(Отрывок из лекции)
Нас воспитывали на том, что долг каж¬дого — принадлежать к определенной по-партии, что сознательный : обязан иметь твердые полити-
Для правильных отправлений парла¬ментарного строя и для выборов это действительно На дне каждого политического убежде¬ния заложен элемент личного желания ;(ли интереса, который разработан в про¬грамму, а ей придан характер обязатель¬ной всеобщности.
Один убежден в том, что он должен ка-[ день обедать, и настаивает на оди-правах всех в этой области, дру¬гой убежден в своем праве иметь дом, ка¬питал и много земли, но распространяет подобное право лишь на немногих ему подобных, третий хочет, чтобы все были чернорабочими, но имели бы время за¬ниматься умственным трудом и искусст¬вами в свободное время. Может быть, все эти разнородные хотения, возведенные в чин убеждений, и утряслись бы как-ни¬будь с течением времени, но политиче¬ские борцы в пылу борьбы слишком лег¬ко рассекают вопросы на «да» и «нет» и, обращаясь к мимо идущему, восклицают: «Или с нами, или против нас!», совер¬шенно не считаясь с тем, что этот встреч¬ный может быть ни за тех, ни за других, а иногда и за тех, и за других и что по сове¬сти его нельзя упрекнуть ни в том. ни в другом. В первом случае он будет просто незаинтересованным лицом, а во втором он окажется человеком, нашедшим син¬тез там, где другие видели безвыходные антиномии; и последнее вовсе не потре¬бует даже сверхъестественной широты взглядов, так как большинство полити¬ческих альтернатив отнюдь не безвыход¬но и самые непримиримые партии пре¬красно уживаются при нормальном и крепком государственном строе и художественно дополняют друг друга.
Поэту и мыслителю совершенно 1 го делать среди беспорядочных столкно¬вений хотений и мнений, называемых политикой.
Но понятия современности и истории отнюдь не покрываются словом «полити¬ка». Политика — это только очень попу¬лярный и очень бестолковый подход к со¬временности. Но следует прибавить, что умный подход к современности весьма труден и очень редок.
Если для лирического произведения поэту достаточно одной силы чувства и яркости впечатления, то для стихотворе¬ния, написанного на темы текущей совре¬менности, этого отнюдь не достаточно.
Необходимо осознание совершающего¬ся. Каждый жест современности должен быть почувствован и понят в связи с дей-
ствием переживаемого акта, а акт — в связи с развитием всей -
И актер, и зритель могут быть участни¬ками политического действа, ничего не зная о содержании последующего акта и не предчувствуя финала трагедии, поэт же должен быть участником замыслов са¬мого драматурга. Важнее отдельных лиц для него общий план развертывающегося действия, архитектурные соотношения групп и характеров и очистительное та¬инство, скрытое Творцом в замысле тра¬гедии. Гибель героя для него так же дра¬гоценна, как его торжество.
Поэтому положение поэта в современ¬ном ему обществе очень далеко от группи¬ровок борющихся политических партий.
Поэт, отзывающийся на современность, должен совмещать в себе два противопо¬ложных качества: с одной стороны, ана¬литический ум, для которого каждая но¬вая группировка политических обстоя¬тельств является математической задачей, решение которой он должен найти неза¬висимо от того, будет ли оно согласовы¬ваться с его желаниями и убеждениями, с другой же стороны — глубокую религиоз¬ную веру в предназначенность своего на¬рода и расы. Потому что у каждого народа есть свой мессианизм, другими словами, представление о собственной роли и мес¬те в общей трагедии человечества.
На Красной площади был назначен ре¬волюционный парад в честь торжества революции.
Таяло. Москву развезло. По мокрому снегу под кремлевскими стенами прохо¬дили войска и группы демонстрантов. На красных плакатах впервые в этот день . слова: «Без аннексий и конт-
Благодаря отсутствию полиции в Моск¬ву из окрестных деревень собралось мно-слепцов, которые, расположив-, по папертям и по ступеням Лобного места, заунывными голосами пели древ¬нерусские стихи о Голубиной книге и об Алексее — человеке Божием.
Торжествующая толпа с красными ко¬кардами проходила мимо, не обращая на них никакого внимания. Но для ме¬ня, быть может подготовленного уже предыдущим, эти запевки, от которых веяло всей русской стариной, заклятиями. От них разверзалось I проваливалась современность и рево¬люция, и оставались только кремлев¬ские стены, черная московская толпа да красные кумачовые пятна, которые ка¬зались кровью, проступившей из-под этих вещих камней Красной площади, обагренных кровью Всея Руси. И тут внезапно и до ужаса отчетливо стало по¬нятно, что это только начало, что Рус-революция будет долгой, безум-
нои, кровавой, что мы стоим на новой Великой Разрухи Русской земли нового Смутного времени.
