1.
Жизнь и смерть
положено нам терпеть,
положено нам светлеть
с течением времени,
положено:
……………вынуть ногу из стремени,
дать дорогу новому племени,
родить своего ребенка
и отойти в сторонку,
наверное, умереть.
Так толстому поросенку
вскрывают артерию
и заставляют петь
гимн наступающему безвременью.
Справедливости здесь не успеть
дрова и ту бабу отправить в печь
и потом на песчаное дно
утопленницей залечь
и увидеть ночь в новом сне.
Как будто для этого нужно уснуть,
как и мне,
чтобы отправиться в новый путь.
Как женщине дающей младенцу грудь,
но только постигшей суть,
неразрывности,
проводником для которой является
обыкновенное молоко.
Сколько времени уже утекло
с тех пор как стали известны
законы прерывности
бытия?
Так мы доходим до буквы «я»
в алфавите небесного.
Именно здесь мы расходимся
с алфавитом человека честного.
Человек – это та же свинья.
Умирая, он визжит в полутемное небо:
«Не убивайте меня!
Не убивайте меня!
Нет, не обманывайте меня!»
В исчезновении нет ничего
для него лестного.
В отличие от зерна
его смерть не освобождает нового,
он животное, его судьба –
это только слово,
даже если оно ложное.
Почти всегда,
когда говорят «да»,
лгут безбожно,
даже если человека
в этот момент
вынимали из кожи.
Такая странная истина, но и она мертва…
Никак не меньше половины столетия.
Многие за это время успели достичь долголетия,
прожили жизнь в мечтах о бессмертии
и умерли от болезней,
не от ножа,
вложив свою лепту в сокращение населения.
Люди стали чаще доживать до конца.
Люди считают шансы, не рассчитывая на врага,
строя планы по выживанию.
Мирные вообщем-то времена.
Сметанные.
2.
Березовая ночь и ни души. Деревня спит.
Мир распадется на звуки. Звук на скрип.
Глаза закрой, потом открой: луна искрит.
Берестовый и древний вой:
мой лунный пес грызет гранит
слежавшихся снегов, -
…………………………и снег зернит
под волчьим зубом, тяжестью шагов
лежалого мужчины, холодов.
Все проясняется на холоде: и мысли, и лады.
Дыханье тоже стало видимым.
Пар поднимается как дым:
в груди,
…………среди слюны,
курится жертвенник, поют жрецы,
сжигают пленных, жен, предметы мебели:
гробы, иконы, книги и кресты, -
все лишнее, - все, что в грязи:
поля, дома, дороги и листы
исписанной бумаги на стихи,
подушки, одеяла, простыни.
Как холодно и тихо. И ни зги
над лунным кругом. Спутаны кусты
в густую чащу, чаща в лес.
Не мгла повсюду, только призрак мглы.
У света должен быть противовес
и это лес,
…………..его огромный вес,
весь мрак колючего.
Порою кажется, что на Земле
остались только я, пес, верующий мне,
луна и снег во тьме.
Для нас для всех
…………………..безостановочно я бормочу литанию:
«Ты смертный. Если хочешь жить, то выживай
по воле вздорного, пустого случая.
Выгуливая пса, внимай молчанию
тебе, ему и мне Единосущего.
И если ты не слышишь ничего,
то ты воскрес.
………………..Еще один
пришел к Отцу.
………………..Пришел вторым;
не совершив чудес».
3.
Набухшее брюхо небес волочится в колее:
пупок перевязан на суровую нитку и глиной залеплен.
Дождь прячет бисер и в грязи, и в снегу,
путает пряжу – вытащи счастливую петлю -
пальцами выцепи, вылови рыбу – гну,
…………………………………………..или жука древесного.
Ты ведь еще помнишь эту игру
……………………………………в детское?
Вот что успел узнать:
…………………………на земле
нет ничего разноцветного
и нет ничего равновесного.
Идти, все равно что, вцепившись, сползать
со склона отвесного.
4.
Эти дни, словно бусы, вытянутые в струну.
Натяжением, вплетенные в тетиву.
Так женщины собирают прическу на затылок в узел:
волосок к волоску.
Под этим солнцем даже дерево стало казаться ржавым.
Всюду пышно разросшись, качают болотные травы
уплотненными головами,
……………………………..как беременные животами:
не для забавы.
Доминирующие тополя демонстрируют изнанку листьев.
Не знающие стыда, не имеют нечистых мыслей.
Каждый шаг по траве убивает что-то живое.
Мои сапоги напоены густой муравьиной кровью.
Собаки в пыли, но вылизывают блох друг друга.
Для дворовой собаки любой человек Иуда.
Люди так делать, конечно, никогда не будут.
Люди рады почти всегда простому предаться блуду.
