В давние-давние времена, когда всё на Земле было совсем по-другому, и даже, может быть, не то чтобы по-другому, а просто тогда – было как тогда, а совсем по-другому стало потом, потом ещё немного по-другому, а потом уже постепенно стало как сейчас – то есть, по-другому вообще, вот...
Так вот, в те давние-давние времена, когда деревья были большие, небо синее-чистое, солнышко ясное-тёплое, а по ночам – по ночам на небо выходила луна: зелёная в своём ракруге, она становилась ещё зеленей с наступлением темноты и освещала всё вокруг невероятным чарующим светом...
И вот в эти самые древние-забытые времена жило в одном густом, ветвепереплетённом и солнцеедвапроникаемом (прямо-таки непроходимом) лесу, племя практически совсем ещё диких и мало ещё чего соображающих обезьян. Было их не то чтобы много – просто не сказать, чтобы мало, и все они были разные: не в смысла лохматости, или там, на морду – а больше всего по характеру. Характеры же у них были тоже – не мёд с пряниками, потому что большой частию они шатались по лесу туда-сюда и лазили по всяким там деревьям, добывая себе еду, стараясь при этом опередить один другого — потому что это был приоритет и социальная важность — а наевшись, просто лежали кто где попало - или дремая, или вовсе спля – книжек же они не читали ни в какую. Иногда какой-нибудь обезьян с какой-нибудь обезьяною объединялись в пару, ходили-лазили везде вместе, и у них вскоре рождались маненьки обезяняты: и некоторые были, в принципе, ничего себе обезьянята, а некоторые — настоящие обезьянцы, и прочее и прочее, и так далее и тому подобное, что впрочем, лишний раз говорит о том, как велика роль случайно-неудачного стечения обстоятельств генетической наследственности в одном отдельно взятом субъекте лесистой федерации — вот так вот!
Но! — но не все эти, безусловно интереснейшие наблюдения, отличали этих обезьян от всех других и прочих (да и то сказать – мало ли в мире обезьяньих морд? – иной раз глядишь, вроде бы и вовсе морда-то не обезьяния, так ведь нет – возьмут и скорчат специально, чтоб была похожа!) — была у этих обезьян своя отдельная и совершенно ни на какую другую не похожая Легенда жизни, и была даже специальная старая обезьяна - хранительница Легенды. И старая хранительница и Легенда были всегда, и никто точно не помнил, откуда они обе взялись и когда впервые появились в племени, но было принято выказывать внешнюю уважительность и к тому и к другому, что воспринималось всеми за манеры приличия и хороший тон. К тому же, старая хранительница не упускала случая похвалитт обезьян за такое к ней отношение — обезьяны же очень любили похвалу — поэтому очень часто при встрече с хранительницей они начинали вести себя как бы несколько приниженно и мало что понимая, начинали невнятно гнусить: "О Легенда, а если бы не Легенда, а вот когда Легенда..." – и старая хранительница тут же им отвечала:"Молодцы, молодцы – хааарошие обезьяны!" – и те, самозабвенно виляя хвостьми от радости, гордо ползли по лесу дальше.
Что же касалось самой Легенды, то о её сути как-то никто особенно не вспоминал, а если об этом и вспоминалось, то как о чём-то реально не имеющем значения, как о том, что когда-нибудь может быть всё-таки и будет, и что, в принципе, наверное может быть и полезно иметь в виду — но жизнь, ведь, идёт сейчас, и жить надо сейчас, и что там когда ещё будет – и когда ещё... и будет ли... кто знает...
А Легенда говорила о том, что настанет такое время, когда в жизни этих обезьян произойдёт удивительное событие – все они одновременно вдруг встанут на задние лапы, чтобы больше уже никогда не ходить на четвереньках, и будет им за это великая награда, и начнётся у них совсем другая, радостная и счастливая жизнь.
Когда это произойдёт и что это будет за награда - никто ничего не знал, и все обезьяны представляли себе это каждый по-своему: кто-то думал, что ему больше не придётся лазить на деревья за бананами, а они сами будут появляться перед ним из воздуха в неограниченном количестве, а он их будет есть, и есть, и есть...; кто-то считал, что обезьяний народ наконец-то оценит по достоинству его способности и он (и только он) будет скакать и плясать перед ними, а они будут бесконечно смотреть на него и восхищаться и хлопать в ладоши...; кто-то мечтал о том, что пьяные червяки, которых с таким трудом, с помощью лишь очень твёрдой палки удавалось выкапывать из земли – сами будут ползти ему в рот, и тогда он будет таким пьяным, таким пьяным - ну совсем уж счастливым и радостным...; кто-то вообще ни о чём не мечтал и ни о чём не думал, потому что не знал, как и куда надо думать — хотелось бы, конечно, зазвездить хорошей суковатой палкой по хребтине одному обезьяну – но вроде бы это как-то не пик отточенной возвышенно-духовной мысли...