Когда я возвращался домой, потрясен ный понятым и провиденным, в уме ела гались строфы первого стихотворения внушенного мне революцией. Вот оно 1 окончательной своей форме:
В Москве на Красной площади Толпа черным-черна. Гудит от тяжкой поступи Кремлевская стена.
На рву у м У церкви Покрова Возносят неподобные Нерусские слова.
Ни свечи не засвечены, К обедне не звонят, Все груди красным мечены, И плещет красный плат.
По грязи ноги хлюпают. Молчат... проходят... ждут... На папертях слепцы поют Про кровь, про казнь, про суд.
«Москва», март 1917
Перспективная точка зрения, необхо¬димая для поэтического подхода, была найдена: этой точкой зрения была старая Москва, дух русской истории. Но эти сти¬хи шли настолько вразрез с общим на¬строением тех дней, что их немыслимо было ни печатать, ни читать. Даже в бли¬жайших мне друзьях они возбуждали глу¬бочайшее негодование.
В эти же дни — в первые числа марта — среди русских писателей производилась анкета на тему «Республика или монар¬хия?» У меня нет под руками точного тек¬ста моего ответа, но смысл его был таков, государство вырабатывает себе г правления согласно чертам своего
характера и
своей истории. Никакая взятая напрокат с чужого плеча, не придется нам по фигуре. Для того что¬бы совершить этот выбор, России необ¬ходим прежде всего личный историче¬ский опыт, которого у нее нет совершен¬но благодаря нескольким векам строгой опеки. Поэтому вероятнее всего, что сей¬час она пройдет через ряд социальных экспериментов, оттягивая их как можно дальше влево, вплоть до крайних форм социалистического строя, что и психоло¬гически, и исторически нее. Но это отнюдь не будет окончательной, потому что I Россия вернется на свои старые истори-пути, т.е. к монархии: видоизме-
ценной и усовершенствованной, но едва ли в сторону парламентаризма.
Должен прибавить, что этот прогноз мною был дан в те дни, когда Ленин еще не успел вернуться в Россию и угроза большевизма еще не намечалась.
Первая часть моих тогдашних предпо¬ложений осуществилась, в осуществле¬нии второй я не сомневаюсь.
Эпоха Временного правительства пси¬хологически была самым тяжелым време¬нем революции. Февральский переворот фактически был не революцией, а солдат¬ским бунтом, за которым последовало бы¬строе разложение государства. Между тем обреченная на гибель русская интеллиген¬ция торжествовала революцию как свер¬шение всех своих исторических чаяний. Происходило трагическое недоразумение: вестника гибели встречали цветами и пля¬сками, принимая его за избавителя. Рус¬ское общество, уже много десятилетий жившее ожиданием революции, приняло внешние признаки (падение династии, от¬речение, провозглашение республики) за сущность события и радовалось симпто¬мам гангрены, считая их предвестниками исцеления. Эти месяцы были вопиющим и трагическим противоречием между все¬общим ликованием и реальной действи¬тельностью. Все дифирамбы в честь сво¬боды и демократии, все митинговые речи и газетные статьи того времени были не¬стерпимою ложью. Правда — страшная, но зато подлинная — обнаружилась толь¬ко во время октябрьского переворота. Русская революция выявила свой настоя¬щий лик, тайно назревавший с первого дня ее, но для всех неожиданный.
Как это случилось?
Недоразумение началось значительно раньше. Если нам удастся отрешиться от круга интеллигентских предрассудков, в котором выросли все мы — родившиеся во вторую половину XIX века, то мы должны признать, что главной чертой русского са¬модержавия была его революционность: в России монархическая власть во все вре¬мена была радикальнее управляемого ею общества и всегда имела склонность про¬изводить революцию сверху, старалась ад¬министративным путем перекинуть Рос¬сию на несколько столетий вперед соглас¬но идеалам прогресса своего времени, прибегая для этого к самым сильным на¬сильственным мерам в духе застенков Александровской слободы и Преображен¬ского приказа. Так было во времена Гроз¬ного, так было во времена Петра.
Но революционное самодержавие ну¬ждалось в кадрах помощников и всегда стремилось создать для своих нужд слу¬жилое сословие: то опричнину, то дво¬рянство. Петр, наскоро сколотив дво¬рянство для своих личных текущих нужд, в то же время озаботился создани¬ем другого, более устойчивого класса, который мог бы впоследствии обслужи¬вать революционное самодержавие. Для этого им был заброшен в русское обще¬ство невод Табели о рангах, и его улов создал разночинцев. Из них-то, смешав¬шись с более живыми элементами дво¬рянства, через столетие после смерти Преобразователя и выкристаллизова¬лась русская интеллигенция.