Лес иногда образует навес растопыренной пятерней клена.
Птицы склевали до половины сердцевину батона.
Голубь довольно нелепая тварь и мало чего умеет:
в солнечных пятнах как в волдырях прочь по песку аллеи.
Тяжелое лето, душит как шуба в бане.
Воздух – кисель из яиц в переполненной ванне.
Где-то пожар. На тяжелых щитах рекламируют запах гари.
Глупостью было остаться здесь и не поехать к маме.
Дети кружат по земле вокруг одинокого деда.
Дети во власти мелькающих спиц трехколесного велосипеда.
Дед же настолько ушел в себя, что даже захлопнул веки.
Подступающая из темноты тошнота - содержание этого человека.
Дети почти не кричат по сравнению с теми нами.
Продолженью единым ребенком учит людей обладанье деньгами.
Пара часов пройдет и мы все исчезнем.
В парке останется солнечный свет. Все станет прежним.
5.
Пока люди рисовали слова пером по просушенной телячьей коже,
их ответственность была больше обнажившего меч из ножен.
Говорят, было время, когда из тысячи книг каждая была Библией.
Сегодня книга – это обычно крик.
И книги становятся тоньше.
Пока головы резали топором, умирать было как-то честнее.
Преклоняя колена, обнажая немытые шеи,
расцветавшие нежною лилией под радужным блеском клинка,
на мгновение претворяли тела в тельца жертвенного приношения.
Сегодня палач – это врач, лучший друг мясника.
Время жизни тянется дольше.
Было время, когда главным женским искусством
было умение шить. Еще навык рожать детей.
Теперь и старухи прядут нить разговоров о чувствах.
Сутенеры стригут ****ей.
Может, век измельчал?
Превращает людей в обезьян
в отдельной квартире с водопроводом.
Мы называем себя народом,
но вместо хлеба растим чувство собственного достоинства.
Ангелы смерти душат нас как котят.
Христу не нужно большого воинства.
6.
Я в городе,
в котором холод напоминает о голоде.
Серое облако нависает над зеленью крыш.
Свет все еще дневной, но кажется: спишь.
На фотографии кто-то босой.
Всего лишь.
Спасению просто неоткуда придти,
если ты в середине пути.
Спасение – это преодоление пустоты.
Но как преодолеть то, что не есть препятствие?
Как перепрыгнуть невыставленный барьер?
Станет ли воздух кусать фокстерьер?
Станут ли руки писателя рвать в лоскуты
неисписанные листы?
Нужно ли спасенье души,
если оно лишь умножение пустоты
на бессмысленный ноль?
Если ты один на один с собой?
Любой поединок предполагает двоих,
предполагает, что отборовшись, ты уходишь домой,
пьешь чай и разглядываешь телевизор,
а не сидишь у окна, словно ты нанизан.
Бой с тенью – самый сложный мой бой.
И число побед в нем у меня - вышеуказанный ноль.
Рано иль поздно облако начинает кровить.
Крыши начинают ржаветь.
Женщина слезы лить.
Под капель упругий стук
пастырь или пастух
своих собирают овец,
чтобы укрыть...
Пальцы сами выводят «смерть»
и барабанят дробь:
эшафорты,
ботфорты,
большое стечение публики, -
«Был бублик, стала дырка от бублика!»
Стоп.
Лоб
прислони к чему-то холодному,
благо вариантов масса.
Холодные стекла – это наше, северное богатство.
Дождь сыпет иглами в тело города,
растворяет как в сахаре чай.
Похоже, что нет на Земле ничего однородного.
Мне очень жаль.
7.
Еловой иглой перечеркнута белизна щеки.
Почти совершенная, если делать скидку на то, что у любой кожи есть предел белизны.
Чего-то еще не хватает, может, дописанного от руки.
Не хватает как любой полуправде, которой всегда будет мало доверия,
сколько ни выкажи.
Там где изъян, всегда громоздятся слова.
Вещи, предметы, книги, пыль, голоса.
Бездарный писатель всегда плодовит, или кажется таковым.
Его почерк никогда не станет кривым.
Он не вдавливает буквы в лист, как комара в обои.
Он мужчина, он почти никогда не ноет.
Комариный след на обоях
переживет комариную вечность и увидит, что приходит за ней.
Эта формула элексира бессмертия будет верной и для мира людей.
На женской щеке и обоях следы побелки.
На могильных плитах и щербатых стенках
выведены одинаковые имена.
В одном случае выдолблены, в другом нацарапаны, но в целом, разница не столь велика.
Любой цвет изначально был белым.
Любой оставленный след время превращает в черный.
Когда-нибудь о любой из сегодня спящих
можно будет сказать: «Она мертва».
В известном природе смысле каждый из нас только прямоходящий
завтрак для червяка.
