Чемоданное

1.
…Над миром - стынь…
Мороз ломает сучья…
Уже! Уже!
Родной, счастливый край!
Скажи «Аминь!»
Прислушайся к отзвучью –
В твоей душе…
И бога угадай!
И вот уже
Летит, как рифма,
Весть,
Что бог и жив,
И что веселый днесь!

2.
…Зима в России –
Мерзнут руки…
Снежинки в
Круговой поруке…
Под сапогами
Снег поет…
Метель, сударыня,
Идет…

…И рюмка водки,
Что обычай…
И Жизнь,
Во всем ее
Величьи…
…И перед нею
Ты – дурак…
И знаешь:
Вечно будет
Так…

…Она для Господа
Забава…
И выступает
Величаво…
…И у кого б вы
Не спросили,
А, нет прекраснее
России…

…Она – прибежище снегов…
Она – прибежище стихов…
3.
…И любовь лобок
И покоя след
Есть такой грешок
Что терпенья нет…

Есть такой грешок
Что покоя нет
И любовь лобок
И терпенья след…

4.
« После Ночи…»
…Рассвет приходит
Бешеный, незваный…
И Солнце посылает
В мир лучи…
И Утро здесь…
И одиноко странно…
И хочется на люди,
Хоть кричи…

…И Бездны нет…
И одиноко странно…
И хочется на люди,
Хоть кричи!..

5.
…В бреду мне
Сны мои приснились,
Что выпил знание
До дна…
Идеи в воздухе
Носились…
Из них печальная – одна!..
И победила неким
Чудом…
И все неведомо
Сбылось…
И смерть главенствовала
Всюду…
И всюду время
Началось!..
6.
Рад…
Для кого-то
Рай
Для кого-то
Ад

7.
…Лишь только видимый Закат,
Лишь только Ночи верный Брат…

Лишь только уходящий Свет…
Лишь только друг последних Лет…

8.
«Из цикла «Русский лес»».

…Был он точнее Ганса…
Вовремя был везде…
То ли в бега подался,
То ли прибили где…

9.
…Скоро выйдет Звезда
И из дальней земли
Прибегут поезда
Приплывут корабли
Прилетят журавли…

10.
…Средь хлопот и суеты –
С прочим просто не знакомы…
Жили-были я, да ты…
Я, да ты, да четверть Дома…
Говорили о другом,
А года летели мимо…
Домик – Домик, Домик-Дом…
Между окнами - полмира…

11.
«Русский лес…»
…Водку пили всю мы ночь
С братаном…
Он пошел поспать, а я –
Не ложился…
Жизнь прожил, а все дурак
Дураком…
До Рассвета, до Рассвета –
Молился…

Только, пьяные молитвы мои –
Как уж водится,
Никто не итожил…
…Не губи меня, Рассвет, не губи!
Я дожил, ведь, до утра…
Я, ведь, дожил!..

12.
…И прольется зелень
По весне…
Боже, дай мне
Умереть во сне…

13.
«Человеку…»
…Время и Беда – это воры…
Пусть хранят тебя твои Горы!..

14.
…Непогода…Непогода…
Дождь тяжелый
Льет полгода…
Отупение и Грусть…
Все один я…
(Ну и пусть…)

(Дворник, слабый
По уму…)
(Да и лучше –
Одному…)

15.
…Непредвиденного
Зуммер
Талисман который
Умер…
(Миру этому не в новь
Нехорошая любовь…)

16.
…В Горах
Декабрь, ведь…
…И снега
Очень много…
Он спит,
Как по Зиме,
Медведь,
Мужик-Дорога…

Какие сны
Он видит свысока?
Несет какая – жизнь его
Река?..

17.
…Небо грызут
Как собаки –
Призраки
Раки Итаки…


18.
…Любовь к спиртному
И Любовь к отчизне…
Ты с чем-то умираешь
В этой жизни…

19.
…Темнота подметки режет
На ходу…
Звезда забрезжит…
В темноте, как жар,
Горя,
Тридцать три
Поводыря…

20.
…Печаль такая,
Что невмочь…
И День полешком
В печке тает…
Спускается на Город
Ночь…
И лик на камне
Проступает…

21.
…Пустой, как барабан…
Ни куража, ни злости…
Я не дострою БАМ…
Не доиграю в «кости»…
И нет охоты пить…
И скукота де-факто…
И надо как-то жить…
И радоваться как-то…

22.
…Оружьем не владел
Но под гитару пел…
Прости меня, уж, бог –
Я воевал, как мог…

23.
…Кончены дела…
Время – древний Двор…
…Черная Дыра…
…Белый Коридор…

Древний вор – Беда…
Время – древний вор!..
Кончились Дела…
Белый Коридор…

24.
«Русский лес»
…Ох, Россия!
Сколько пройдено,
Перемерено дорог!..
Для кого
Теперь ты – родина?
(Помню как-то
Я продрог…)
Верить –
Долго ли – умеючи?..
Мне твоя светила мгла…
Била ты меня,
Жалеючи…
И кормила,
Как могла…

25.
…Не тайна –
Вселенная
Исполняет
Желания…

26.
«Гималаи…»

…Здесь Горы вырастали
До предела…
Природа в этом месте
Поседела…

Друг друга мысли
Заставляли бегать…
И человеку нечего
Здесь делать…

27.
«НОЧЬ.»
…Эта Ночь для стрекоз…
Для объятий берез…


ЦИКЛ «КОЛЫБЕЛЬНЫЕ КОТУ.»

…О чем мне Осень наболтала?
О том, что холодно Зимой…
Что Лето как-то подустало,
И спать отправилось домой…
…Что непреложно, непременно,
Весна потом возьмет свое…
Что в Мире постоянство ценно…
Ну, а пока – черед ее…
…Ерошит пряди завитые,
Не стриженные так давно…
«Ходите в рощи золотые,
И пейте радости вино!..
Вкушайте ягоды земные,
Любите небо и детей!..
Есть счет иной…
Миры иные…
Но этот мир – всего милей!..»

       ПЕСНЯ.
…Когда мы устали,
И сил уж немного,
И давят болезни
Всерьез,
Тогда мы уходим
По звездной Дороге
Туда, где ни горя,
Ни слез…
…С улыбкой идем
Сквозь ветра и ненастье,
Космической рады
Зиме…
И ищем планету
Для полного счастья,
Чтоб там тосковать по Земле…
…И ищем планету,
Планету для счастья,
Чтоб там тосковать по Земле…

       ЭТЮД…
Поэ – зия(ет) –
Возможность
Продлить
Агонию…

 АНГЕЛ.
…Явился Ангел мне…
(Дай бог им всем терпенья!..)
- Ну, сколько можно
В страхе вечном жить!.. –
Он ласков был…
И чудо Воскресенья
Мне объяснил, сказав:
- Дружок! Умей любить!

       ТАК ПРОСТО…
…Так просто,
Как просто
По Лесу гуляешь…
И просто,
Как пара галош…
Чем дольше живешь,
Тем острей
Ощущаешь,
Что Мир-то
Безбожно хорош!..
…Деревья и травы…
Цветы луговые…
Луча промелькнувшая нить…
Простые поступки,
И мысли простые…
…И…сил уже нет уходить!..

       МАЛЬЧИК И ДЕРЕВО…
- Ты - кто?.. Ты, наверное, Дерево? Да?..
А, правда, бывают на Небе порой Города?..
Да?..
А правда, что звери порой по ночам говорят?
Да?..
И звезды всегда для кого-то спокойно горят?
Да?..
А правда, что песни поет молодая Луна?
Да?
А правда, что старая плачет она?
Да?..
А правда, что дождь есть слепой иногда?..
Да?..
А правда, что все понимает вода?..
Да?..
А правда, что я никогда, никогда
Не умру?..
…Чего ж ты?.. Чего ж ты молчишь
На Ветру?.. На Ветру?..

       КОЛЫБЕЛЬНАЯ КОКТЕБЕЛЬНАЯ.

……Время – вечер…Время спать…
Завтра рано всем вставать…
Спи, дитя, сомкни ресницы…
Слава богу, есть кровать…

Разгулялся Ветер, слышишь?..
Что ж ты так неровно дышишь?..
Что нам Ветер, если Вечер,
Будто нотная тетрадь?..

