Маме
Навсегда я хотела уехать
от тебя, дорогая моя.
Звонким шаром, серебряным эхом
укатиться в чужие края.
Взять столицу, как пешку, без боя.
Стать известной, самой всё решать:
где служить, как мне клеить обои,
что солить, чем мне жить, как дышать...
В третий раз протирая до глянца
вазу-лодочку из-под конфет,
ты мне не говорила: «Останься».
Да и без толку... Нет, мама, нет.
Я на молнии куртку надела,
замоталась я в шарф голубой.
Я хотела уехать, хотела.
Но я всё же осталась с тобой.
А ты, мама, меня обманула.
И, когда все прошли поезда,
улыбнулась. Рукою махнула,
и уехала. Навсегда.
* * *
То, что звалось когда-то мечтой и дружбой,
прыгало мячиком вверх, звенело ключами,
то, что вернуть нельзя и уже не нужно –
всё это спать опять не даёт ночами.
Где это несогласное моё время?
Где это невозвратное моё пламя?
Там я не тем молилась, была не с теми,
книги не те читала, строила планы...
Где эти планы, книги, идеи, боги?
Может быть, что на полочке завалялось?
Не вороши, не оглядывайся, не трогай:
там ни ключа, ни мячика не осталось.
Но для чего же нас тянет вернуться в детство,
в комнату с плюшевым ковриком «Два оленя»?
Чтобы сквозь дни и ночи устроить бегство,
с детской обидой уткнуться маме в колени...
Но на погосте крест от мороза стынет.
Нынче зима холодная, ледяная.
Сколько ни всматривайся – только воздух синий.
И неизвестно, как там тебе, родная.
* * *
Как ждала ты от меня писем,
так и я теперь жду, но чего – не знаю…
То ли знака какого оттуда, из тайной выси,
дуновения слабого, эха, тайного сна... Я
конечно, всё понимаю, всё разумею:
почтальоны туда не ходят, голуби не летают.
Но, наверно, молиться, мама, я не умею,
что туда и молитва моя не достигает.
Вот такая, мам, непутёвая твоя дочка:
то слезинки не выжмешь, а то возьмёт – разревётся.
А ты ждёшь, как и здесь ждала от меня строчи.
И всё ходишь на почту или – как там зовётся...