Это был спирт.
Кусочек огня в глиняной чашке.
Когда горячая звезда в своей лодке выплывала на небесную реку,
Она поливала им прожитые свои дни.
Хрустальным журчанием уходил он в славно разрыхленную почву
и никогда не возвращался назад.
Каждый раз чашка пустела
и хрупкие пальцы разбивали ее на мириады осколков.
Они не разлетались по свету,
не дырявили резиновые сердца.
Лишь снова обретали форму
и остывали среди пыльных тарелок.
Это был спирт.
Как таракан, одуревший от мороза, в своей ветхой норе лежал,
свернувшись в кольцо, дракон.
Он не любил сырое время.
В эти дни крылья его становились липкими, а голос блестящим.
Да и сам он походил на космонавта, пытающегося закурить в невесомости.
В эти дни спирт забывал замечать его.
В эти дни выходила Она под воду собирать счастье.
Никто не знал, что же гнало ее из пещеры, от метилового дыма и мудрого кофе.
Хмурые пожарники поглаживали крепкими пальцами свои угольные усы
и с завистью смотрели вслед ее хрупкому силуэту,
едва различимому в медленном свете керосиновых фонарей.
Она не спеша ходила по ручьям холодного камня,
держа в руках золотое ведро – непременный атрибут искателей счастья.
Завидя ее, жители соседних домов знали что наступает сырое время,
что ключи не подходят к замкам,
а спирт не замечает дракона.
Не одна пара рук тянулась к ней из матовой пустоты
и сотни маленьких глаз светились гирляндами из темных подвалов,
провожая ее звериными взглядами.
Каждому хотелось вырвать у нее из рук заветный бидон жидкого кислорода,
не дать его перелить в золотое ведро,
а самому заискриться всеми цветами радуги небесной,
что над миром иногда образуется.
Так и шли медленным трамваем эти тусклые бесцветные дни,
подкидывая песок на грядку прошедшего.
Заканчивалось сырое время.
Закрывалась пасть желтого пианино.
Замораживался жидкий кислород и уходил обратно в седой холодильник.
Скоро уйдет Она с простуженных улиц,
неся в левой руке ставшее ненужным золотое ведро,
так и не принявшее в себя живительной влаги.
Скоро спирт заметит дракона и вылезет он из своей норы,
пожирая незадачливых пчеловодов.
Она подкинет в камин сухарей и повесит сушиться изломанные свои надежды.
Унылыми вторниками
и хмурыми пятницами
время начнет сколачивать для нее
уютный гроб.
Тот самый, что рано или поздно займет свое место среди одиноких осколков сытного пирога, уйдет в вечное автономное плавание,
прочь от снега и комаров.
Она знала это, как знала и то, что ей никогда не быть на морском дне,
куда давно звала ее треснутая свинцовая струна,
иногда подающая свой тяжелый звук где-то в глубине ее маленького сердца.
Кто и когда протянул ее и на чем она держится?
И кто все же иногда играет на ней,
ударяя вверх-вниз хрупким костяным медиатором?
Она часто думала об этом,
гуляя по берегу холодного моря.
Это море не грело летом и не замерзало зимой.
Оно не знало перемен и казалось будет таким же,
когда и все города обратятся в прах.
Это было мудрое море.
Одинокие тюлени вылезали греться на камни
и Она с завистью смотрела на их измазанные мазутом туловища.
Еще бы, ведь они запросто могли скрыться в толще воды
и поставить свои коричневые ласты на морское дно.
«А я? Да кто ж меня туда пустит без гроба?
Видно так написала судьба.
Быть им тюленями,
а мне – древесиной.
Да и не буду ли я, уносясь к Солнцу, с улыбкой смотреть на тонущую гнилую корягу?»
На этом ее мысли заканчивались.
Взглянув на нелепые стрелки часов, она поняла, что сырое время подходит к концу.
Завтра будет спирт.
Он прольется на грядку и не забудет заметить дракона.
Дракон расправит пожелтевшие крылья и обрадуется хорошей погоде.
Она покормит его оставшимся с завтрака печеньем и откроет окно.
Где эти улицы и где холодное море?
И кто опять ударил костяным медиатором по свинцовой струне?
В глубине ее маленького сердца.