Дождь пошел… Поспи, дитя…
Только Дождь… Какая малость!..
Сколько нам еще осталось?..
Но, об этом нам нельзя…

Снег начался – пусть идет…
Дом от этого теплее…
Пусть тебе приснится Фея…
Феи – ласковый народ…

Ты смотри во все глаза,
И потом расскажешь утром,
Кто бредет там, и откуда –
В долгих лабиринтах сна…

Что прозрачнее всего?..
Лунный луч, да слово в сказке…
Наяву так мало ласки…
Я не знаю, отчего…

…Убаюкаю тебя,
А потом и сам прилягу…
Ночь крадется шаг за шагом,
Тьму по холке теребя…

       ПЕСНЯ.
…Когда-то и я понемногу
любил –
Дуй, Ветер! По-прежнему, дуй!..
…Ни словом, ни делом души
не губил –
Дуй, Ветер! По-прежнему, дуй!..
…Я днем не стеснялся на люди
ходить –
Дуй, Ветер! По-прежнему, дуй!..
…Свое не стеснялся у жизни
просить –
Дуй, Ветер! По-прежнему, дуй!..
…Меня окружали толпою
друзья –
Дуй, Ветер! По-прежнему, дуй!..
…Я знал то, что можно, и то, что
нельзя –
Дуй, Ветер, по-прежнему, дуй!..

       НА СМЕРТЬ АКТЕРА…
…Текла из прошлого вода,
Скорей всего, скорей всего…
Все было так же, как всегда,
Но – без него, но – без него…

…Рассвет спешил, не знал, куда,
Скорей всего, скорей всего…
Все стало так же, как всегда,
Но – без него, но – без него…

…Наш мир – не лучшая среда,
Скорей всего, скорей всего…
Все будет так же, как всегда…
Но – без него…
Но – без него…


 НОЧЬЮ…
…Ночью ветер
Рвет холодный…
Ночью звезды
Хороводом…
Ночью ласточка
Болеет…
Солнце выйдет,
Отогреет…


       АШКЕЛОНСКАЯ МОЗАИКА.
1.
...У тополей - короткий век...
Над головами пух летает...
Идет серьезный человек,
И думает,что что-то знает!..

2.
...И есть на события голод...
И таинство старых морей...
...В туманные дни на Город -
Нашествие странных людей...

3.
...От пива плохо не бывает...
Погода - счастье обещает!..
Над головой хлопочат птицы...
Неперевернутой страницей!..

4.
...Мир агармоничен,хаотичен...
Каждая молекула - махно...
Каждый дом нахмурен и набычен...
И трактиром стал давным-давно...
...Снова крутят песню про Антошку...
Он не надоел еще пока...
Весело живется под гармошку...
А от скрипок - жуткая тоска!..

5.
       ЭПИТАФИЯ.
...Прохожий!
На Земле наш
Краток век!
...Я был когда-то
Добрый человек!..

6.
...Какое Солнце
Тихо село!
...Какая баба
Поседела!..
...Был Вечер...
И пройти не чаял...
И на замерзших
Снег не таял!..

7.
...Жизнь подставляет мне плечо...
И Счастье густо мажет...
И так мне хорошо еще,
Что носа смерть не кажет!..

8.
...Надо любиться...
...Не до сна...
...Истаскавшаяся
Весна...

9.
...Осень!
О,Синь!..
Кровавое Синее
Сильное!..
 ...
Обходи стариной
Траволадных,
Траволюдных!
Обь ходи!..
10.
...Сколько силы!
Ласки сколько!..
Чудеса,так
Чудеса!..
Колокольцами на "тройке"
Зазвенели небеса!..

11.
       ПОХМЕЛЬЕ.
...С похмелья - голова,
Как старые дрова...
Трясутся сильно руки...
Стыда за вечер муки...
...Жизнь - улей,и вокзал...
О,что я вытворял!..
...И что я в ней нашел?..
...Черт водку изобрел!..
...Курю... и натощак...
...Черт изобрел табак!..

12.
...Дорогие мои девьки!..
Из какой же вы подпевь-ки?..

13.
       ЭТО...
...И это все -
Уже не Пушкин,
А Басе!

14.
       ДВОР...
...Двор,где все время пахло рыбой...
...Где вор всегда владел интригой...
...Двор, где шумели мужики...
Там жили наши старики!..
...Не знавшие свои права...
И тихие...Как вся трава...

15.
...Красота цветов...
...Ветвей сплетение...
...Ангелоподобные растения...

16.
Солнце греет...
И длинна дорога...
...Ветерок подул...
И слава богу!..

17.
...И было мне немного лет...
И детство праздничное - было...
...От бабы Гали пахло мылом...
И бабы Гали долго нет...
(И бабы Гали больше нет...)

18.
       РЕКВИЕМ.
...Баба нагишом...
Пат и Паташон...
...Старое Кино...
...Все ушли давно!..

19.
...Ох,Москва!
Ах,Москва моя!..
От копейки, и до
Рубля!..
...Обреченные
Все хамят...
Скрипачами
Полон Арбат!..

20.
...Ну,вроде,ерунда - цветы!..
Но - взгляд с цветка не сводишь ты!
Как будто в нем - магнита сила!..
...А на меня - смотреть забыла!..

21.
       ТЫ...
...Ты меня впустишь!
Ты мне окажешь помощь!
...Если ты помнишь!
Если хоть что-то помнишь!..

...Ты посмотри на мою
Духовную немощь!..
Посмотри, и заплачь
Навзрыд!..
Если ты помнишь!..
Если хоть что-то помнишь!..

...Нальешь мне стакан
Вина...
Ближе к полночи не прогонишь!
...Если ты помнишь!
Если хоть что-то помнишь!..

...Постелишь на диване
Белую крахмальную простынь...
Взгляд,полный тоски,
Обронишь...
Если ты помнишь...
Если хоть что-то помнишь...

...Ночь пройдет...
Грянет утро...
...Ты меня до порога
Проводишь...
...Если ты помнишь...
Если хоть что-то помнишь!..

       2006год.

* * *
Джоконда умирает
Уже который год.
Её улыбка тает,
И манит, и зовёт.
И вместе с ней планета
Хоронит каждый день
То деву, то поэта,
А то - поэта тень.
И, как часы солдата,
Как вечности печать,
Звучит одна соната
И траур не прервать.
Но слёзы лить не надо.
Ведь сумма всех смертей,
Глазами Леонардо
Бог смотрит на людей.
 
* * *
Живое создано для чудо.
Господь и сам всегда живой.
Но от газели до верблюда
Как ни крути, подать рукой.
 
И от начал Вселенной плотской
Все празднуют законы те.
И есть прелестное в уродстве,
И есть ущербность в красоте.
 
* * *
Умерший под Минском где-то
В переполненной повозке,
Я погиб в Варшавском гетто,
Я расстрелян в Кисловодске.
Я огромной пепла кучей
Стал на триблинском пожаре.
Я в Освенциме замучен,
Похоронен в Бабьем Яре.
Мне лупили в кровь колени
И живьём сдирали кожу,
Прах мой по ветру развеян,
Я семижды уничтожен.
Но пока душа бессмертна
И покуда Бог над нами,
Память мне терзает нервы,
Память плещется, как знамя.
И идут полки ушедших
В путь немыслимый обратный,
В океане дней прошедших
Исчезая безвозвратно.
 
НОЧНОЙ СТОРОЖ
 
Двустволка на плече, в башке - сумятица,
Пол-литра водки греет в животе…
Долг Божеству всегда ночами платится,
Поскольку больше видишь в темноте.
 
Что вор? Ворам законы все не писаны.
И от богатства разве воровство?
Что стерегу я, то скопилось лисами,
Пока ворон на свалку понесло.
 
Какой я Мельник? Дробь пылится в ящике,
Заряд в моём ружьишке - холостой…
Коль захотите - разом всё растащите -
Не шевельну ни пальцем, ни рукой.
 
Пусть белый день рассчитан аккуратными,
А мой денёк - вся ночка до утра,
Когда звезда звезде лепечет бархатно
Слова любви, прощанья и добра.
 
* * *
Пусть давит всё, что было,
Пусть тело мучит страх, -
Остановись, и силу
Почувствуешь в ногах.
 
Пусть хаос правит числа,
Пусть мыслей слабнет стук, -
Остановись, и смыслом
Нальётся каждый звук.
 
