Кубик бесформенной комнаты передвигается рубиком
За моим немеющим, заиндевевшим от наркотика зрачком.
Звёзды за окном сочатся холодом и выжатыми губками,
Такие же, как в сумке сомкнутого века – искрящийся металлолом
Под оком сварщика. Закрой глаза и дотянись до звезд…
По выпуклым стенам бегают бурые пятнышки пауков,
Буреющих пятен-разводов носится целая гроздь
Пауками… Мертвые в стенах нашли свой укромнейший кров,
Скребутся и бродят ночами, ночами мешаются в спальне
Спать и с запахом затхлых обоев, слоящихся струпьями с лиц
Замурованных мною людей. Так было надо. Мне не жаль их.
Ба! Ночной балаган притащил свои кости из-за кулис –
Ветром беременных штор. Проходите, громче гремите
Переломами гула, грудными басами волынок!
Прахи подвиньте! Слепые?! Всплыла из корыта
Подоконная Дама, объятая рваной, сползающей дымкой…
Веер скрывает лицо госпожи,
макияжи
срывает, ужимки и лжи,
срывает лицо, унося в экипаже
к потолку в стрекозиной упряжке:
стрекозиные крылья
сложены в веере,
полнятся пылью
и суховеем
сахарной пудры
с разрумяненных щёк,
сползающих грудой
цветасто-
атласной
на
потолок…
манекеном она
восседает негласно,
обвитая
прессом корсета;
вот-вот зазевается,
что называется
интерес незаметно
выветрится,
с маленьким выдохом
вырвется
к солнцу
с головы сухой
и… задохнётся.
Крошатся ломкие волосы в крошево,
кружева извиваются, кружатся,
выкручивая
бледные ручки
прочь из манжет.
Воротничок изгибается, скошенный,
шею стяжая, в струну же я
выглажу
талию, вы, гляжу,
против? Я нет.
Тянется сипло, как кошка – не кошка,
ведьмины
с зеленью
очи – кошачьи.
А ножки! Такие б приставить громадной
сороконожке!
Медью бы
статую вылепить – видеть незрячим!
И мне бы…
ослепнуть, нескладный
горб-гребень
забыть.