БАЛЛАДА О ПРОПОВЕДНИКЕ БИЛЛИ
Мороз был – зверь, уж ты поверь; полярной ночи мрак,
А я один в глуши – совсем не трудно
Понять, как я дивился и обрадовался как,
Наткнувшись на него в земле безлюдной.
Миссионер – почти мертвец; ехидный глаз луны
На руки-ноги мерзлые косился,
И волки кружат, но ему, как будто, не страшны –
Он в ледяную Библию вцепился.
Лежал уже на рубеже моих обычных троп,
А каждый шаг домой впивался болью;
Но нянчил я его и день, и ночь, сбивал озноб,
Силенки возвращая хлебом-солью.
Застряли мы средь зимней тьмы и вечной мерзлоты,
Напарник – лучше нет; я не бузил бы,
Когда б про душу он не толковал до хрипоты
И Библию мне оптом не грузил бы.
А вот я здесь, в коросте весь, и никотин – мой бог,
В зубах всегда дымится "гвоздь для гроба";
Журналов желтые листки, по счастью, рвать я мог,
Завертывать табак из пачки чтобы.
А это ли не радость – взять хороший табачок,
С ним не страшна ни ночь, ни лютый холод...
Но ужас! Те журналы, что я прятал в сундучок,
Изгрызла мышь в труху, глуша свой голод.
Неделя прочь – терпеть невмочь: ни штуки не скурил,
А для меня и сорок в день – не много;
Шагами мерял хижину, ругался и хандрил,
А там – в бедлам прямая мне дорога.
Катился градом пот и зуб на зуб не попадал;
А проповедник мой смотрел со страхом;
Я корчился в отчаяньи, когда вдруг увидал
Том, что читал он мне с таким размахом.
Сломалось что-то в голове, от злости затрясло,
Готов, как волк, я за добычу биться.
"Ведь жизнь твою паршивую спасал, – я крикнул зло, –
Есть у тебя для ближнего страница?"
От этих слов он съежился и побледнел с лица
И, кажется, поднялся дыбом волос;
А после... будто стал расти – до неба, без конца,
И – "Нет!" – ответил мне гремящий голос.
Я не шутил – ружье схватил и в грудь ему воткнул:
"А ну, давай, червяк, иль не расслышал?"
Тот, хоть и проповедник, но ни капли не струхнул,
Признаюсь я – характером он вышел.
"Коль Слово Божье, – говорит, – позволю осквернить,
Вовеки буду мучиться, проклятый;
Так накачай меня свинцом, готов я – что темнить?
Чтоб Книгу взять, сперва убей меня ты".
А только не убийца я, хоть много накрутил;
Тут стало ясно – победил он в споре;
Побитый пес, я стыд свой нес и слов не находил,
Ружье швырнул ему под ноги с горя.
Устало отвернулся и на койку я упал,
Лежал и выл, что твой младенец, слезно.
"Прости, приятель, – говорю, – как скунс я поступал,
Но спрячь треклятый ствол, пока не поздно".
Припрятал парень и ружье, и Библию свою –
Бумаги вид один меня корежил;
И думалось по временам: пускай в аду сгнию,
Но от одной затяжки я бы ожил.
Так день за днем я все лежал, а мысль одна долбит,
И чувствую, что дохожу до края;
Тряхнул я проповедника – притих он, будто спит,
Уткнувшись в стену, ужас свой скрывая.
"Ну, – говорю, – ты, набожный, довольно я терпел...
Вот намешал стрихнина – выпью сразу;
Тут отравить и дюжину достанет – всех-то дел;
Не вру – ведь не пронять тебя, заразу.
Ты день и ночь за муками моими надзирал,
Увидишь – в корчах помирать я буду.
Кто спорит тут: да, ты не плут, по правилам играл...
А как Христос? Ну что ж, бывай покуда..."
На том я поднял кружку и поднес уже к губам,
Но он, как тигр, – куда все страхи делись? –
Скакнул, и покатились мы, а кружка – пополам,
И по полу осколки разлетелись.
"Не вздумай, Билл, – он завопил, – я, может, был неправ.
Вот Библия – и делай, что угодно;
Но обещай читать хоть понемногу этих глав...
Бери же, брат, кури себе свободно".
Курил я вплоть до Иова, начав от Бытия;
И честно – слово каждое читая;
В углу вздыхал он и стонал негромко – слышал я,
Ну, а потом... случилась вещь чудная.
Все больше, больше я читал, и меньше все курил,
Пока – дошел он, верно, до предела –
"Возьми-ка книгу, – говорю, – довольно я дурил,
Дым от нее противный, вот в чем дело".
Он мне помог – свидетель Бог! – молитвой душу тер,
Я думал: как с нее отмыть грязищу?
Но благ Господь! ведь через день добрался к нам дозор,
Бумаги с ними – папирос на тыщу...
