(ЭТО - ЕЩЕ ОДНА НОВЕЛЛА ИЗ БУДУЩЕЙ КНИЖКИ)
Не могу вспомнить, где я встретил ее впервые. Да и неважно.
Высокий седой парик (18 век!). Голубое платье. Скромное декольте. Изящно удлиненное лицо над изящно длинной шеей. Длинные тонкие пальцы. Красивая? Да. Очень. Она не кокетничает со мной, она сознает свою значимость для меня – не только сексуальную, большую. Она бы и не посмотрела на меня, если бы не почувствовала, что нужна мне как женщина, которая может полюбить, только если мой интеллект возбудит ее секс, или наоборот, секс возбудит ее интеллект. Этой Женщине нужна смесь интеллекта и секса, и только этот коктейль может доставить ей удовлетворение.
Мадам де Бофор – символ такой женщины для меня.
После восемнадцатого века я встретил ее дважды. В первый раз – два года она была моей любовью. Во второй – другая, но тоже Она – была любовью моего друга – совсем на другом континенте. Она нашла в нас общее. И мы в них. В ней? И в восемнадцатом веке и в двадцатом – это была та же Женщина.
Я не верю в переселение ни душ, ни тел. Но верю в божественную преемственность редких сочетаний секса и интеллекта, которые и составляют именно ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ смысл любви.
Когда Рафаэль писал Сикстинскую Мадонну, а Джулио Романо свою Форнарину с той же модели, Серов рисовал Иду Рубинштейн, Рембрандт – Данаю, Пуссен – Венеру, они оставляли НАМ СВОИХ ЖЕНЩИН, чтобы МЫ СОХРАНИЛИ ИХ. Нет ревности через век. Я счастлив, увидев Женщину, которую мог бы полюбить в моей жизни, в пространстве, во времени ли – в объятьях мужчины, достойного ее любви. Это, быть может, одна из главных миссий искусства и дружбы – завещать самое дорогое и исполнять завещания. И мы оставим наши завещания...
Вот – из Бодлера:
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты — навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.