в модной форме моноблока
ЧАСТЬ I
творил себя. сперва в эскизе, грубо разбрасывая формы, краски, тени, прикидывая начерно анфас и профиль, перерисовывая контуры себя, без счета тратил все, что попадалось, без сомнений кидал на холст и в тигель дни и годы, свои, чужие (ибо себя творят без копирайта). в лавках и в обществах весьма различной масти подыскивал глаза, их выраженье, нос, уши, шею, бедра, ступни, руки – без конца я продолжал бы счет приобретеньям, когда бы помнил все их. без числа, без меры перебирал архивы. в зеркалах искал чужие тени и чужие мне тени открывались в зеркалах. во всем, что жизнь моя была, во всех мечтаньях, трудах, любовях, чтеньях, откровеньях – я видел глину, глину, и лепил. едва-едва в числе сомнений бесконечном означился мной вытворенный голем, как я влюбился – и точил, и доводил до блеска, и вот уже с восторгом находил неведомые мне досель детали, то ли забытые, то ли случайно в нем проявившиеся. впрочем не случайна в каком-то смысле ни одна деталь... пришла пора – и снова барахолкой и маркетом я видел бытие. обрывки алгоритмов, процедурный язык реакций, циклы и рефлексы, от самого простого до любви я вкладывал в создание мое, неведомо какой ведом рукою, неведомо каким творцом ведом. кричат от боли, плачут от беды, от счастья радуются, вдохновеньем захватывает дух, от веры все это, но вместе – куски такого кода я вкладывал в его мозги и сердце, еще не бившееся, но уже живое, и, кажется, готовое забиться.
и – забилось. неровный пульс, в зрачках, казалось, весь ужас от существованья, но не жизни, в голове (еще не в сердце – в сердце все позднее) – судьба, судьба, судьба стучится. он... не любил меня. как совершенству, ему не полагалась чувство к творцу как функция с неявным аргументом. я его любил. и душу свою из тайника в груди я вынул и передал ему. он взял ее. я умер.
...и теперь он пишет.
ЧАСТЬ II
Сейсмограф
/...душу свою из тайника в груди я вынул и передал ему. он взял ее. я умер./
...казалось мне, что умер. тьма такая накрыла ненавидимый мной город, что город, мной любимый – почернел. и было странно тихо, лишь тикали часы все медленнее и неумолимей, и стихли. тишина страшнее тьмы, подобно тому как боли страшнее – неприкосновенье. конечно, дальше здесь по тексту – «но», иначе бы откуда взялась и эта запись? – но из тьмы пробился звук. печальный, равномерный и тихий скрип. из тьмы пробился – нет, не свет, но – освещенье, в три ватта лампа иль луна сквозь щель забитых ставень. дальний угол его души, его сознанья. камора жалкая и бедная в нигде. перо скрипит – но не на роль поэта иль романиста здесь я – нет, только самописцем, сейсмографом – вот кем становится несчастный автор, все лучшее успевший произвесть. но – тоже роль, и – жив, все жив покуда скрипит перо да крутится рулон. он обо мне забыл и редко здесь. тогда лишь, когда гудит земля и из-под ног уходит, и разверзается – тогда лишь он ко мне, в отчаянье от частоты провалов на диаграмме собственной судьбы. тогда лишь по остаткам библиотеки он роется в надежде отыскать заветный манускрипт со сводом правил счастливой жизни, праведной судьбы иль сбереженья шкуры в катаклизмах. ах, иногда мне жаль его настолько, что капают чернила на бумагу, и он заботливо меняет мне перо, как будто от него, пера, зависит, насколько будет далее трясти. порой я подаю ему совет – то пару цифр, то слово или песню. сейсмограф – удивительный прибор: он пишет от ударов, не петляя, на бесконечном, но без остановок. и образом таким ему я – суппорт. я – служба техподдержки. а вопрос, насколько это было обходимо - мы вскоре позабудем. что, в конце концов, ему землетрясенья и невзгоды? – старею я. а он всегда здоров.
ЧАСТЬ III
coda
/я умер. ...и теперь он пишет/
теперь он пишет. но – к кому? мой друг читатель уж, верно, догадался. пишет к ней. он пишет, верно, к той прекрасной даме, что в полном соответствии с сюжетом банальным, но от этого не мене-е интересным – вечно далеко: то в странствиях снаружи, поездами, то в странствиях внутри своей психеи... какая разница ему. он, говоря короче, пишет поэмку женщине одной. он пишет, руку привязав к планшетке, поскольку так сегодня тряско в этом мире, что вылетает строчка за поля. он пишет о любви (в которой смыслит, между прочим, поболе, видимо, чем автор его же самого – тот в ней не смыслит ничего, и слава богу), о тайне и попутно чуть мемуарствует – но здесь, быть может, и мне уместно будет сделать вставку, коя вам объяснит причины графоманства: он влюбился еще тогда, едва в себя придя от шока порожденья, в виду имея порождение его. и с той поры другой любви не зная, неутомим он в чувствии своем. не то чтобы вообще не любопытен по этой части, но, скорее, где-то в центральной схеме приключился сбой – с тех пор он к ней одной неровно дышит. и – пишет. что ж еще? конечно, пишет. он, думает она, не безнадежен. он приглянулся ей, она влюбилась в его блестящие черты, и даже – а это всегда, кажись, критерий правды чувства, - прощала неблестящие ему. сейсмограф стоял тогда без дела – и не то чтоб не было вообще землетрясений, но не было таких, чтобы трясло. не то, что ныне - ныне в сейсмографе слетела та пружина, что возвращает к точному нулю. перо на минусе. он все твердит – люблю, и, что особенно противно, он понимает: любит вправду. и твердит. твержение, однако, не помеха ни лоз подземных прозябанью, ни гадов в воздухе движенью, ни ходу дел. она и он замешаны в таком междоусобье, что ромео и джульетта отдыхают, отелло тихо курит в стороне, шекспир же, породивший этих чудищ, от зависти к сюжету бы воскрес, когда бы знал его. а он, творение мое, все пишет, пишет, и перо его столь тонко выводит знак за знаком, что нечувствителен расход чернил почти. моя ж пуста чернильница – последней каплей спешу сказать, что я отныне - мертв. и, наконец, покой дарован мне. иного я, собственно, не заслужил и не хотел. теперь я вправду умер. а вы, читатель - вы имейте дело с ним, коли найдете дело которое с ним хочется иметь.
ЧАСТЬ IV
Автоимпровизатор*
я – божество. силен и весел,
умен, упрям, талантлив, зол,
всегда готов стихов и песен
хоть вслух, хоть в стол.
развитие иных событий
мне наперед известно (но
не избежать кровопролитий,
пригубив истины вино).
иных так много, но все ближе
ко мне, в ком то же естество –
порок таланта, с ним же иже
пророчество.
я – божество. пустынной скорбью
не омрачается чело,
и нет предела прекословью -
звени, мой слог.
но что ж, дум невеликих полн, я у окна стою, туманно перед собою глядя – что в глазах, за этой чередою странной мимодвижений лицевых, улыбок грустных и невольных? я... я вспоминаю строчки, строчки того нелепого стиха, который был... ну да, к шарлотте, - до появленья божества.
_____
* см.: Одоевский, «Импровизатор»