Но XIX век принес с собою вырождение династии Романовых — фамилии, которая в сущности изжила свое цветение до вступления на престол и в борьбе за него, а к XIX веку окончательно деформирова¬лась под разлагающим влиянием немец¬кой крови Гольштинского, Вюртемберг-ского и Датского домов. При этом любо¬пытно то, что консервативные царствова¬ния Николая I и Александра III все же бо¬лее примыкали к революционным тради¬циям русского самодержавия, чем либе¬ральные правления Александра I и Алек¬сандра П. В результате первого самодер¬жавие поссорилось с дворянством, при втором отвергло интеллигенцию, которая как раз созрела к тому времени.
Таким образом, тот именно класс наро¬да, который был вызван к жизни самой монархией для государственной работы, был ею же отвергнут, признан опасным, подозрительным и нежелательным. В го¬сударстве, всегда испытывавшем нужду в людях, образовался тип «лишних людей». В их ряды вошло, естественно, все наибо¬лее ценное и живое, что могла дать рус¬ская культура того времени.
Таким образом, правительство, перестав следовать исконным традициям русского самодержавия, само выделило из себя ре¬волюционные элементы и вынудило их идти против себя. В этом ключ к истории русского общества второй половины ХГХ века. И все мы — поскольку мы причастны духовно русской интеллигенции, — все мы несем в себе последствия этой ссоры и не¬доразумения этого разлада.
Когда наступила разруха 17-го года, ре¬волюционная интеллигенция принуждена была убедиться в том, что она плоть от плоти, кость от костей русской монархии и что, свергнув ее, она подписала этим са¬мым свой собственный приговор. Так как бороться с нею она могла только в ограде крепких стен, построенных русским само¬державием. Но раз сами стены рушились — она становилась такой же ненужной, как сама монархия. Строить стены и вос¬станавливать их она не умела: она готови¬лась только к тому, чтобы их расписывать и украшать. Строить новые стены пришли другие, незваные, а она осталась в стороне.
В сложном клубке русских событий 17-го года средоточием драматического действия был Петербург, бывший основ¬ной точкой приложения революционного самодержавия Петра. Престол петербург¬ской империи был сколочен Петром на фигуру и на весь рост медного исполина. Его занимали карлики.
Вы знаете, конечно, что спиритические явления основаны на том, что медиум, опоражнивая свою волю и гася сознание своей личности, создает внутри себя ду¬ховную пустоту и тогда те духи, те сущно¬сти, которые всегда теснятся и кишат вок¬руг человека, устремляются в распахнутые двери и начинают творить бессмысленные и бесполезные чудеса спиритических се¬ансов. Духи эти, разумеется, духи не высо¬кого полета: духи-звери, духи-идиоты, ду¬хи-самозванцы, обманщики, шарлатаны. Это же происходило в последние годы ста¬рого режима, когда в пустоту державного средоточия ринулись Распутины, илиодо-ры и их присные. Импровизированный спиритический сеанс завершился в стенах Зимнего дворца всенародным бесовским шабашем 17-го года, после которого Пе¬тербург сразу опустел и вымер согласно древнему заклятию последней москов¬ской царицы: «Питербурху быть пусту!»
Эту сторону Петербурга, или вернее Петрограда, потому что переменой имени было отмечено начало рокового спирити¬ческого сеанса, я пытался выявить в сле¬дующем стихотворении:
Как злой шаман, гася сознанье Под бубна мерное бряцанье, И опоражнивая дух. Распахивает дверь разрух, — И духи мерзости и блуда Стремнав кидаются на зов, Вопя на сотни гагосов, Творя бессмысленные чуда, — И враг что друг и друг что враг — Меречат и двоятся... — так, Сквозь пустоту державной воли, Когда-то собранной Петром, Вся нежить хлынула в сей дом И на зияющем престоле, Над зыбким мороком болот Бесовский правит хоровод. Народ, безумием объятый, О камни бьется головой И узы рвет, как бесноватый... Ла не смутится сей игрой Строитель внутреннего Града — Те бесы шумны и быстры: Они вошли в свиное стадо И в бездну ринутся с горы.
