ты себя не жалей, христианка, душа-самоволка.
Но я руки твои в тот единственный миг удержал,
Уезжая надолго.
И поэтому… нет, я пророчить боюсь, не могу.
Я ещё не привык сознавать, принимать как потерю…
И поэтому, если не знаю, то лучше солгу,
Потому, что так верю.
* * *
Волна волну толкает слева, справа,
А то с размаху лупит о гранит…
Смотреть на воду – грустная забава,
Нам ничего вода не говорит,
Но как магнитом взгляд притянут этой
Игрой полого выгнутых валов,
Неглубоко мерцающей монетой –
Пожалуй, весь сегодняшний улов
Раздумий лёгких, лёгких впечатлений…
Уснула мысль под зеркалом кривым.
Смотрю, не зная времени и лени,
Как мёртвое прикинулось живым.
* * *
КОШМАР
Наташе Виноградовой
Что сказано, то и случилось точь-в-точь,
А может жара, духота подыграла:
Ты ночью проснулась – о, белая ночь! –
Итак коротка, но и этого мало,
Что гонишь сквозь разум видений, теней,
А с ними – рабочих часов вереницу,
И в этом кошмаре Наташином, ей
Являюсь и я, подымаю десницу,
И жестом похитив свободу твою,
Каким-то глухим, механическим гласом
Тебе, полусонной, приказ отдаю,
Мне спущенный сверху начальственным басом…
И холод по мышцам ползёт, по костям…
О, был бы Жуковский – он мог развернуться!
И ты, подчиняясь невнятным вестям,
Глядишь в монитор – поскорей бы проснуться.
И падает мысль в пустоту, в долготу,
И глухо ворчит за душой непокорство,
И ты, поднимаясь в холодном поту,
Клянёшь и меня, и моё стихотворство.
* * *
Я ждал тебя, я штору опускал,
А за окном Ока текла по тверди,
И месяц – мой соперник и фискал,
Отыскивал твой адрес на конверте,
И каждый штрих, и каждый чуткий блик
Был для него уликой несомненной,
И, поражённый множеством улик,
Он уплывал по медленной вселенной.
Тебя ли ревновал ночной дозор?
Твою ли тень искал в моём окошке?
Мне надоел дотошный ревизор –
Звонки ночные, окрики, подножки...
Как будто он и в самом деле – князь,
И звёздный хор его назначен славить,
Но, верно, жизнь ему не удалась,
И он чужую пробует направить.
* * *
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
За кроссворд схватился сосед-всезнайка,
Но слова играют с ним в кошки-мышки,
Сколько сядет ангелов, угадай-ка,
На иглу Останкинской телевышки?
А пока он слово берёт на шпатель,
Чтоб его размазать по каждой клетке…
Я и сам, похоже, подсел, приятель,
И мои недуги не так уж редки…
Что ещё вокзальной текучей скуке
Противопоставить? – найду едва ли…
Подчиняясь выдуманной науке
Мой сосед штудирует вертикали,
Подсказать ему – да неловко вроде,
Он, похоже, важный, в каком-то ранге…
Время словно ватное – не проходит,
И с плафона смотрит бессонный ангел.
* * *
Не слово, но глагол
Качнул седые воды,
Когда вогнали кол
И утвердили своды
Небесные во мгле…
Но этот сонм светил
Не намертво ль к земле
Ты сам приколотил?
На что, родитель мой,
Я, приземлённый, годен,
Что даже в день седьмой
От быта не свободен?
С чем сопоставлю рост,
Мой нетяжёлый вес? –
Аэрозолем звёзд
Обрызган край небес.
* * *
Твоя печаль – почти что Хиросима,
Так жжёт меня невидимым лучом,
Она тиха и непроизносима,
И обо мне, и, в общем, ни о чём…
Но днём моим прозрачным и воздушным,
Когда на всём отсутствия печать,
О лете нежном, лете промелькнувшем,
Ну почему так радостно скучать?
Не потому ль, что полудобровольно
Скользим туда, к началу всех причин…
И эта жизнь глуха и безглагольна,
И райский свет для глаз неразличим.
* * *
Если осень, и сыро, и тянет дымком –
Есть во всём этом странный уют…
Ты меня не жалей, это я ни о ком,
Это так, это нервы сдают.
Это Пушкин в лицейском саду, это лист
Закружился кленовый, летит,
Это в узком проулке случайный турист,
На барочные стены глядит.
Что ему эта роскошь российских цариц?
Удивишь ли Европу? – ничуть…
Но поток этих листьев летящих, и лиц…
Этой осени сладкая муть.
* * *
Если я – Твоё подобие,
Если образ Твой и плоть,
Если верно – не во гробе я
Нахожу Тебя, Господь,
Если страхи мои, горести,
Как свои Тебе близки,
Я – Твоей крупица совести,
Лепесток Твоей тоски…
Если мук на свете досыти –
Вечность мучишься, скорбя,
Так, припав к престолу, Господи,
Чем утешу я – Тебя?
