Мои волосы цвета линялого неба, я не помню, зачем я, но это не в счет,
Все равно каждый вечер на сцене и вне по мне сходит с ума Пьеро,
А директор театра, его зовут К., пьет виски и ром
Нас нетрудно найти: такой желтый фасад, и с вывески отвалились две «о»,
Если будет как прошлой зимой, то ее совсем оторвет.
У меня есть чулан под сценой, там рассохшийся шкаф и топчан,
Что мне нравится, знаете? Просто так лежать и молчать,
Проживая день в своем камерном закулисном аду,
К. кричит и бьет меня по лицу, когда я со сцены иду,
Но не каждый раз, а когда он уж слишком пьян.
На берегу реки Леты у Пьеро есть маленький домик и заброшенный старый сад,
Я бывает, рыдаю ему в плечо, а он умоляет: «уедем со мной, прошу!»,
И тогда я смеюсь, конечно, я ведь с детства пылью подмостков дышу.
Но он, знаете, славный малый, развлекает меня, когда я грущу
А еще я хожу к нему в гости по средам, он, само собой, очень рад.
Я по прежнему не люблю Пьеро, но перебралась как-то в дом у реки
Тут у нас межсезонье сейчас, не ад, конечно, но, в общем-то, и не рай,
Вечерами Пьеро собирает мяту в саду и заваривает мне чай,
А когда я не нахожу себе места, он просит меня что-нибудь сыграть,
Я ловлю его взгляд, благодарно киваю и подыхаю с тоски.
Пьеро.
Собираюсь с силами каждый вечер, выхожу на сцену и забываю слова.
Она движется в свете рампы, словно выточенная из кости,
Синеглазая девочка, хрупкая статуэтка, свет во плоти,
И когда я держу ее за руку, меня начинает трясти,
Вот сегодня во время спектакля сознание не потерял едва.
Вы бы видели ее комнату, там повсюду старинная мебель и зеркала,
Иногда, о милость небес, она приглашает к себе пить чай,
Я сижу и немею, она улыбается мне, а в глазах печаль,
А я чашку сжимаю, не зная, как беседу начать.
Как бы я любовался ей, если бы она в моем доме жила.
Я пишу ей сонет, но слова застревают в горле, их не донести до листа.
А вчера она плакала мне в плечо, потому что К. ее обижал,
Я пришел к нему вечером, но растерялся, хотя у меня с собой был кинжал,
А он что-то сказал мне и посмотрел устало, я смутился и убежал,
Я не помню, что именно, я был, словно, во сне и кровь шумела в ушах.
А потом я вдруг понял, что мне никогда с ними вровень не встать.
А потом неожиданно в августе пятого она снова ко мне пришла,
Огляделась по сторонам и осталась жить невзначай,
Я боюсь спугнуть свое счастье. Завариваю ей чай,
Расчесываю волосы, стерегу ее сны по ночам,
И ловлю под луной ладонью тень от ее крыла.
К.
Уже третий звонок, и где она шляется, ей давно пора быть у кулис.
В этой сцене он подошел слишком близко, так и держит ее в руках,
Вроде занавес дали, чертов виски, опять не попал в стакан,
Да пошел бы он к черту, я нисколько не пьян,
У меня трясутся от злости руки, если их вызывают на бис.
И зачем ей сдался этот сопляк, вот чего я понять не могу,
Ведь он могла быть стать примой, если бы, захотела ей стать,
А она отказалась со мною делить обед и стелить кровать,
И сопляк таскает ей вирши на ста листах,
А она, того и гляди, улизнет в развалюху на берегу.
Было дело, ударил ее пару раз, но ведь пьяный я был, что уж там,
Потом хахаль ее ко мне приходил, но я сразу его послал,
Было бы, кем его заменить, отмутузил его бы власть.
Может надо и правда пойти и сказать ей, что я не со зла?
Загляну к ней сегодня, когда отыграем и всех разгоню по домам.
Вот ей богу, спалю театр, когда перестанут дожди и будет зима.
Сборов нет совсем, и ром как вода, и вода как ром,
Кстати, она все же ушла жить к реке, в тот проклятый дом.
А причем здесь она? Просто к слову, вовсе она не причем,
Это все проклятое межсезонье сводит меня с ума.