«Петроград». 9 декабря 1917
Но в то время, когда в Петербурге шли эти бесьи пляски. Россия как государст¬во еше не имела права заниматься ис¬ключительно своими внутренними дела¬ми: вплетенная в напряженную борьбу Великой Европейской войны, которую она сама же отчасти и вызвала, она не была предостаатена самой себе. Тут-то и обнаружилась вся государственная бес¬почвенность русской интеллигенции. Она не смогла убедить народ в том, что он принимает из рук царского прави¬тельства государственное наследство со всеми долгами и историческими обяза¬тельствами, на нем лежащими, — не смогла только потому, что в ней самой это сознание было недостаточно глубо¬ко. Мне памятно, как в марте на собра¬нии московских литераторов Валерий Брюсов, предлагая резолюцию, говорил: «Мы должны сказать Франции, Бельгии и Англии: Франция! Бельгия! Англия! Не рассчитывайте больше на нашу по¬мощь — боритесь сами за свою свободу, потому что мы теперь должны оберегать нашу драгоценную революцию».
Поэтому я далек от мысли возлагать всю ответственность за Брестский мир на одних большевиков. Для них он был толь¬ко ловким политическим ходом, и исто¬рия показала, что они были правы. Но это нисколько не снимает тяжелой мораль¬ной ответственности со всего русского об¬щества, которое несет теперь на себе все заслуженные последствия его. В день на¬чата брестских переговоров я написал стихотворение «Брестский мир».
С Россией кончено... Напоследях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях, Распродали на улицах: не надо лъ
Кому земли, республик да свобод. Гражданских прав? И родину народ Сам выволок на гноище, как падаль. О, Господи, разверзни, расточи, Пошли на нас огнь, язвы и бичи, Германцев с запада. Монгол с востока, Отдай нас в рабство вновь и навсегда, Чтоб искупить смиренно и гнубоко Иудин грех до Страшного Суда.'
23 ноября 1917
Эти слова относятся к определенному историческому моменту и вызваны поры¬вом негодования. В них нет необходимой исторической перспективы и понимания. Потому что в эти дни Россия являла зре¬лище беспримерного бескорыстия: не со¬знавая своей ответственности перед союз¬никами, ею отчасти воатеченными в вой¬ну, она в то же время глубоко сознавала исторические вины царской политики по отношению к племенам, входившим в ее имперский состав. — к Польше. Украине. Грузии, Финляндии, и спешила в нера¬зумном, но прекрасном порыве раздать собиравшиеся в течение веков неправед¬ным, как ей казалось, путем земли, права. сокровища. С этой точки зрения она каза¬лась уже не одержимой, а юродивой, и де¬яния ее рождати не негодование, а скорб¬ное умиление и благоговение.
Когда в октябре 17-го года с Русской ре¬волюции спала интеллигентская идеоло¬гическая шелуха и обнаружился ее под¬линный лик, то сразу начало выявляться ее сродство с народными движениями давно отжитых эпох русской истории. Из могил стали вставать похороненные мерт¬вецы; казалось, навсегда отошедшие страшные исторические лики по-новому осветились современностью.
Прежде всего проступили черты Рази-новщины и Пугачевщины, и вспомнилось старое волжское предание, по которому Разин не умер, но, подобно Фридриху Барбароссе, заключен внутри горы и ждет знака, когда ему вновь «судить Русскую землю». Иногда его встречают на берегу Каспийского моря, и тогда он расспраши¬вает: продолжают ли его предавать анафе¬ме, не начали ли уже в церквах зажигать сальные свечки вместо восковых, не поя¬вились ли уже на Волге и на Дону «само¬летки и самоплавки»?
Эти вопросы, столь напоминающие совершавшееся теперь, и сама идея Страшного суда, вершащегося над Рус¬ской землей темными и мстительными силами, раздавленными русской госу¬дарственностью и запечатанными в гро¬бах церковной анафемой, внушили мне поэму «Стенькин суд».
Наравне с Разиновшиной еше более жуткой загадкой ближайшего, может быть завтрашнего, дня вставала Самозваншина на фоне Смутного времени. Мне показа¬лась заманчивой и благодарной идея на¬писать все Смутное время как деяния од¬ного и того же липа, много раз убиваемо¬го, но неизбежно воскресающего, неис¬требимого, умножающегося, как темная сила в былине о том, как перевелись витя¬зи на святой Руси, как единое царствова¬ние зарезанного Дмитрия-царевича, на¬чинающееся его убиением в Угличе и кон¬чающееся казнью другого младенца, ца¬ревича Ивана — сына Марины, повешенного у Серпуховских ворот в Москве в 1613 г. в царствование первого из Романо¬вых («Дметриус-император»).