* * *
Чиновный мир – особая планета,
Четвёртый Рим, и как тут ни крути,
В приёмный день в утробе комитета
По коридорам просто не пройти –
Уж с лестницы вопросы, и совета
Там просит кто-то… а, идя назад, –
Чума на оба ваших кабинета! –
Ворчит чудак и опускает взгляд.
И этих стен столетняя усталость
В подкорку въелась. Трудно сознавать:
Архитектура с зодчеством рассталась,
И нет имён, и некого назвать…
Но где твоя привычная досада,
Когда Фонтанку переходишь, тих?..
И смотрят друг на друга два фасада,
И эхом – имя зодчего меж них.
* * *
Собора пыльным леденцом,
Железной каланчою Сены,
Гнилым Венеции ларцом,
Шкатулкой музыкальной Вены,
Брюсселем, позабывшим стыд –
Всё туристические тропы,
Ну, чем ещё нас удивит
Тысячелетний лик Европы?
Ты входишь, скиф или сармат,
Туда, где сухо и не каплет,
И разве кто-то виноват,
Что этот шумный супермаркет
Уже и сам забыл своих
Былых правителей короны
От шхер Ботнических, пустых,
До оживлённой Барселоны?
И только Канн густой гламур,
Да в Монте-Карло взять жетоны…
От триколор и тре крунур
Гудят и плещут стадионы…
Так и запишем: нынче там
Всё толерантно и красиво,
И сыром встретит Амстердам,
И в Мюнхене предложат пиво…
* * *
Не денег ищешь ты, а сладкого похмелья
Недолгой славы, может, пять минут,
Но флейты хрипотца и грохот подземелья
Ни славы, ни рубля в достатке не дают.
И ты стоишь столбом, и раздуваешь щёки,
И рад твой быстрый взгляд другим глазам – любым,
Но голос тихий, голос одинокий,
Он сам себе поёт: «Под небом голубым…»
* * *
Утешусь ли красным словцом или звонкою фразой,
Недолго моё утешение – в тысячный раз
Я слышу, как там, за душой, ходит мрак одноглазый,
И нет ничего, чтоб его отодвинуть на час.
И плачет душа, словно ей ничего не осталось
Как в лодочке плыть, в тишину опуская весло,
Но следом за ней просыпается мыслящий хаос,
Ища утешенья в невнятной сумятице слов…
* * *
Полсотни стишков, вот и книжка готова,
Из них с полдесятка, не больше, – основа,
С десяток ещё – приглянулись поэту,
А всё остальное – добавка к сюжету.
Кто книжице этой судьбу напророчит? –
Дух Божий – не ветер, он веет, где хочет…
И смысла извивы, и совести муки –
Но разве всё это не больше, чем звуки?
* * *
Кто скажет, чем пахли в семнадцатом веке духи? –
Тюльпаном? Левкоем? Но запах настолько непрочен…
И некому вспомнить… Куда долговечней стихи,
И рифмой для прочности каждый отрезок прострочен.
Но мастер, подобно фотографу, запечатлеть
Старается то, что готово исчезнуть, растаять…
И запаха жизнь, это розы продлённая смерть,
Гвоздики и ландыша неутолённая память.
Твоё мастерство – некромантия, можно ль хранить,
Поэт ароматов, пространство и время минуя,
Шмелями гудящее лето и ласточек прыть?..
Откуда здесь ласточки? – Разве что вспомним Гринуя…
Но память, как только подумаешь: запах, – пуста,
И спит обонянье во тьме непролазной, дремучей,
И всё, что мы знаем о запахе, знаем с листа,
И всё, что мы помним о нём – впечатленье и случай…
* * *
Мы едем на съёмку за Колпино, там
Поля да канавы – пустыня, ей Богу,
Декабрьский сквозняк по кустам, по кустам,
Да ряд тополей охраняет дорогу.
Ты скажешь: им нечего здесь охранять…
Ижора кружит по широкой долине,
Но здесь, погоди, запечалится мать,
Жена ли – о муже, о брате, о сыне…
Не в кладбище дело, что рядом, нет-нет,
Не в дальнем вокзале со шпилем над кроной,
Здесь съёмка нужна, чтоб составить проект
Тюрьмы современной, удобной, просторной…
И реечник ходит по мёрзлой земле,
Давая пикеты для точного плана,
Но как-то, ты знаешь, не горестно мне,
И даже комфортно… и странно так, странно…
* * *
ЭКСПРОМТ
Мне как-то повар мастер Жак
Заляпал соусом пиджак,
Я отчитал его, скотину;
Парижский люд из многих блюд,
Что нам на завтрак подают,
Предпочитает гильотину.
Раз головы на месте нет,
Её не будет и в обед,
И если повар к стойке выйдет,
То всем понятно, что уже
Нам надо быть настороже,
Поскольку ни черта ж не видит!