Из Москвы в Самару. В никуда.
There's nothing the Crucified
would like less
than butchery to appease Him.
Wystan Hugh Auden
Мама, я виноват
в том, что просто родился.
Виноват оттого, что не смог ничего поделать,
когда этот Будда, Иисус – эти чёртовы книги, эти книжные черти
стали страшнее попсы в телевизионном эфире,
страшней наркоты в подвале или сортире,
страшнее войны,
ибо в ней есть какой-то смысл.
Вот и я сижу в темноте, жду случайного стука:
как будто откроется дверь, и я сожму эти плечи.
Как бывало, бросишься в детстве с порога,
а там ни звука,
только радость семейной встречи.
Но они сильнее меня, слышишь мама, сильнее родного духа,
их удел для народа, для пролетарского уха, –
и разницы нет –
серп и молот, ладан и свечи.
Мама, я виноват,
что лежу на твоей кровати.
Вдыхаю твою подушку. Твой запах. Рыдаю, плачу.
Зубной пастой чищу язык, вызывая удушье, рвоту.
Вспоминаю чёрную чёрную тень, свой сюртук, голубую блевоту,
вспомню или скажу: у любого события место
больше напоминает роту
мостов, перекрытий, дорог или то,
что не интересно.
Мама, я устал понимать
то, что ты никогда не вернёшься,
устал поднимать тишину телефонных трубок;
и хочется заорать: если не плоть, то хотя бы душу…
И сложно уже сказать, был ли с тобой отец, был ли с тобой ребёнок?
Был ли глубокий вдох от радости распашонок?
Но ты уже не вернёшься,
да и я не вернусь доколе
не перестану быть человеком.
Из цикла "Удушье, рвота"