Пусть дует ветер встречный,
Пусть бесится гроза, -
Остановись, и Вечность
Войдёт в твои глаза.
 
* * *
"Заживо замужем", - шутит она.
Кормит - скучает, варит - скучает.
Без удовольствия пьёт и рожает,
Учит, не зная сама.
 
Ну, а измены - даже не месть -
Способ в постели забыться.
Женщина, Женщина! Вам бы не здесь,
Вам бы в Париже родиться!
 
Шрам на локте, завиток у виска,
Взгляд - и весёлый, и сонный…
Ваша дикарская красота
Там подавалась бы тонко!
 
Женщина, Женщина! Бросьте Вы всё!
Вы ведь не с теми, не с теми…
Вам ли, небесной, уткнувшись в плечо,
Всхлипами вспарывать темень?
 
* * *
 
Большая беда - большой послепраздничный город.
Автобус трясётся на улицах, как замерзающий.
И нет никого - ни разини, ни друга, ни ворога,
Лишь снег под колёсами, трудно и мёртвенно тающий.
 
Я вижу водителя спину, водителя руки,
Я слышу, как бьётся его аритмичное сердце.
По окнам - деревья, поднявшие руки старухи,
Да хлопает зло по мозгам незакрытая дверца.
 
Автобус! Автобус! Автобус гуляет по городу,
Как крайняя телопросящая твёрдая кожа.
Он лезет на голову городу, лезет на бороду,
И городу больно - он корчит забавные рожи.
 
То падает наземь большая, как мир, колокольня,
То целый проспект устилает собою дорогу…
Сраженье! Баталия! Вольноубийство! История!
Автобус гуляет по вольнолюбивому городу!
 
Но нету людей - все уснули и спят послепразднично.
Осколки посуды, цветы - всё откуда-то ухнуло.
Как город на празднике маялся счастьем и важничал!
Автобус проехал, и всё, что построено, рухнуло!
 
* * *
Поэты - нищие деляги.
Вся суета идёт на то,
Чтоб закупить игристой влаги
И на зиму найти пальто.
 
И только там, где есть бумага,
Поверхность ровного стола,
В руке рождается отвага
И жажда славы, и слова
 
Текут свободно и счастливо,
Как реки между берегов,
Как корабли в струе залива,
Как человек в кругу богов.
 
* * *
Он копит деньги на букварь,
Он просит деньги у прохожих,
Он тихий сумасшедший, Гоша,
А не юродивый, как встарь.
 
Ему уже порядком лет,
Но всё читать он не умеет,
Хотя желание имеет
Прочесть о женщинах буклет.
 
Не о спасении души
И не о тайнах мирозданья
Печалится его сознанье,
Ну что ж, все дети хороши.
 
Не ведает с собой вражды,
Его желания - нагие.
Ему молиться нет нужды -
О нём помолятся другие.
 
* * *
Я как-то видел Доброту -
Она бросалась в реку,
Её хватали на мосту
И возвращали веку.
 
Она топилась много раз -
Видать, шалили нервы.
Ей выдавили пальцем глаз
И обозвали стервой.
 
Потом гоняли по двору,
Чтоб "дури стало меньше",
Чем испугали детвору
И рассмешили женщин.
 
Лишь нищенка её одна
Припрятала в капусте,
И с той поры она с ума
Сошла по тихой грусти.
 
И достаётся Доброте,
И всяк её пинает
За то, что дышит, как не все,
За то, что зла не знает.
 
* * *
- Девушка, сколько Вы весите?
- Ну, а зачем это Вам?
- Девушка, сколько Вы весите?
- Ну, шестьдесят килограмм…
- Знайте: нужны мне не Ваши
Кольца, таланты и честь, -
Дом мой - неполная чаша,
Месяц я буду Вас есть!
 
 
 
РЕКВИЕМ
 
Перед величием мира
Мы безоружны почти,
От провиденья сокрыты
Плоские наши мечты.
       Голые перед Вселенной
       Грязные видим мы сны.
       Жизни сосуд драгоценный
       Топим в болоте войны.
Часто, друг друга не зная,
Гложем друг другу сердца.
Как головёшки сгораем,
Мир не познав до конца.
       Вечной дорогой сомнений
       Едем, невечные, мы.
       Мизерность наших стремлений
       Грусть вызывает у тьмы.
Страх бытия изначален,
Смерть - избавленье от бед,
Род человечий опален.
Счастье - химера и бред.

* * *
Мои друзья, пускай вы далеко,
Я тоже, как умею, умираю,
Ни робости, ни сытости не знаю,
Мы дружно все попали в "молоко".
 
А наш Лицей - заплёванный подъезд,
А Дельвиг наш - он бросил пить со злобы,
Идут года, осталось их немного,
И мир на нас поставил жирный крест.
 
И звёзды свысока хохочут в лад
Тому, что горе - не беда больному,
А мы больны... И что сказать земному?
Спасибо, милый, до свиданья, брат!
       
* * *
 
Меня не лечат доктора!
Моя болезнь - дурная!
Я не кричу любви "ура",
Так как любви не знаю.
 
Не знаю, что такое свет,
Поскольку слеп от роду,
А знаю, что побед и бед
Невелика природа.
 
Какие крепкие умы!
Но - чересчур похожи...
И сам себе пою псалмы,
И - до чего я дожил!
 
* * *
Я помню слёзы: (били в бровь)
И строил я, и рушил...
А срок пришёл, и за любовь
Я продал чёрту душу.
 
Он долго думал, но - купил,
Поскольку был я беден...
Мне ад - не страшен,
Страшен мир,
В котором все мы едем!
 
* * *
Есть Разум, значит, есть Терпенье.
Есть Силы, значит - надо жить.
И, уходя, сказать, как гений,
И Божество обожествить!
 
* * *
Человек обречён одиночество пить,
Потому что имеется "Я".
Только хочется жить, будто хочется выть -
Что за жизнь, если пьёшь не себя?
 
Что за жизнь, если места в ней здравому - нет?
Обречённый на действия свет
На одной из пригодных для жизни планет -
Сумасшедшего ласковый бред!
 
* * *
 
Стремленье к звёздам из земной глуши -
Дарованное Свыше очищенье.
Преображения страдающей души,
И следствие - живое Утешенье.
В круговоротах жизней и смертей -
Всё праздник Жизни - от начала дней!
 
 
 

* * *
Мой брат меня ругает:
-Много куришь!
Меня он любит,
Я его люблю...
Любовь - такое чувство,
Что не купишь,
Сложившись у киоска
По рублю.
Мне - дар любовь.
Любить и я умею,
И сердца своего
Не тратить зря...
Люблю я брата.
Значит, брату верю.
И на него надеюсь я, любя.
 
* * *
Мне разбивали в кровь лицо,
А я старался улыбаться:
На свете много подлецов
И каждый крикнет: "Рад стараться!"
 
Меня сажали в "воронок",
Я плакал связанный, бессильный...
И набивали в рот песок...
Да, я вкусил её, России!
 
Какой-то пьяный капитан
Кричал: "Ты не похож на психа!"
И от моих кровавых ран
Смеялся врач, помешан тихо.
 
Смеялся... Сделали укол
И отпустили восвояси.
(При мне огромный протокол
Порвал майор, явившись князем:
 
"Ты вот что, парень, не шуми!
Ребята малость перебрали,
Но сам хорош: пойми, они
От общества тебя спасали!")
 
Я шёл и пел: "На хаме - хам!"
И нёс синяк, как носят орден...
Да, хорошо живётся там,
Где сапогами бьют по морде!
 
СВЕТЛОВУ
 
Ваше Светлейшество Светлов,
Воспевшее, преобразившее...
Связавшее из светлых слов,
Неугомонное явившее!
 
Отдавшее свободе жизнь,
Прожившее её без промаха,
Голубоглазых героинь
Писавшее, избрав из вороха
 
Войны, того, что вслед за ней...
Необъяснимое Светлейшества!
Светлов всегда любил детей,
А взрослых - нет у человечества!
 