Все эти стихи были написаны в послед¬ние месяцы 1917 года. Между тем волна всеобщего развала достигла Крыма и сра¬зу приняла кровавые формы. Началось разложение Черноморского флота. Когда я в первый раз при большевиках подъез-жат из Коктебеля к Феодосии, под самым городом меня встретил мальчишка, по¬смотрел на меня, свистнул и радостно со¬общил: «А сегодня буржуев резать будут!» Это меня настолько заинтересовало, что, приехав на два дня, я остался в городе полтора месяца. Феодосия представляла в эти дни единственное зрелище: сюда опо-ражниватась Трапезундская армия, сюда со всех берегов Черноморья стремились транспорты с войсками и беженцами как в единственный открытый порт.
Положение было у нас настолько пара¬доксальное, что советская власть в городе была крайне правой партией порядка. Во главе Совета стоял портовый рабочий — зверь зверем, но, когда пьяные матросы с «Фидониси» потребовали устройства не¬медленной резни буржуев, он нашел для них слово, исполненное неожиданной го¬сударственной мудрости: «Здесь буржуи мои. и никому чужим их резать не позво¬лю», установив на этот вопрос совершен¬но правильную хозяйственно-экономиче¬скую точку зрения. И едва ли не благода¬ря этой удачной формуле Феодосия из¬бегла своей Варфоломеевской ночи.
В те дни в Феодосию прибыло турецкое посольство и привезло с собою тяжелора¬неных военнопленных. Совет устроил банкет — не военнопленным, умиравшим от голоду, а турецкому посольству. Произ¬носились политические речи, один за дру¬гим вставали ораторы и говорили: «Пере¬дайте турецкому пролетариату и вашей молодежи... Социальная республика... Да здравствует Третий Интернационал!»
После каждой речи вставал почтенный турок в мундире, увешанном орденами, и вежливо отвечат одними и теми же сло¬вами: «Мы видим, слышим, понимаем... и обо всем, что видели и слышали, с от¬менным чувством передадим Его Вели¬честву — Султану».
Между тем борьба с анархистами шла довольно успешно, и однажды феодо-сийцы могли прочесть на стенах трога¬тельное воззвание: «Товарищи! Анархия в опасности: спасайте анархию!» Но на следующий же день на тех же местах ви¬село уже мирное объявление: «Револю¬ционные тани-классы для пролетариата. Со спиртными напитками».
Анархия была раздавлена. Но помню еше одну запоздалую партию анархистов, прибывшую из Одессы, уже занятой нем¬цами. Они выстроились на площади с ог¬ромным черным знаменем, на когором было написано: «Анархисты-Террори¬сты». Вид они имели грозный, вооружены до зубов, каждый с двумя винтовками, с ручными гранатами у пояса. Одна знако¬мая по какой-то совершенно непонятной интуиции подошла к правофланговому и спросила: «5тс1 51е ВешзсЪе?» — «О ]а, ]а! ^г зто1 сНе Ргеипйе!» Через несколько дней германские войска заняли город.
Таковы были комические и бытовые гримасы тех дней, но они только углубляли трагические впечатления и патетиче¬ские переживания тех дней, которые я старался передать в стихотворении «Мо¬литва о городе».
...Яжил и гас
В безумьи и в блеске жестком
Враждебных глаз;
Их горечь, их злость, их муку,
Их гнев, их страсть,
И каждый курок, и руку
Хотел заклясть.
Мой город, залитый кровью
Внезапных битв,
Покрыть своей любовью,
Кольцом молитв,
Собрать тоску и огонь их
И вознести
На распростертых ладонях:
Пойми... прости!
2 июня 1918
И вот, несмотря на все отчаяние и ужас, которыми были проникнуты те месяцы, в душе продолжала жить вера в будущее России, в ее предназначенность.
Память невольно искала аналогий судь¬бам России в истории падений и разруше¬ний других империй и останавливалась, конечно, на Риме.
В половине VI века, одного из самых темных и печальных веков, которые пере¬живало человечество, был один изуми¬тельный по смыслу и значению момент. Рим, уже не однажды разграбленный вар¬варами, но еще сохранивший нетронуты¬ми свои стены, здания и храмы, был на сорок дней совершенно оставлен своим народонаселением. Это было после вто¬ричного взятия Рима готским королем Тотилой. Это было моментом перелома истории Рима. До этого он управлялся по¬следними остатками сенаторских фами¬лий. Во время этого бегства они исчезают бесследно, и когда население Рима воз¬вращается на свои пепелища, то власть естественно переходит в руки римского епископа — папы. Эти сорок дней безлю¬дья и запустенья отделяют императорский Рим от Рима папского, который посте¬пенно вырастает из развалин и вновь по¬дымается до мирового владычества, на этот раз духовного.