Каждый оставит ей тонны пережеванного им говна.
Говорят, еще память, живущую два поколения.
Ну, в общем, да.
8.
Море – это пустыня, пахнущая ****ой.
Проржавевший песок
ковыряет прибой,
как подросток высохший гной
с шелушащейся кожи щек,
чтобы тек.
И послушно бежит за волной песок.
Уходит земля из-под ног.
Море – это конец пути.
Что ты хотел найти?
9.
Голубь терзает упругую жесть
перед тем, как присесть.
Голубь – это благая весть.
Откуда невесть.
Какая ни есть.
Голубь – жар-птица московских весен.
Содранных щеткой до нёба десен,
льда, что лопатой до крошек стесан,
лужи, разлившейся широким плесом.
Человек, снявший шапку, оказался белесым.
Стало светлее.
Голубь на подоконнике, словно на рее.
Сыро, прозрачно. Я словно в море.
Сохнет ботинок на батарее,
ветер хозяйничает на балконе.
Я, первое, человек за бОртом,
но с нужной стороны бортА;
второе, выкидыш по итогам аборта;
третье, щепотка соли на мякоть торта;
четвертое, сама доброта.
Я Ной, я в ковчеге на одного,
построенным мною самим для меня самого.
Теперь еще птица на моем корабле…
Вот где ирония: птица, как знак того, что мы ближе к земле,
чем когда-либо думали.
Мы – это, первое, я,
второе, живое и,
третие, голуби.
Что же все-таки было в начале?
Слово ли?
10.
Себя вместить в четыре строчки
и довести себя до точки.
Вместить сентябрь, солнце, дачи,
вместить кустов полупрозрачных
плодотворенье.
Воздавай по вере,
о делах забудь:
делами можно обмануть,
не обмануть безверье
и любовь собачью.
Как удачно,
что день почти прошел.
Становится чернее шов
зубчатого забора. С крыши
стекает медный купорос
и лишний
воск.
Вот мой вопрос:
что может быть длиннее жизни?
Слетают листья с полумертвой вишни
и часто дышит
мой старый пес.
Он почти пророс.
Он гений места...
Но он внимательно следит за жестом,
чтобы вскочить.
Чтобы не сгнить,
не превратиться в тесто
до срока моего. До истеченья моего ареста
он должен жить.
Густая нить
его слюны слепилась с шерстью
и блестит почти.
В июле, помню, здесь летали бабочки...
Когда я меньше был, об этот час
летали ласточки…
И не было тогда привычки,
сощурив близорукий глаз,
прорезав взглядом порыжевший лес
как вату бритвой,
из облаков лепить иконостас,
сутулясь, бормотать: «отлично», -
по поводу и вовсе без,
и знать молитвы.
Я старею, бес.
11.
Проблема в том: меня нельзя любить.
Слова глотаю, как глотают нить
с кусками колбасы. Как рыба леску.
Еще как шпагу, не совсем по-детски
задрав кадык.
Иные так встречают смерть,
как ты, мужик! –
простой рассвет
у расчерченного на клеточки листа,
в котором отразилась пустота,
как в зеркале.
И белый свет.
12.
Письмо в Швейцарию.
Сегодня у нас льет дождь.
Как там у вас погода?
Капли упругие в ночь
по желобу небосвода
стекают по миллиону зА раз.
Что там у вас сейчас?
Что там у вас? Зеленым
улица рассвела?
Мухи да комары? Коричневая земля
нового ждет восхода?
Может, белым все замело?
Может, липнет вода к деревьям,
образовав кристаллы?
Как там у вас? Какого
это стать на вершок сильнее?
Начало не разделить на два.
Качала
ли вас дорога?
Так далеко, что «жива»
стало похожим словом,
вырванным из словаря
и вставшем на место «вроде»
прихожанкой в чужом приходе.
Как там у вас? Помнишь ли ты меня:
что-то желтое, даже на фоне обоев,
с сигаретой в руке
вместо зажженного фонаря?
Нас поливает дождь. К нам подступает тьма.
Царствует бог Эреб.
В новый рейс отправляется Ноев
чистый пустой ковчег.
У вас там должно быть утро
и воздух прозрачный свеж.
Солнце, расчерченное в минуты,
подшивает штанины тЕней. Там должен быть лес:
как одно небольшое гнездо.
В нем живут только птицы, сгрудившись.
Там подают на стол молоко
и не любят сердец натруженных
даже святые.
И коровы там чище, чем надувные.
Я видел тебя во сне.
Мне снилось: ты стала легче,
дело пришло к весне
и расплачиваться стало нечем.
А может, у вас там тоже
дождь и ветром раздет орех?
Водкой пахнут цветы и дрожжи…
Может все оказаться ложью?
Ведь отчаянье – смертный грех.