С тех пор я – Проповедник Билл, отнюдь не остолоп,
Не хуже прочих Библию вам вправлю;
А если кто не слушает – получит прямо в лоб,
И сев ему на грудь, я Бога славлю.
THE BALLAD OF SALVATION BILL
'Twas in the bleary middle of the hard-boiled Artic night,
I was lonesome as a loon, so if you can,
Imagine my emotions of amazement and delight
When I bumped into that Missionary Man.
He was lying lost and dying in the moon's unholy leer,
And frozen from his toes to finger-tips'
The famished wolf-pack ringed him; but he didn't seem to fear,
As he pressed his ice-bond Bible to his lips.
'Twas the limit of my trap-line, with the cabin miles away,
And every step was like a stab of pain;
But I packed him like a baby, and I nursed him night and day,
Till I got him back to health and strength again.
So there we were, benighted in the shadow of the Pole,
And he might have proved a priceless little pard,
If he hadn't got to worrying about my blessed soul,
And a-quotin' me his Bible by the yard.
Now there was I, a husky guy, whose god was Nicotine,
With a "coffin-nail" a fixture in my mug;
I rolled them in the pages of a pulpwood magazine,
And hacked them with my jack-knife from the plug.
For, Oh to know the bliss and glow that good tobacco means,
Just live among the everlasting ice . . .
So judge my horror when I found my stock of magazines
Was chewed into a chowder by the mice.
A woeful week went by and not a single pill I had,
Me that would smoke my forty in a day;
I sighed, I swore, I strode the floor; I felt I would go mad:
The gospel-plugger watched me with dismay.
My brow was wet, my teeth were set, my nerves were rasping raw;
And yet that preacher couldn't understand:
So with despair I wrestled there – when suddenly I saw
The volume he was holding in his hand.
Then something snapped inside my brain, and with an evil start
The wolf-man in me woke to rabid rage.
"I saved your lousy life," says I; "so show you have a heart,
And tear me out a solitary page."
He shrank and shrivelled at my words; his face went pewter white;
'Twas just as if I'd handed him a blow:
And then . . . and then he seemed to swell, and grow to Heaven's height,
And in a voice that rang he answered: "No!"
I grabbed my loaded rifle and I jabbed it to his chest:
"Come on, you shrimp, give me that Book," says I.
Well sir, he was a parson, but he stacked up with the best,
And for grit I got to hand it to the guy.
"If I should let you desecrate this Holy Word," he said,
"My soul would be eternally accurst;
So go on, Bill, I'm ready. You can pump me full of lead
And take it, but – you've got to kill me first."
Now I'm no foul assassin, though I'm full of sinful ways,
And I knew right there the fellow had me beat;
For I felt a yellow mongrel in the glory of his gaze,
And I flung my foolish firearm at his feet,
Then wearily I turned away, and dropped upon my bunk,
And there I lay and blubbered like a kid.
"Forgive me, pard," says I at last, "for acting like a skunk,
But hide the blasted rifle..." Which he did.
And he also hid his Bible, which was maybe just as well,
For the sight of all that paper gave me pain;
And there were crimson moments when I felt I'd go to hell
To have a single cigarette again.
And so I lay day after day, and brooded dark and deep,
Until one night I thought I'd end it all;
Then rough I roused the preacher, where he stretched pretending sleep,
With his map of horror turned towards the wall.
"See here, my pious pal," says I, "I've stood it long enough...
Behold! I've mixed some strychnine in a cup;
Enough to kill a dozen men – believe me it's no bluff;
Now watch me, for I'm gonna drink it up.
You've seen me bludgeoned by despair through bitter days and nights,
And now you'll see me squirming as I die.
You're not to blame, you've played the game according to your lights...
But how would Christ have played it? – Well, good-bye..."
With that I raised the deadly drink and laid it to my lips,
But he was on me with a tiger-bound;
And as we locked and reeled and rocked with wild and wicked grips,
The poison cup went crashing to the ground.
"Don't do it, Bill," he madly shrieked. "Maybe I acted wrong.
See, here's my Bible – use it as you will;
But promise me – you'll read a little as you go along...
You do! Then take it, Brother; smoke your fill."
And so I did. I smoked and smoked from Genesis to Job,
And as I smoked I read each blessed word;
While in the shadow of his bunk I heard him sigh and sob,
And then . . . a most peculiar thing occurred.
I got to reading more and more, and smoking less and less,
Till just about the day his heart was broke,
Says I: "Here, take it back, me lad. I've had enough I guess.
Your paper makes a mighty rotten smoke."
So then and there with plea and prayer he wrestled for my soul,
And I was racked and ravaged by regrets.
But God was good, for lo! next day there came the police patrol,
With paper for a thousand cigarettes. . .
So now I'm called Salvation Bill; I teach the Living Law,
And Bally-hoo the Bible with the best;
And if a guy won't listen – why, I sock him on the jaw,
And preach the Gospel sitting on his chest.