Избрание патриарха в октябрьские дни в Москве, когда окончательно были смы¬ты и унесены последние остатки царской власти, невольно приводило сознание к этой исторической аналогии и внушило идею стихотворения «Преосуществле-ние»:
... Свершилось преосуществленье Всемирной власти на земле: Орлиная разжалась лапа, И выпал мир. И принял Папа Державу и престол воздвиг. И новый Рим процвел — велик И необъятен, как стихия. Так семя, дабы прорасти, Должно истлеть... Истлей, Россия, И царством духа расцвети!
17 января 1918
В Русской революции прежде всего по¬ражает ее нелепость. Социальная револю¬ция, претендующая на всемирное значе
разражается прежде всего и с наи¬большей силой в той стране, где нет ника¬ких причин для ее возникновения: в стра¬не, где нет ни капитализма, ни рабочего класса. Потому что нельзя же считать ка¬питалистической страну, занимающую одну шестую всей суши земного шара, торговый оборот которой мог бы свобод¬но уместиться, даже в годы расцвета ее промышленности, в кармане любого аме¬риканского миллиардера.
Рабочий же класс, если он у нас и су¬ществовал в зачаточном состоянии, то с началом революции он перестал сущест¬вовать совершенно, так как всякая фаб¬ричная промышленность у нас прекра¬тилась.
Точно так же и земельного вопроса не может существовать в стране, которая обладает самым редким населением на земном шаре и самой обширной земель¬ной территорией. Совершенно ясно, что тут дело идет вовсе не о переделе земель, а о нормальной колонизации Великой русской и Великой сибирской низменно¬сти, колонизации, которая идет уже в те¬чение тысячелетий, которой исчерпыва¬ется вся русская история и которую нель¬зя разрешить одним росчерком пера и указом о конфискации помещичьих зе¬мель. С другой же стороны, дело идет о переведении сельского хозяйства на бо¬лее высокую и интенсивную ступень культуры, что тоже неразрешимо рево¬люционным путем.
В России нет ни аграрного вопроса, ни буржуазии, ни пролетариата в точномсмысле этих понятий. Между тем именно у нас борьба между этими несуществую¬щими величинами достигает высшей сте¬пени напряженности и ожесточения.
На наших глазах совершается великий исторический абсурд. Русская револю¬ция — это исключительно нервно-рели¬гиозное заболевание:
Во имя грозного закона Братоубийственной войны И воспаленны, и красны Пылают гневные знамена.
Но жизнь и русская судьба Смешала клички, стер.ш грани: Наш «пролетарий» — голытьба, А наши «буржуа» — мещане. А грозный демон «Капитал» — Властитель фабрик. Князь заботы. Сущность отстоенной работы, Преображенная в кристалл, — Был нам неведом: нерадивы И нищи средь богатств земли. Мы чрез столетья пронесли, Сохою ковыряя нивы, К земле нежадную любовь... России душу омрачая. Враждуют призраки, но кровь Из ран ее течет живая.
Не нам ли суждено изжить Последние судьбы Европы, Чтобы собой предотвратить Ее погибельные тропы. Пусть бунт наш — бред,
пусть дом наш пуст,
Пусть боль от наших ран не наша. Но да не минет эта чаша Чужих страданий — наших уст. И если встали между нами Все бреды будущих времен — Мы все' же грезим русский сон Под чуждыми нам именами. Тончайшей изо всех зараз. Мечтой врачует мир Россия — Ты, погибавшая не раз И воскресавшая стихия.
Как некогда святой Франциск Видал: разверзся солнца диск И пясти рук и ног Распятый Ему лучом пронзил трикраты — Так ты в молитвах приняла Чужих страстей, чужого зла Кровоточащие стигматы.
«Русская революция», 1919
Мы вправе рассматривать совершаю¬щуюся революцию как одно из глубочай¬ших указаний о судьбе России и об ее все¬мирном служении.
Особая предназначенность России подтверждается также той охраняющей силой, которая бдит над нею в самые тя¬желые эпохи ее истории и спасает ее во¬преки ее собственным намерениям и устремлениям.
Лишь только чужеземная рука касается ее жизненных средоточий, немедленно рождается неожиданный ответный удар, который редко исходит из сознательной воли самого народа, а является разрядом каких-то стихийных, охраняющих ее сил. Татары, поляки. Карл XII, Наполеон — все в свое время испытали его. Так, те, кто прикасался к библейскому Ковчегу Заве¬та, бывали поражены ударом молнии.
