Александр Кирнос
Моему отцу,
Ефиму Наумовичу Кирносу,
старшему матросу
отдельной бригады морской пехоты.
И пока ещё никто не знал,
что это - конец или спасенье.
А.М.Ревич
В этот день ещё никто не знал,
что это - конец или спасенье,
под ногами грязный снег весенний,
впереди в слезах колонный зал.
Молча шли, и лишь один сказал,
не сказал, а всхлипнул, - как же, Сталин,
вдруг толпа споткнулась, люди встали,
грузовик и, как на пьедестале,
в кузове военный, цвета стали
врезались в толпу его глаза,
и как будто кто-то тормоза
отпустил, толпа пришла в движенье,
в Сретенку втянулась в напряженье,
понесла. Оболтус, пионер,
кем я был тогда, что знал о боге,
мог лежать, растоптан по дороге
к идолу, химере из химер.
А вот мой отец, наверно, знал,
что там знал, он беззаветно верил.
Морской пехоты шел девятый вал,
в бессмертье смертью вышибая двери.
Братва, полундра! Мать твою, вперёд!
А позади был пулемётный взвод,
а впереди затихший грозно форт,
орудий жерла в складки скал запрятав,
пехота шла вперёд без маскхалатов,
запанибрата был и бог, и чёрт.
Припай ледовый на краю земли,
торосы льдин, вкрапленьями бушлатов
десантные покрыли корабли
за Мурманском, почти под Киркинесом.
Очнулся он под узеньким навесом,
куда его швырнул внезапный взрыв,
они бежали, рядом взводный зыркал,
он выбрался, и снег вокруг разрыв,
нашёл лишь ленточку от бескозырки.
Осталось их тогда совсем немного,
опять в ушах - полундра, - и вперёд,
вполнеба зарево, горят склады и порт,
а у виска огнём плюётся дот.
но взяли форт, с полундрой, с верой в бога.
И этот бог, чтоб отдал богу душу?!
Десантный катер вновь летел на сушу,
вновь крошево базальта, льда, гранита,
и в тике вновь забился левый глаз,
и бескозырка пулею пробита,
и вновь: братва! за Родину! за-а С…!
Мой отец, морпех, служил в десанте,
не читал ни Мильтона, ни Данте,
ранен в Кенигсберге, но о Канте
вряд ли слышал, выполнял приказ,
и пароль потерянного рая
нёс с собой из Мурманского края,
и в бреду горячечном сгорая
повторял, не открывая глаз.
Если б повстречались в райском саде
с Данте, все братва в морской бригаде
с ним потолковала бы об аде,
побывали там они не раз,
дьяволам морским знаком был почерк
Вельзевула, сплошь тире без точек
рассыпал морзянкой пулемётчик,
а уж точкой накрывал фугас,
но услышав их пароль - полундра!!!
в заполярье вздрагивала тундра,
понимая, бляхи зря не драят
моряки, и будет ад сейчас.
Мой отец ходил на доты, танки
и, когда горел норвежский танкер,
превращая ночь в полярный день,
выжил, а сейчас? Полундра! Лярвы!
В бога! В мать! За Родину! За Ста…!!!
выжил он тогда один из ста,
из бригады, в этот день полярный.
И, увидев эту дребедень,
без раздумий лишних и вопросов,
поступил и здесь на свой манер,
он, наверно, был плохой философ,
но борта из досок и фанер
всех машин, закрывших переулки,
матом обложил густым и гулким,
взвод солдат, их автоматы, булки,
(нас поток вдоль булочной пронёс),
и уже у магазина чая,
понял он, встревожен и отчаян,
что придётся драться и всерьёз.
Здесь толпа движенье ускоряла,
как чаинки в ней людей швыряла,
сжав ущельем улицы народ.
Нас разъял толпы водоворот,
вниз неся от Сретенских ворот,
у кого-то ноги провалились
сквозь решётки, ими часто крылись
рвы полуподвалов у стены,
крики, стон, - куда вы навалились?!!
Как в капкане, помню, люди бились
и затихли, лавой сметены.
Словно извержение вулкана,
будто магма, грозно, неустанно
тек поток, и ноги я поджал,
оборвался хлястик, где-то кепку
потерял, меня объятьем крепким
охватил людской ревущий вал,
на ходу, зверея, словно ворог,
я уже, проваливаясь в морок,
ни вдохнуть, ни выдохнуть не мог,
кто-то вдруг схватил меня за ворот,
выдернув у зверя из-под ног.
Папа мой в расстегнутом бушлате,
бился в рукопашной, слов не тратя,
правой приподняв меня рукой,
прорезал толпу матросским гиком,
гул перекрывая ревом диким,
ма-а-ать твою! Полундра! С этим криком
сквозь толпу, как сквозь морской прибой,
он прорвался, у грузовика
под колёса мы свалились кулем,
словно бы подстреленные пулей,
залетевшей к нам издалека.
Мы в снегу лежали, как в кровати,
и блестели на его бушлате
"Славы" две и рядом "За отвагу",
и ещё "За Кенигсберг и Прагу",
и на нас брезгливо, свысока,
офицер, скрипящий портупеей,
посмотрел, кадык ходил на шее,
и кивнул солдату, тот, не злясь,
походя, толкнув отца прикладом,
глаз скосил, показывая взглядом,
чтоб мы лезли под машину, в грязь.
Отползли мы, комья серой глины,
и секунды плыли, как века,
и текли над нами спины, спины,
заслоняя в небе облака.