ПОЭТ
 
Он говорил мне: "Слушайся подсказки,
Не требуй простоты от дурака,
Не жди от ****и девственницы ласки
И не стреляйся из-за пустяка!
Удел наш - космос мыслью будоражить,
С богами пить из крана одного!
Не красть, не побираться, но - бродяжить!
Оно - надёжней и честней - оно!"
Потом кричал он: "Будь всегда поэтом
И пусть хоть кандалы, хоть эшафот!
Мы рождены для радости, для света!" -
И утирал со лба ладонью пот...
Потом запел: "За Индиями - утро!.."
Потом орал на шкаф, что было сил...
Потом закрыл глаза, и Будда будто
В нирвану впал и рукопись побил.
 
* * *
Перед собой чего лукавить?
О Боге сколько ни кричи,
Тоскливый день решил разбавить
Вином и женщиной в ночи.
 
Нашёл её у Главной Почты,
Где каждый знает, что искать,
Отметил, что больные почки,
Что, по фигуре судя, - мать...
 
Напился как скотина с нею,
Сказал: "На койку - не спеши!.."
И нёс по пьянке ахинею, -
Всё о спасении души!
 
* * *
По тихому-тихому озеру
В спокойную лунную полночь
Русалка (шурле - по-казахски)
Восторженным кролем плывёт.
 
С ней рядом столетняя щука
И сом - великан трёхпудовый,
И чайка - крикливая птица,
И утка - вертлявый чирок.
 
И что ей, красивой русалке,
До связи вещей и явлений?
Она ведь и вещь, и явленье,
И жизнью обычной живёт.
 
А тина, зелёная тина,
Которая тоже живая,
Нисколько её плыть не мешает,
Хотя в ней утопленник есть.
 
* * *
На душе сегодня тихо:
Есть вино и сигареты,
И отплясывает лихо
Естество свои балеты.
 
Пью вино не подогретым,
Улучшать не стоит правды.
Лето. Скоро будет лето.
Вот и славно, вот и ладно...
 
Всё в своём круговороте -
Такова судьба Вселенной.
Всё приходит и уходит,
Но поэтому и ценно.
 
 
 
БУДТО
 
Астраханский вечер будто светел...
Старые кварталы будто спят...
Вроде старики, а будто дети,
Будто о погоде говорят...
Будто бы сутулые старухи
Смотрят в окна будто бы квартир,
Видя будто бытовые муки
Тех, которым будто свет не мил...
Вот и звёзды, будто бы, восходят,
Будто б есть над ними Чья-то власть...
Всё здесь "будто", только жизнь проходит,
Будто бы ещё не началась.
 
ЧИТАЯ ГОГОЛЯ
 
Стояло дерево, как страж
У райских врат, у обелиска,
Луна в ночи висела низко,
И мертвецы входили в раж.
 
Один, который предал всех,
Лежал в одной могиле с ними,
Смотрел глазницами пустыми
В содеянный собою грех.
 
И страшно, дико хохотал,
А прочие его терзали.
Живой бы выдержал едва ли,
А мёртвый бы мертвее стал.
 
Но тот, который предавал,
Зачем-то оживал от боли
И, вырываяся на волю,
Бежал, бежал, бежал, бежал.
 
Мелькало белое лицо
Над чужеземными полями,
Цветы желтели под ногами,
Поскольку был он подлецом.
 
И Глас с небес ему кричал:
"Куда бежишь? Вернись обратно!
Я знаю: Солнце в тёмных пятнах
Из-за таких, кто предавал!"
 
И возвращался он к утру
В сырую братскую могилу,
И улыбался через силу,
Но места не было ему!
 
* * *
Налью в стакан вина,
Налью, чтоб лучше видеть,
И не моя вина,
Что так охота выпить.
И не моя вина,
Что мир и сер, и грязен
Без двух глотков вина -
Без пары белых пятен.
Пусть, напиваясь пьян,
Забуду всё на свете -
Так закрывают храм,
Так умирают дети...
* * *
 
Под гудки, под марш военный
Звёзды гаснут, ветер свищет
На другом конце Вселенной,
Там, где души смерти ищут.
Бог там долго не бывает,
Сатана туда не ходит,
Нет там ада, нет там рая,
Есть лишь слово "всё проходит".
О, его боится каждый, -
Если мудр, и дурен если,
Но душа, что смерти жаждет,
Там - спокойна, там - на месте.
 

* * *
Бабка моя говорила на идиш
По телефону с далёкой Москвой...
Дед мне подмигивал: "Бабка-то, видишь?.."
Яблоки в вазе лежали горой;
 
(Бабка и дед их для нас не жалели).
Холодно было. Российской зимой
В нашем краю бушевали метели,
И - я не ведал о жизни иной.
 
И - я не знал, что пройдёт незаметно
Юность, которую я не ценил,
Что схороню я и бабку, и деда,
Что я поплачу у горьких могил.
 
Что своего нипочём не отринешь,
Что бы вокруг ни творилось порой...
Бабка моя говорила на идиш,
Я, непутёвый, ни в зуб в нём ногой.
 
* * *
Торопыгин - циклодольщик,
диссидюга и подпольщик,
прежде стойкий дальнобойщик,
а теперь любитель сна.
 
У него приятель Мойша,
он больничных бед настройщик,
и остроты, к слову больше,
и в глазах его - весна.
 
Он не падает в объятья,
у него на всё проклятье,
он сестре залез под платье
и по морде получил.
 
Пенсию ему не платят,
говорят: таблеток хватит,
а главврач в смешном халате
всё твердит: "Чтоб я так жил!"
 
НЕПРИКАЯННЫЕ ГОДЫ
 
Мы по зову сердца водку пили,
праздновали, видимо, застой,
с кем попало в подворотнях жили,
жизнь себе не мыслили иной.
 
Кто-то приходил домой в тяжёлом,
как планета, цинковом гробу,
кто-то поучительствовал в сёлах,
домик присмотрев на берегу.
 
На глазах чернее стала Волга,
(вот по ней, как чёрт, плывёт мазут),
человек - не кнопка, не иголка -
завтра его оперы найдут.
 
Годы вы, потерянные годы, -
сколько вас мазутом проплыло! -
роженица-речка сбросит воды,
и родит, и смоет всё село.
 
Я, простой и пьяный, вспоминаю:
первая моя была любовь,
и резвилась, и звалася Таней, -
сед я, словословь-не словословь.
 
За окном вчерашние мальчишки
тихо засудачили про фронт, -
сделаю Чайковского потише -
Лебедь умирающий умрёт.
 
А в реке ленивая русалка
сны свои разгадывать велит,
а в руке "трояк", который жалко:
он теперь, как Ленин, знаменит.
 
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ:
Автор! Попробуйте спеть последние
стихи на мотив:"Мы с тобой весёлые
на фотке"! Ну пожалуйста!
 

ОТЦУ...
 
Крепкий еврей, сухожилистый, кряжий
Кормит двоих сыновей,
Возит их на черноморские пляжи,
Прёт командиром людей.
 
Только любовью семья их держалась...
Что вытворяли вокруг!
Крепкий отец не воспитывал жалость -
Драться хватило бы рук.
 
Вот у волчонка прорезались зубы, -
Что бы отца не куснуть?..
Стоик-отец, лупоглазый и грубый.
Только смеётся чуть-чуть.
 
Только "Поборемся,- скажет волчонку, -
Ты ведь "кулачник" у нас..."
Заулюлюкают тётки вдогонку
Сына опущенных глаз.
 
Социализм с равновесием дрына,
И - среди прочих невзгод -
Стоик-отец полоумного сына
Долго по жизни ведёт.
Иерусалим,1996 г.
 
* * *
Мы умираем сначала
в бесчисленных прочих мирах.
(Господи! Господи!
Я ли тебе не молился?)
Мы умираем, с нами -
Надежда и Страх:
Те, кого любим, и те,
кто к нам в гости стремился.
Мы умираем, Время за нами идёт
Так осторожно, что в мире
нас больше не слышно...
Гамлет не видит,
больше Орфей не поёт,
Звёзды не виснут над домом,
как спелые вишни.
Жизнь покупается -
цену позора плати...
Только тогда
все от тебя отвернутся...
Гамлет прозреет,
скажет Орфей: "Помолчи..."
Нищий прошествует мимо,
если и нет, в что обуться.
Иерусалим,1996 г.