Последней испытала его Германия. Большевизм под этим углом зрения явля¬ется нервным разрядом, защитившим Россию от германского завоевания. Явле¬ние тем более поразительное и грозное, что Германия сама совершенно сознатель¬но ввела эти трихины в организм Русской империи.
Россия с изумительной приспособляе¬мостью вынашивает в себе смертельные эссенции ядов, бактерий и молний. Со¬юзники поступают благоразумно, когда остерегаются вмешиваться во внутренние дела России и не хотят принимать актив¬ного участия в нашей гражданской воине. Англичане тысячу раз правы, когда, боясь прикоснуться к нам, протягивают нам пи¬щу и припасы на конце шеста, как прока¬женным.
Я был в прошлом году в Одессе, когда французы, неосторожно прикоснувшись к больному органу, немедленно почувст¬вовали признаки заразы в своем теле и принуждены были позорно бежать, нару¬шая все свои обещания, кидая снаряды, танки, амуницию, припасы, и потом дол¬го лечились, выжигая и вырезая заражен¬ные места.
В эти дни сложились стихи, которые хо¬телось им крикнуть как предупреждение:
Кто там?Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ! Прикосновение — смерть.
Реки вздувают безмерные воды. Стонет в равнинах метель: Бродит в точиле, качает народы Русский разымчивый хмель.
Мы — зараженные совестью: в каждом Стеньке — святой Серафим. Отданный тем же похмельям и жаждам. Тою же волей томим.
Мы погибаем, не умирая, Дух обнажаем до дна. Дивное диво — горит, не сгорая. Неопалимая Купина!
«Неопалимая купина». 28 мая 1919
Русская жизнь и государственность сплавлены из непримиримых противоре¬чий: с одной стороны, безграничная, анар¬хическая свобода личности и духа, выра¬жающаяся во всем строе ее совести, мысли и жизни; с другой же — необходимость в крепком железном обруче, который мог бы сдержать весь сложный конгломерат зе¬мель, племен, царств, захваченных геогра¬фическим распространением империи.
С одной стороны — Толстой. Кропот¬кин, Бакунин, с другой — Грозный. Петр. Аракчеев.
Ни от того, ни от другого Россия не должна и не может отказаться. Анархи¬ческая свобода совести ей необходима для разрешения тех социально-мораль¬ных задач, без ответа на которые погиб¬нет вся европейская культура: империя же ей необходима и как шит. прикрыва¬ющий Европу от азиатской угрозы, и как крепкие огнеупорные стены тигля, в ко¬тором происходят взрывчатые реакции ее совести, обладающие страшной разру¬шительной силой.
Равнодействующей этих двух сил для России было самодержавие. Первый по¬литический акт русского народа — при¬звание варягов — символически опреде¬ляет всю историю русской государствен¬ности: для сохранения своей внутренней свободы народ отказывается от политиче¬ских прав в пользу приглашенных со сто¬роны наемных правителей, оставляя за собой право критики и невмешательства.
Все формы народоправства создают в частной жизни тяжелый и подробный контроль общества над каждым отдель¬ным его членом, который совершенно не¬совместим с русским анархическим инди¬видуализмом. При монархии Россия пользовалась той политикой свободы ча¬стной жизни, которой не знала ни одна из европейских стран. Потому что политиче¬ская свобода всегда возмещается ущербом личной свободы — связанностью партий¬ной и общественной.
При старом режиме запрещенным дре¬вом познания добра и зла была политика. Теперь, за время революции, пресытив¬шись вкусом этого вожделенного плода. мы должны сознаться, что нам не столько нужна свобода политических действий. сколько свобода от политических дейст¬вий. Это мы показали наглядно, предос¬тавляя во время революции все более от¬ветственные посты и видные места пред¬ставителям других рас, государственно связанных с нами, но обладающих иным политическим темпераментом.
Поэтому нам нечего пенять на евреев, которые как народ, более нас склонный к политической суете, заняли и будут зани¬мать первенствующее положение в рус¬ской государственной смуте и в социаль¬ных экспериментах, которым будет под¬вергаться Россия.
Насколько путь самодержавия является естественным уклоном государственного порядка России, видно на примере боль¬шевиков. Являясь носителями социали¬стической идеологии и борцами за край¬нюю коммунистическую программу, они прежде всего постарались ускорить паде¬ние России в ту пропасть, над которой она уже висела. Это им удалось, и они ос¬тались господами положения. Тогда, обернувшись сами против тех анархиче¬ских сил. которыми они пользовались до тех пор. они стали строить коммунисти¬ческое государство.