Поэтому внутри племени установилось какое-то негласное согласие на молчание по поводу Легенды, всем хватало того, что есть старая хранительница, и что можно спокойно жить в этом мире между хранительницей и Легендой, ничем себя излишне не утруждая и не напрягая.
Но время шло, и среди молодых обезьян вдруг начали появляться такие, которые сами начинали пытаться вставать на задние лапы и которые стали говорить, что это нужно стараться делать, этому нужно учиться, потому что, то время и тот миг, о котором говорит Легенда – уже очень близко, и к этому нужно готовиться. Но их было очень и очень мало, поэтому их никто не слушал, и все обезьяны не упускали случая поскабрезничать и посмеяться над ними. Так что если такому обезьяну случалось упасть, когда он пытался встать на задние лапы (что, конечно же, случалось сплошь и рядом, потому что было очень нелегко), то всё обезьянье сообщество устремлялось к нему, и скача и хихича, начинало скалиться: "Ей, да много ль ты нашёл себе награды? Да не поделишься ли и с нами? Да вы посмотрите, как он ровно стоит, да ему и лап-от вовсе не надо - он и на хвосту устоит!"
Или, видя такие попытки молодого обезьяна, какой-нибудь обезьян, похваленный хранительницей, подходил к нему и начинал вразумлять: " Вставашь, да? А у меня, поди глянь-ко, полна нора орехвов, слышь-нет? Запасу-то, говорю, у меня скока – немеряно! Ты понимаешь, чтоль чё-нито? Эх - пропащий ты обезьян!" – и разочарованно махнув лапой на невнимавшего ему пропадающего, вразумитель, с чуством исполненного долга, удалялся по своим житейским делам.
Так и шла их жизнь привычно и не меняясь, день за днём, год за годом, привычно и не меняясь, пока однажды на их привычном пути по их привычному, дремучему и едва проходимому лесу, не наметился вдруг вдалеке какой-то неожиданный просвет. Сначала все немного испугались, потому что никто никогда ничего подобного не видел, но имея от природы любопытную обезьянью натуру, вскоре все потихоньку двинулись к свету. Они осторожно подбирались всё ближе и ближе, и в глазах у них появился какой-то новый блеск, которого раньше не было, им всем очень хотелось увидеть, узнать, что же это там такое – и от этого желания познать новое, в них самих что-то неуловимо изменилось, и все они стали в чём-то немножко другими – и вдруг, совершенно неожиданно, лес кончился, и все они оказались на большой, удивительной поляне, ослепляющей разноцветьем красок, переливом трав и цветов, порханием бабочек и удивительных насекомых... Никто из них сначала даже и не обратил внимания на то, что все они стояли на задних лапах, а когда это было замечено, ими, то и тогда никто не нарушил молчания, потому что впервые за всю свою жизнь они встали во весь рост, и увидели над своими головами то, чего они никогда раньше не видели – удивительное синее небо и ещё более удивительное рыжее солнце, на которое совсем невозможно было, но очень хотелось смотреть...
А потом пришла ночь, и была луна, и был ракруг, и бесчисленные звёзды, и никто не заметил, как настало утро, и утренняя заря сменилась восходом, и рыжее солнце взошло на синее-синее небо...
— Енто как жи ето, – послышался в тишине разочарованно-обиженный голос одной дряхлой обезьяны, – а и де же подарки-то? – добавила она и опустилась на четвереньки.
— И действительно, да, да, – зашумело сразу всё обезьянье племя, – где же награда, обещали - ведь обещали же? - обманули, надо же - обманули...
И одна за одной все обезьяны стали опускаться на привычные четыре лапы, и уходить в свой старый тёмный дремучий лес.
— Да уж, – сказала старая хранительница Легенды, которая оставалась на поляне одной из последних, – хоть бы пряника какого дали, что ли... – и вскоре удивительная поляна почти опустела.
Среди цветов, бабочек и трав остались стоять один молодой обезьян и одна молодая обезьяна – они держались за руки и всё так же зачарованно смотрели в небо, и уже точно знали, что именно это небо, эти звёзды, и это солнце, и есть та самая обещанная награда – та самая радость и то самое счастье, – потому что нельзя видеть всё это, и жить по старому, потому что это – новая жизнь, жизнь, где больше света, больше радости, больше счастья...
Они не вернулись в старый лес, и даже больше не вспоминали о нём – ну, разве что, совсем изредка...
А вскоре у обезьяна с обезьяною народились два маленьких дитёныша: это были мальчик и девочка, и на них совсем не было шерсти, и у них совсем не было хвостиков...
— Ты видишь?– радостно говорила обезьяна своему обезьяну, – ты видишь, вот она новая жизнь, вот они – люди...
— Вижу, – отвечал ей обезьян, – но я вижу ещё и то, что на них наша Легенда закончилась, и что у них будет своя, совсем другая Легенда, и что сколько-то ещё из них дойдёт до её завершения с надеждой и ожиданием...
Конец.