ДОЛГОПОЛОВУ В.Ф.
АСТРАХАНСКИЙ ТЕАТР КУКОЛ
 
У кукол всё, как у людей -
Родители и дом.
Порой нас носят, как детей,
И маленьких притом.
Бывает, долго мы молчим,
Но на спектаклях мы
На равных с вами говорим
Из сказочной страны.
 
ПРИПЕВ: Шагай и громче пой о том,
       как здорово
       Смотреть со сцены в присмиревший зал.
       И, отыграв, желать друзьям:
       "До скорого!"
       Чтоб мир чуть-чуть, но всё ж
       добрее стал.
 
Мы не боимся темноты
И свету тоже рады.
Лишь кресла не были б пусты,
Пусты не были б взгляды.
О том, что нравимся мы вам,
Улыбки говорят.
Вы дружно хлопаете нам.
И лучше нет наград.
 
ПРИПЕВ: Шагай и громче пой о том,
       как здорово
       Смотреть со сцены
       в присмиревший зал
       И, отыграв, желать друзьям:
       "До скорого!"
       Чтоб мир чуть-чуть, но всё ж
       добрее стал.

> ДЕРЕВО И ЧЕРТЕНОК.
> ...На Дереве тихо...
> ...На Дереве тихо...
> ...На Дереве тихо
> Чертенок сидел!
>
> Потом улыбнулся!
> Потом рассмеялся!
> Потом подмигнул,
> И к себе улетел!
>
> ...Все это мало!..
> Все это мало!..
> Все это мало
> Понятно кому!..
>
> ...Дерево стало...
> Дерево стало...
> Дерево стало
> Скучать по нему!..

...Солнце село дедушкою в кресло...
Опустился сумрак на Село...
Звезды показались и исчезли...
Тучи из-за леса нанесло...

Отчего ж дитя,тебе не спится?
Что сегодня разогнало сон?
То ли стонет раненая птица?
То ль пылит по вечности вагон?..
>
> .........
> ...Растут одинокими дети...
> Оставил родительский дом,
> И милую девушку встретил,
> И тихо влюбился потом...
>
> Сказала мне девушка эта:
> - Но я не люблю за рубли!..
> Предчувствуя многие лета,
> Сказал я:"Что хочешь бери!.."
>
> ...За звездами не было пусто...
> И где-то соловушка пел...
> Любить - дорогое искусство...
> Любил я ее...И седел!..
>
> .............
> ...Я шел и пел:
> "На хаме - хам!" -
> И нес побои,
> Будто орден...
> Как хорошо
> Живется там,
> Где сапогами...
> Бьют по морде!..
> ...........
> ...Свиньей напился...
> На канате боцман
> Удавился...
> ............
> Кому - грибы...
> Кому - гробы!
>
> (Последние два стихотворения - из разряда: "Черным юмором - по бездорожью
> и разгильдяйству!..")

* * *
…Всю ночь пропить,
А по пути –
Горланить что-то,
Что есть силы…
Искать чего-то…
И прийти
К друзьям ушедшим...
* * *
…Жизнь – Вокзал…
Сумасшедший
Задушил женщину.
Потом целовал…
* * *
…Ревет Белуга,
Если ночь
Надзвездна…
Луна – таблетка
Для инакозрячих…
А Волга – страх
От хохота
Княжны…
* * *
…И ты, проекция незрячих,
Отмеривших тебе сполна
И развлеченья, и удачи
Богинь холодного ума.
Не ждешь, как многие,
И берег
Российский
Так теперь далек,
Как милый всплеск
Твоих истерик,
Как золотистый твой висок.
Но если скажешь:
Брось ты ради
На свете все
Моей любви,
Я брошу все….И на помаде
Твоей губной
Стихи мои.
       
 ПАРАФРАЗ
…И суета будила души,
И было сил не ощутить,
И бой покой сердец нарушил,
И смерть спешила жизни пить…
И трус бежал с ружьем в атаку,
И смелый в спину ранен был,
И взвыла куцая собака,
Когда над трупом месяц всплыл…
И было не понять и Баху,
Зачем задуман этот бой,
И рвали на груди рубаху
Заря и вечер восковой.
* * *
…Все мимолетно, как Поэзия,
И так же вечно, как Она…
Глотаю фразы, словно лезвия,
И трудно не сойти с ума…
* * *
И солнце садилось штангистом,
И упала штанга заката.
И ночь собиралась мглистая,
И, как волчонок, била звезды лапой.
И было странным это двоевластие:
Власть света уходящего и зависящей
От него тьмы,
И людям глаза привидения застили,
И застили люди людям умы.
И летела Нина Заречная, и кричала:
«А кто есть ты?»
И птицы кормили сумасшедших
Изо рта в их слюнявые рты…
* * *
Быть у окна с закрытыми глазами…
Трястись в трамвае с полусгнившим днищем…
И видеть контуры восторженных деревьев,
Домов прозрачных, и улыбки женщин…
Услышать музыку щадящего Светила…
Открыть глаза, и тотчас ужаснуться
Гармонии царящей серости.
( Так вот зачем кладутся нам на веки
Тяжелые, как камни, пятаки!..)

СТИХИ ИЗ БЕЖЕВОЙ ТЕТРАДИ
 
       * * *
Если у нас пусто в кармане и в глотке,
если для нас нет у Бога куска,
если у нас нет на ночлег и намётки,
не унываем - прихоть святоши тоска!
Что нам покой, если душистая мята
в поле взошла, как над горами луна.
Кто под замок душу и сердце упрятал -
не про того, верьте бродяге, она.
Пламенный эль, пиво янтарного цвета -
вот наш нектар, чем я сегодня не Бог?
если весна, в пляску пускайся, планета,
звёзды гоня парой натруженных ног.
Струны гитар арфу заменят отныне.
Рай для землян - только на грешной Земле.
Сердце стучит, больше оно не остынет.
Главное нам - не поддаваться зиме.
       
       * * *
Ликуя, зоренели травы
светистый месяц улыбил очи
балуя, шумовала лава,
жерлила клёкотом клекочет
Летуньи, птиценея в выси,
песнели, пировал Пьеро
речистость розовела рысью,
прекрасность на миры взошло.
 
Бренчатя в борах верховодят
утеха темени лесновой
колдуя, зверенея бродит
по талям, высотам, веснотам
Кичляво речки голосуют,
мажоря дыбят лошадьё
боровье свету салютует
красотость набирает лёт!
 
(ПРИМЕЧАНИЕ: Хлебников - отдыхает!)
 
       * * *
Мой остров не розовый -
Серый!
Он пахнет и морем,
И серой
Скалистый, неласковый
Берег
Ни в Бога, ни в чёрта
Не верит
Ветры, не ветра -
Ураганы,
Как души шальных
Капитанов
Отколят от берега
Небо,
Забросят и вытянут
Невод,
Оцепят от скал
Гнёзда
И смоют с горы
Звёзды!
 
       * * *
Бабушка-богомолица,
выцветшие глаза,
светлому Богу молится,
глядя на образа
 
Быстро творит знаменье
Крохотной пятернёй -
Очень болят колени,
Хочется на покой...
 
       * * *
Когда вода теряет вкус и цвет,
Когда еда становится ненужной,
Когда звенит природа от побед,
Пришла весна - её дыханье слушай!
 
Журчат ручьи, старается капель,
Под птичий крик вскрываются озёра.
И в каждой роще свой найдётся Лель,
Ушедший в лес от берендейских споров.
 
Когда в ночи проснёшься ни с чего,
Когда разлука станет длиться вечность,
Когда в пути желаешь одного,
Пришла любовь, а с ней и быстротечность.
 
Сиянье звёзд, натужный свет Луны,
Мерцанье бликов в небе беспокойном
И средь берёз названье стороны,
Которое читаешь так невольно:
       ЛЮБОВЬ ПЕРВОПРЕСТОЛЬНА
 
       * * *
Посмотрите: не выспавшись, бродит
рыжий леший с седой головой
и зелёную лошадь уводит
в тёмный лес за собой, за собой.
У неё в сыроежках грива
И копыта в оленьем мху
и от каждого птичьего срыва
лошадь вздрагивает в паху.
У неё глаза в паутине
и к хвосту привязан дубок.
и своей ленивой скотине
леший сахару дал кусок.
Прикоснувшись губами мокрыми
как к соску, к шершавой руке,
Лошадь держит подарок жёлтый
На малиновом языке.
Так и ходят они по свету,
от весны торопясь к весне
Лошадь, леший, и рядом где-то
разрешается топать мне...
 