Но только лишь они принялись за сози¬дательную работу, как, против их воли, против собственной идеологии и про¬граммы, их шаги стали совпадать со сле-лами. оставленными самодержавием, и новые стены, ими возводимые, совпали с только что разрушенными стенами низ¬вергнутой империи. Советская власть, ут¬вердившись в Кремле, сразу стала госу¬дарственной и строительной: выборное начало уступило место централизации, социалисты стати чиновниками, канце¬лярское бумагопроизводство удесятери¬лось, взятки и подкупность возросли в сотни раз. рабочие забастовки были объя¬влены государственным мятежом, и ста-ков стали беспощадно расстрели-на что далеко не всегда решалось шрское правительство, армия была вос¬становлена, дисциплина обновлена, и в связи с этим наметились исконные пути московских царей — собирателей земли Русской, причем принципы Интернацио-I и воззвания к объединению пролета-I всех стран начали служить только к более легкому объединению расслоив¬шихся областей Русской империи.
Внутреннее сродство теперешнего большевизма с революционным русским самодержавием разительно.
Так же как Петр, они мечтают перебро¬сить Россию через несколько веков впе¬ред, также как Петр, они хотят создать ей новую душу хирургическим путем, так же как Петр, цивилизуют ее казнями и пыт¬ками: между Преображенским приказом и Тайной канцелярией и Чрезвычайной комиссией нет никакой существенной
Воистину вся Русь — это Неопалимая купина, горяшая и несгорающая сквозь вес века своей мученической истории.
Пламя, в котором мы горим сейчас, — это пламя гражданской войны.
Кто они — эти беспощадно борющиеся враги?
Пролетарии и буржуи?
Но мы знаем, что это только маскарад¬ные псевдонимы, под которыми ничего не скрывается.
Каковы же их подлинные имена? Что разделило их?
Молитва поэга во время гражданской войны можег быть только за тех и за дру¬гих; когда дети единой матери убивают друг друга, надо быть с матерью, а не с од¬ним из братьев.
Социализм тщетно ищет точки опоры, чтобы перевернуть современный мир. Те¬оретически он ее хотел найти во всеобщей забастовке и в неугасимой революции. Но и то, и другое не скала, а трясина, и то, и другое — анархия, а социализм сгущенно государственен по своему существу. Он неизбежной логикой вещей будет приве¬ден к тому, что станет искать ее в диктату¬ре, а после в цезаризме. Более смелые тео¬ретики социализма поняли уже это.
Монархия с социальной программой отнюдь не есть абсурд. Это политика Це¬заря и Наполеона III. Прудон, поддержи¬вая последнего в первые годы империи, был логичен, как всегда. Все очень ши¬рокие демократические движения, веду¬щиеся в имперском и мировом масшта¬бе, неизбежно ведут к цезаризму. Для русского же самодержавия, только вре¬менно забывшего революционные тра¬диции Петра, отнюдь не будет неприем¬лема самая крайняя социалистическая программа. Я думаю, что тяжелая и кро¬вавая судьба России на путях к Граду Не¬видимому проведет ее еще и сквозь соци¬ал-монархизм, который и станет ключом свода, возводимого теперешней граж¬данской войной.
Несмотря на мои заявления об аполи¬тичности моих стихотворений и моего подхода к современности, я не сомнева¬юсь, что у моих слушателей возникнет любопытствующий вопрос: «А все-таки... А все-таки чего же хочется самому поэту: социализма, монархии, республики?» И я уверен, что люди добровольческой ориен¬тации уже решили в душе, что я скрытый большевик, так как говорю о государст¬венном строительстве в советской России и предполагаю ее завоевательные успехи, а люди, социалистически настроенные, — что я монархист, так как предсказываю возвращение России к самодержавию. Но я действительно ни то, ни другое. Даже не социал-монархист, которых я предсказы¬вал только что.
Мой единственный идеал — это Град Божий. Но он находится не только за гра¬нью политики и социологии, но даже за гранью времен. Путь к нему — вся крест¬ная, страстная история человечества.
Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наи¬возможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему наро¬ду только пути правильного и прямого, точно соответствующего его историче¬ской, всечеловеческой миссии. И заранее знаю, что этот путь — путь страдания и мученичества. Что мне до того, будет ли он вести через монархию, социалистиче¬ский строй или через капитализм, — все это только различные виды пламени, про¬ходя через которые перегорает и очищает¬ся человеческий дух.
Я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Труасский святой Лу приветствовал Атиллу: «Да будет благо¬словен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя!»
Поэтому я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила ме¬ня жить, мыслить и писать в эти страш¬ные времена, нами переживаемые.
17 мая 1920 •