На сцене перед каждым музыкантом –
свечи меланхолический вихор.
На перекрёстке звуков – дирижёр,
седой старик во фраке элегантном.
Вот, потушив свечу, ушёл гобой,
ушёл, закончив свой напев минорный.
Виолончель, и флейта, и валторна
уходят друг за другом на покой.
Две скрипки, два дрожащих огонька –
всё, что на грустной сцене остаётся.
Так звёзды гаснут в глубине колодца.
Так годы тонут, падая в века.
Меж гайдновскими давними свечами
и теми, что горят передо мной,
о сколько раз, рождённое войной,
бесчинствовало над землёю пламя!
Всё было: и пожарища Москвы,
где не далось французам новоселье,
и перед Зимним у костров – шинели
плечом к плечу с бушлатами братвы.
Всё было: человечий прах в печи,
костры из книг – и первая ракета
на пьедестале из огня и света,
та, что высокой нотою в ночи.
В твоём аллегро, гайдновский оркестр,
и в мощном нарастании финала
всё это как предвиденье звучало –
тревога, одержимость, боль, протест.
И вдруг – минор, как дождь средь бела дня,
как право погрустить в уединенье.
Солдат! И это право, без сомненья,
ты, как ребёнка, вынес из огня.