       * * *
Муторно, муторно, муторно
Песни дрожат на стекле.
В плесени, в погани, мусоре,
Жизнь, ты не нравишься мне!
 
Приторны, приторны, приторны
Люди, слова и дела.
Мысли из черепа вытравлю,
Выжму мозги добела.
 
Щепкою, щепкою, щепкою
Я по теченью плыву.
Вышлите "чёрную метку" мне,
Выжгите сзади звезду.
 
Зеркало, зеркало, зеркало
Рожу состроило мне:
- Некому, некому, некому
Ставить мерзавца к стене.
 
Битое, битое, битое
Вскину сегодня ружьё,
И с удовольствием выпалю
Я в отраженье своё.
 
       * * *
Галактик стройные ряды
Не лишены туманных пятен,
Всё просто, как стакан воды, -
Мир объясним, но необъятен.
 
Любовь, рождение, любовь -
Необратимая цепочка -
Себя с начала дней готовь:
На свете трудно одиночке.
 
Бушует жизнь - за шквалом шквал.
В подлуном мире всё не слишком.
Пусть ты огромен, пусть ты мал,
Пойми: Земле никто не лишний!
 
Поля и горы, лёд и зной -
Ты всё, увидев, не забудешь.
И выйдешь к истине простой:
"За деньги ничего не купишь!"
 
       * * *
Однажды, взяв в ладони хлеб,
Пойдёшь туда, где он родится
И скажешь: "Я держу ответ
За то, что бойни не случится".
 
Себя не выше человек.
Пусть век его подольше длится,
Пусть будет белым белый снег,
Пусть реки продолжают литься.
 
Бежит малыш через пустырь,
Весенние пугая лужи.
Пусть будет с ним его снегирь
И мир, который всем нам нужен.
 
       * * *
Две женщины - пожар,
Три женщины - потоп,
Три женщины - базар.
 
(ПРИМЕЧАНИЕ: ПОСЛЕДНЮЮ СТРОЧКУ МЕНЯЙ: Все женщины - базар).
 
       * * *
Жизнь весела для дурака,
лишь дураку в ней просто.
Глупец не плачет никогда,
глупец всегда смеётся.
 
       * * *
Сильному - сила, слабому - слабость,
глупому - глупость от Бога даны.
юному - юность, богатому - деньги.
мне же - тоска, как кружка воды.
 
Сильный ослабнет, слабый - окрепнет
и поумнеет глупый,
юный состарится, богач разорится,
Что же мне делать со скукой?
 
       * * *
Залезет вдруг к другому в душу,
поймёт, измучает, иссушит
и убежит, не исцелив, а растревожа,
как избалованный жених бежит
с супружеского ложа.
 
       * * *
Избавь нас, Боже, от друзей.
а от врагов избавимся,
избавь нас, Боже, от девиц,
ну, а с женою справимся.
Избавь нас, Боже, от себя
чужим умом счастливы будем.
Избавь нас, Боже, от Тебя -
и горести забудем.
(ПРИМЕЧАНИЕ: ПОСЛЕДНИЙ СТИХ УДАЛИТЬ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!!!)


       * * *
Смешные люди эти старики -
им подавай чудес и превращений.
Им нравятся Петрарка и Есенин -
о, как они от века далеки!
 
Уйдут они - и будто крест сожгут,
и будто из купели выльют воду:
всё больше их уходит в непогоду,
всё меньше на земле для них минут!
 
Пусть так, но кто же нам споёт о том,
как славно плавать в бочке омулёвой?
И кто воздаст хвалу рубашке новой,
и кто притащит домового в дом?
 
       * * *
Тёк портвейн, "Агдам" рекою лился...
Молодость ушедшая моя!
А каким тогда я мылом мылся!
А что мог купить за три рубля!
 
А какие брюки мы носили!
На зачётах сачковали как!
А мгновенья как прекрасны были!
Лучше было, или я - дурак?
 
       * * *
Поэты - нищие деляги.
Вся суета идёт на то,
чтоб запасти игристой влаги
и на зиму купить пальто.
 
И только там, где есть бумага,
поверхность ровного стола, -
в руке рождается отвага
и жажда славы. И слова
 
текут свободно и счатливо,
как океан вне берегов,
как средь морей -струя Гольфстрима,
как Век Златой - в чреде веков.
 
       * * *
Есть город, в котором лишь лето да осень
И нет ни зимы, ни весны.
Речушек его незначительна просинь,
Но в окна - хоть кисти макни!
 
А стая встревоженных птиц перелётных
Всё делает круг над Кремлём,
Чтоб было начало скитаньям бессчётным, -
И долго кричит о своём.
 
Я город, как письма от друга, читаю,
Брожу по нему дотемна.
И, кажется, душу его понимаю -
И как же печальна она!
 
Пусть где-то теплее, пусть где-то прохладней,
Пусть лучше там - дело не в том;
Идёт человек по провинции дальней
И долго молчит о своём.
 
       * * *
Смотреть на мир закрытыми глазами...
Трястись в трамвае с полусгнившим днищем...
И видеть контуры восторженных деревьев,
Домов прозрачных и улыбки нищих...
Услышать музыку щадящего Светила...
Открыть глаза - и тотчас ужаснуться
Гармонии царящей Серости...
Так вот зачем кладутся нам на веки
Тяжёлые, как камни, пятаки!
 
       * * *
Меня мой ангел не хранит -
такая вот беда.
Он далеко, он крепко спит
и длится сон года.
 
И что-то видит он во сне,
и вздрагивает он,
и всё передаётся мне
когда-нибудь потом.
 
Пью воду, после ем еду
и говорю слова.
И всё иду, иду, иду -
ах, если б знать, куда!
 
Душа усталая болит,
но голова цела.
Меня мой ангел не хранит -
такие, брат, дела.

