Вид пустых деревень заброшенных:
ни дымка над печной трубой
изб… с судьбой родовою сросшихся,
комиссаристый предок мой!
Что-то тёплое, детски милое,
в шепоточках травы живой —
быль-печаль с покаянной силою
пригибает к земле сырой.
Далеко — над твоею могилою
с потускневшей давно звездой
колокольные звоны унылые —
всё долдонят про вечный покой.
Ну а здесь — дальней молнии прочерки,
тишь убитой деревни пустой,
вдаль шагают подросточки-сосенки…
Здесь земля — что живёт сиротой!
Здесь платили слезой неразменною —
не помочь ни тебе, ни себе:
вековая обида за стенами —
в проклинавшей, рыдавшей избе.
Моя тётя — "старая большевичка" Лия Давыдовна Котенко, жена "героя гражданской войны" Василия Дмитриевича Котенко, расстрелянного белогвардейцами, (подпольная кличка Нюта так и осталась при ней на всю жизнь — старшая сестра многодетнейшего семейства, гордость всей семьи: ей довелось работать с Марией Ильиничной Ульяновой, с Землячкой — для всех близких: тётя Нюта) обмолвилась однажды в разговоре (при мне, ещё ребёнке в ту пору), что во времена продразвёрстки её едва не зарубила топором беременная баба…
В возрасте припозднившейся юности мне довелось пожить в брошенных деревнях северо-запада, в домах — покупавшихся тогда за такие деньги, что правильней было бы сказать: подаренных судьбой — интеллигентствующими москвичами и "питерщиками", с несколько искусственным оживлением озабоченных, реалиями отношений с Китаем. В ближних деревнях проживало исконно-местных жителей по одному, два-три, много — шесть человек, открытых общению с "реаниматорами сельской жизни", радовавшихся, что деревни, из которых и сами некоторые были родом, не то чтобы оживают — веселеют…
Как-то, выслушав рассказ о том, как вывозили чуть ли не полностью раскулаченную деревню, где мы с приятелем обосновались в добротном двухэтажном доме (внизу лабаз) из таких огромных брёвен, что под силу лишь богатырям — с крытым двором и зимней избой впридачу, я сказал в двух-трёх словах об эпизоде с тётей.
Лицо пожилой женщины… с ним что-то происходило такое, что… абсолютное безмолвие зависло над нами. Я поспешил уйти, едва не забыв купленное молоко.
Недели через полторы, в самый канун Пасхи, отправился за молоком в другую деревню, а вернувшись обнаружил по снегу лыжной палкою, нет, скорее всё-таки рукой написанное: "С Праздником!", а в незапертом, по местным канонам, доме — кулич и хлеб домашней выпечки, яйца и уж не помню ещё какую праздничную снедь. Это муж той обезмолвившей женщины — гостинец принёс — пройдя на лыжах два километра сюда и столько же обратно, дважды перейдя, всё ещё не вскрывшуюся, широкую межъозёрную реку Свидь.
Возможно что, вспоминание той Пасхи, надиктовало завершающее четверостишие другого стихотворения:
Лампада под иконой не горит,
но что-то осторожно сердце греет…
окно избы в лицо тебе глядит:
благословляет, любит, и жалеет!