«Надо учиться быть одиноком», - думало в медведихе молоко.
Лужа у ней лежала под боком.
Сон сел на лоб, уколол в висок, и стало легко.
Детям в больнице антибиотики колют в голову в реанимации грудничков.
Банка-склянка, неостывающее, непонимающее стекло
сколото - не разбито, а так, всё не так, по капле,
не тает, не замерзает,
в ноль градусов не делает ничего.
Вечереет.
Медведиха на бок валится,
коченеет. В стеклянных пальцах
медленно тянется молоко.
Спит живот, голова сон видит.
В самом великом хоре каждому одиноко,
один думает, что кричит в пустыне,
другой думает, что молчит, не в силах понять ни звука,
а этого нет, а есть только песня, мука.
Ладно мы со своими грядками, взятками,
внутренними червяками.
Лишены помощи, так нам и надо.
А дети, с ведёрками и лопатками, с маленькими совками?
Мы всё умеем, кроме любви.
Они ничего не умеют, кроме любви.
Скажешь ему – умри! – он умирает.
Прямо сейчас умирает, чёрт побери!
Сиди потом над мёртвым, ори: - Оживи, оживи!
Кричи сколько хочешь, хоть до стеченья дней.
Мёртвых становится больше,
и не воскреснуть и не исчезнуть,
пока не станешь мертвей -
пока не станешь сильней.
Что ж не у меня вы родились, дети,
что ж вы так далеко? -
думало в медведице молоко, -
что ж вы там делаете?
Плачете, каменеете,
рассыпаетесь, ветром веете,
любимые, немые, убитые,
чужие, любимые.
Спаслись бы мы не знаю куда
от городов, от проклятых башен,
а там бежать, как бежит вода,
до синих гор, до полей ромашек.
Кто бы вырос другим, стал бесконечно сильным?
Где ответ и что там в ответе,
где человек и что в человеке? -
такую книгу уже сто лет
ищешь, ищешь, а её всё нет
ни в разуме, ни в библиотеке.
Мало света – быстро перегорают.
Пьют, убивают, преуспевают.
«Лукоморья не существует», -
думает в медведихе молоко.
хоть ты целься, хоть ты целуйся,
хоть успокойся, хоть закопайся -
ты не построишь его по дням;
зато его не сломать по дням.
А можно просто, напополам.
Сон на нос сел, лес вернулся к своим корням.
Любовь была ко всем и во всём.