       ПЕЧЬ
 
Я сегодня человек-невидимка: я буду подслушивать и подглядывать за вещами, притворившись спящим. Двубыка, костяное украшение с двумя головами и четырьмя рогами, в час, когда пробьёт двенадцать, расскажет одну из самых интересных историй с тем, чтобы замолчать до следующего Нового Года.
Я очень люблю свою комнату, свои вещи, но особенно - шляпу. Ещё я люблю крепкий чай с мёдом.Сейчас я надену пальто,
шляпу, сделаю себе крепкий чай с мёдом и выйду на балкон, чтобы вещи могли хорошенько в одиночестве по мне соскучиться, чтобы история Двубыки была очень, просто очень интересной.
Я стою на балконе в пальто, в шляпе, пью чай, а на улице веселье: люди громко поют, слушают музыку... Конечно, и я мог бы пойти к кому-нибудь в гости, ведь всем известно - как встретишь Новый Год, так его и проведёшь, но кто тогда выслушает новую историю Двубыки, кто перескажет тогда её вам? - с этими мыслями я вхожу в комнату, неспеша раздеваюсь, и готовлюсь ждать. Я ложусь в постель, я и взаправду хочу уже спать, но меня раздирает любопытство: существо Двубыка целый год сочиняет сказку, целый год вещи в моей комнате молчат, - так что ж, заснуть, заснуть - и не услышать ничего, кроме собственных мыслей? Так думаю я, а время между тем идёт, и вместе с боем часов, вместе с двенадцатым ударом вещи неожиданно приходят в движение, начинается невообразимый галдёж.
"Он спит! Начинай, Двубыка!" - кричит письменный стол.
- Нам нужно сначала убедиться, спит ли он! - отвечает ему Стул. - Этим писателям только дай подслушать и подсмотреть.
Как будто очень издалека Двубыка, грозно наклонив обе две свои рогатые головы, произносит:"История...Печки...Дивана...и
Шкафа."
Все понимают, что сейчас будет что-то очень интересное: все знают и Печку, и Шкаф, и Диван. Все сразу забывают обо мне, а я, как все, слушаю.
Двубыка прокашливается. (Он попал ко мне от одного старого-старого хозяина антикварного магазина. Он у меня уже давно, но я всё забываю его голос, так как слышу его только раз в году).
Двубыка издаёт ноздрями нечто вроде посвиста, и тотчас же говорит:"Печка влюбилась в Диван." Раздаётся всеобщиё хохот:"Эта злая Печка и этот старый Диван?" - смеются все вещи. Двубыка багровеет, но продолжает.
Нужно сказать, что говорит только его пегая голова, а белая спокойно смотрит на всех зелёными глазами и как бы утверждает молчаливо:"Слушайте! Слушайте!.. Я ведь слушаю, хотя всё знаю наперёд?" Мне становится смешно тоже. Как? Моя печка! Моя верная печка и мой старый кожаный диван! Нет, это нечто невероятное! Я еле-еле сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться вслух: ведь это надо!.. Но я понимаю, что Двубыку злить не стоит ни мне, ни моим вещам: Двубыка ничего не говорит зря.
"Так вот, - продолжает Двубыка, и вещи затихают, - история Печки, Дивана и Шкафа." Он вдруг делает (так и хочется сказать "нечеловечески") огромные глаза и заливается хохотом: ему хорошо смеяться - он знает, над чем смеётся, но каково мне-то с вещами? Что за манера? Но вдруг я понимаю, что так он решил наказать вещи за то, что они смеялись перед тем.
"Итак, Печка, которая поедает зимой дрова, не разбирая особо, берёза это или осина, а весной, летом и осенью спит себе, как убитая, ничего в Диване не находила. Диван был старый, скрипучий, и его три раза уже чуть не выбросили на свалку, но передумывали отчего-то, и он стоял себе в углу комнаты возле печки. Если бы диваны курили, он непременно курил бы трубку - это ему пошло бы, но диваны не курят," - в этом месте своего рассказа Двубыка сделал многозначительную паузу, -
"Шло время. Диван делался всё старше и в конце-концов стал заговариваться. В бреду он как-то сказал, что любит Печку. Печка удивилась, услышав это. Печка всегда мёрзла, если её не топили, мёрзла даже летом, и когда она услышала, что Диван её любит, её охватил ни с того, ни с сего невиданный озноб.
"Что мне от твоей любви? - думала Печка. - Что за бред? Мало того, что ты скрипишь по ночам, теперь ты ещё и любишь,"
Диван же не знал, что Печка подслушала. Не знал, и оттого вёл себя как прежде, до того, как проговорился. Печку это злило. "Как же так? Отчего этот старый Диван, - думала она, - не признаётся мне в любви, когда не бредит? Может, это он и не любит меня вовсе?.." Печка стала говорить с Диваном. Они говорили о ценах на дрова и кожу, о рыбе в аквариуме, о луне, что изредка светила в комнату, если занавески на окне не были задёрнуты, но только не о любви. Печке очень хотелось выудить из Дивана признание, а что с ним делать потом, она бы ещё подумала.
Так прошёл год. Печке уже стало нравиться, что Диван скрипит по ночам и заговаривается - она даже стала находить это симпатичным. Но Диван всё не говорил с ней о любви, и она решила его проучить. "Шкаф! - как-то позвала она. - Ты слышишь меня, Шкаф?" -"Да!" - ответил ей Шкаф, тоже уже в почтенных годах и тоже скрипучий, как Диван."Шкаф, ты мог бы сказать мне:"Я люблю тебя, Печь!"?" - сказала она ему. -"А отчего же нет? - ответил Шкаф. - Вот, пожалуйста вам:"Я люблю тебя, Печь!" - произнёс он и, выпятив грудь, сдела вид, что сейчас от переизбытка чувства сойдёт со своего постоянного места.
Диван сильно заскрипел в своём углу, но промолчал. А Печка продолжала говорить со Шкафом:"Это очень благородно с твоей стороны, что ты готов всё сделать по первому моему требованию." -"А как же!"- сказал Шкаф, и Печь поняла, что он безнадёжно...глуп. Печь вдруг поняла, что когда они разговаривали с Диваном о ценах на дрова и кожу, рыбе в аквариуме и луне в окне, они и говорили о любви, Она, если бы смогла сейчас, то бросилась Дивану на шею, но Печь не могла ходить.
"Милый Диван! - сказала она. - Милый Диван!" - и ничего больше. Но Шкаф услышал это и очень рассердился. Он в негодовании топнул ногой, а оттого, что был очень стар, нога сломалась, и он, со всем своим содержимым повалился на Диван.
В шкафу были краски, масло и бензин, которые тут же пролились. Диван закричал от боли, так как Шкаф своей острой дверцей ещё и порвал на нём кожу в самом видном месте... Диван закричал, но тотчас же закрыл рот и стал переживать и болеть молча.
Шкаф тоже сильно пострадал. "Он совсем рассыпался!" - сказала неизвестно о ком из них Печь. Когда она говорила, уголёк из неё перелетел ни с того ни с сего на ковёр, ковёр загорелся и случился пожар, во время которого сгорели Диван, Шкаф, сама Печь и вся квартира.
Потом пожарные долго копались в сгоревших вещах, а Хозяин квартиры сказал им: "Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку, но - пожар, так пожар..."
Двубыка и вещи почти плачут. Я в раздумье лежу. Конечно, и Диван, и Шкаф, и вся квартира пришли в негодность. Но разве же оттого, что на Диван и полы пролилась краска и бензин, необходим пожар? Я починю Шкаф, я залатаю Диван, а Печь послужит мне ещё долго-долго...
- Он не спит! - слышу я и открываю глаза.
Вещи мои на месте, на часах - 6.30. Рассвет.
Я смотрю на часы и за окно снова... Как я ошибался! Нет рассвета, и времени - не "6.30.", а "2.30." Как я жутко ошибался! И ещё эти упрямые вещи!..Я иду на кухню. Все чудеса начинаются с кухни: я кипячу чайник, я завариваю себе чай, я иду на балкон смотреть, как веселятся и празднуют Новый Год другие люди.
Идёт лёгкий снег, звёзды в разрывах облаков, сигнальные ракеты, крики «Ура!»
Я пью чай с мёдом. Я стою на балконе уже неопределённое время и всё не решаюсь войти в свою собственную комнату: вдруг там уже всё по-новому? Ведь – Новый Год…
«Двубыка!» - стучатся ко мне в голову мысли. Он не мог сочинить, сочиняя целый год, такую короткую сказку. Хорошо бы услышать продолжение… Словно откуда-то издалека я слышу голоса, наперебой спорящие: «Да отстаньте вы от меня, Стул! Я сегодня ещё не умывалась!» - «Я и не думал обидеть Вас, многоуважаемая Кружка! Я только говорю Вам, что нельзя так спокойно смотреть на то, как рушится чьё-то счастье!» - «Чьё счастье?» - «Счастье Дивана и Печки!..» - «А почему Вы уверены, многоуважаемый Стул, что они должны быть непременно счастливы?» - «Это следует из всего смысла сказанного, многоуважаемая Кружка! Любовь!..» - «Может быть, - слышу я другой голос, голос Письменного Стола, и чуть раздвигаю занавески, которые достаю в щели между балконной дверью и простенком, - может быть, послушаем многоуважаемого Двубыку?» Я ещё осторожней, чем в первый раз, раздвигаю занавески, чтобы видеть всю картину целиком.
«Многоуважаемый Двубыка! – прошу я его мысленно. – Нельзя ли продолжить говорить о Диване и Печке?..» Двубыка спит. Вернее, спит не весь: спит пегая голова, которая и рассказала историю. «Требуем продолжения!» - кричат наперебой вещи. «А я-то тут при чём? отвечает белая голова. – Историю вам рассказала пегая голова? Вот с неё и требуйте продолжения.» - «Но мы хотим!» - кричат опять вещи. – «Мало ли чего вы хотите!..» - отвечает белая голова. Вещи обступают Двубыку. «Ну, тогда буди его!» - говорят вещи. «Кого его?» - отвечает белая голова. –«Ну, его…» - двусмысленно говорит Письменный Стол. «Его» - это меня? – не сдаётся белая голова. – Я ведь тоже – «он»? Но я не сплю, а как раз наоборот, бодрствую. Но если вы хотите услышать от меня историю, - говорит белая голова, - то вы её услышите». Всё замолкает. Я не дыша слежу за ними – они все напрочь забыли о моём существовании. «Это история, - говорит белая голова, - история Печки и Дивана.» Все буквально в негодовании. Потом все буквально взрываются от хохота, Шляпа говорит: «Слышали!», Пальто бьёт в ладоши.
«Да! – говорит Двубыка. – Это история Печки и Дивана. Но на этот раз это не Красная История, а Оранжевая История. Так вот…» (Вещи успокаиваются, Пальто перестаёт бить в ладоши, Письменный Стол молчит). «Так вот. Печка, которая поедает только отборные сушёные, ровноколотые поленья, ничего в солидном кожаном Диване не находила. «Ну, Диван как Диван, - думала она о нём. – Был бы Стол, был бы Стол, как Стол…» Диван тоже ничего не находил в Печке особого. Но вот как-то Диван услышал ночью, что Печка плачет от одиночества.
«Эта Печка удивительна! – сказал про себя Диван. – Мне, например, никогда не приходило в голову плакать от одиночества!» - сказал про себя Диван и тоже пустился реветь. Печка услышала, что кто-то тоже, как и она, пустился плакать от одиночества. «Ба, да это Диван, - подумала она. – Как непросто всё в мире!» - и в темноте комнаты, освещаемой светом только её, Печки, непроизвольно вытянула губы, чтобы поцеловать Диван. Диван, как вы понимаете, сделал то же самое, что и Печка! Он вытянул из своего угла для поцелуя с Печкой губы… Шкаф, который видел всю эту картину, так как у него было поразительное зрение, кашлянул, чтобы сказать Печке и Дивану: «Простите, но не целуйтесь – вы здесь не одни,» - кашлянул и выдул кашлем из Печки на пол горящий уголёк. Комната через некоторое время наполнилась дымом, и сколько Печь и Диван ни пытались найти губы друг у друга, у них ничего не получалось. Только когда вспыхнули полы, они увидели на мгновенье друг друга, и всё кончилось. Пожарные ходили потом по комнате, шарили в сгоревших вещах, и Хозяин, чтобы успокоить их – уж больно им не нравилось, что сгорели ценные вещи, сказал: «Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку, но – пожар, так пожар…»
Двубыка улыбнулся. Улыбнулся только белой головой своей и вещи зааплодировали. Я – тоже, и всё стихло тотчас: вещи испугались меня и перестали двигаться и разговаривать. Я взял в руки как можно почтительнее Двубыку и постарался его хорошенько рассмотреть.
«Это кто же пишет такие сказки?» - спросил я Диван.
«Это кто же пишет такие сказки?» - спросил я моих Печь и Шкаф.
Они молчали. И вдруг в голове у меня появилась мысль: «Я!» - была эта мысль.
«Вы хотите сказать: Вы? – подумал я. – Вы пишете эти сказки?»
«Ну да, я !» - ответила мне мысль, только чья она, я так до конца и не понял.
На часах было 4. Я собрался ещё раз обмануть мои вещи, чтобы услышать, что новенького скажет Двубыка на этот раз, и лёг в кровать, накрывшись с головой одеялом, а перед этим сделав вид, что бесконечно за эту ночь устал. Вы можете спать с одним открытым глазом? Нет? А я могу. Я лежал, и попеременно закрывал то один, то другой глаза…
«Теперь Жёлтая История! – сказал Двубыка я уж и не знаю, какой своей головой. – Жёлтая история любви Печки и Шкафа. Тьфу ты, - поправил он себя. – Печки и Дивана! Ну конечно же, Дивана! – и вещи захлопали в ладоши, а больше всех бил в ладоши Письменный Стол. Но не больше, чем Кружка. – Так вот, - сказал Двубыка. – Некая Печь, что с почтением поедает берёзовые поленья, жила в одной комнате со скрипучим кожаным Диваном. Они были так между собой похожи, что гости, приходящие к ним на помолвку, которую они устраивали раз в четыре года, часто путали их. «Это Печь!» - указывали они руками на Диван. «А это Диван!» - указывали они руками на Печь, и пили шампанское. Печь и Диван не обижались и долго объясняли гостям, что они, Печь и Диван, в этом году уж наверняка поженятся, и – чего греха таить – заведут детей. Гости поднимали фужеры с шампанским, кричали «Браво!» - и расходились по домам, до следующего раза… Печь и Диван оставались одни и подолгу молчали. Чтобы как-то заполнить пустоту от ухода до прихода гостей, в эти годы они влюблялись: когда Диван влюбился в аквариумную рыбку, Печь полюбила роскошную Картину на стене; когда Диван влюбился в дождь за окном и в своё дыхание, Печь влюбилась в луну; когда Диван влюбился в закат, что видел как-то раз в глубокой юности и теперь вдруг вспомнил о нём, Печь влюбилась в Радио. Дошло до того, что они, сначала друг друга уже почти ненавидящие, но живущие под одной крышей по привычке, перестали друг друга замечать вовсе, и Диван влюбился в свой пуфик, а Печь – одновременно в старые Стол и Стул, совсем безнадёжно, без цели.
Как-то ночью Печь проснулась: Диван что-то говорил. Печь услышала: «Обняла бы ты меня, корова?!» Печь вознегодовала: «Как?! Мне?! Такое?!..» - и плюнула в Диван угольком. Диван через некоторое время вспыхнул, так как был внутри сух, а вместе с ним и вся квартира: аквариумная рыбка, Картина на стене, Стол и Стул…
«Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку!..» - сказал Хозяин сгоревшей квартиры пожарным, шарящим в сгоревших вещах.
В комнате тишина. Двубыка тяжело дышит. «Это, - говорит он, - была Жёлтая История!.. Теперь – Зелёная. Зелёная История Печки и Дивана».
Вещи устали, вещи говорят: «Отдохни, Двубыка! И дай отдохнуть нам! Нам уже надоели и Печь, и Диван, и даже аквариумная рыбка!..» - но Двубыка неумолим, он хочет рассказать «Зелёную Историю Печи и Дивана».
«Одна Печь, - говорит Двубыка, - жившая в одной большой комнате с могучим Диваном, с мудрым Письменным Столом и прочими вещами, поняла, что однажды ей придётся сделать свой выбор и выйти замуж. Печь не любила больших, Печь любила маленьких, и когда Диван сделал ей предложение, отказала ему, мотивируя тем, что она ещё очень молода и ей рано выходить замуж, а сама стала втайне любить маленький Шкаф, играющий своими дверьми, как пастух на флейте. Целые дни напролёт слушала Печь, как Шкаф играет дверьми, выучила все его мелодии, надеясь таким образом расположить его к себе, подпевала ему, и часто – очень хорошо. Диван понял, что Печь влюбилась и попытался образумить её. «Печь! – сказал он ей. – Печь!» - и больше не сказал ничего, думая, что остальное она поймёт сама. Но Печь ответила ему презрительно: «Диван!..» - и Диван оставил её в покое. Так вот, дни и ночи напролёт, когда особенно в комнате был сквозняк, Печь подпевала Шкафу.
Но Шкаф был так занят игрой дверьми и сочинительством новых мелодий, что и не замечал, что Печь его любит. Он считал, что Печь поёт оттого, что ей поётся. Он продолжал играть и сочинять, пока у него не появилось бесчисленное множество мелодий. Шкаф постоянно находился в том блаженном состоянии, когда творишь, и – что ему было за дело до чьей-то любви? Как-то Печь окликнула его, и он не ответил. Она окликнула его ещё раз, и он опять не ответил. Она окликала его ещё и ещё, но он только играл дверьми, как пастух на флейте, и она поняла, что он неизлечимо болен. Её любовь к нему стала теперь её болезнью. Она уже не разбирала, любит она, или болеет, или это – одно и то же для неё теперь, и от невыносимых страданий любви как-то перекалилась и зажглась, спалив всю комнату, со всеми теми, кто в ней находился. Уцелела только аквариумная рыбка, которая и поведала миру о случившейся трагедии. Это была Зелёная История», - говорит в тишине Двубыка. «Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку!..» - сказал Хозяин сгоревшей квартиры двум молоденьким пожарным, рассматривавшим полусгоревшие фотографии в старом альбоме среди обугленных вещей.
Слышен шум вещей:
- Мы не хотим больше твоих историй, Двубыка!
- А чего вы хотите? – отвечает им Двубыка. – Вы и сами не знаете, чего хотите!.. Вот послушайте лучше Голубую Историю! Так вот, как вы помните, в предыдущей истории у Печи не было сил больше болеть и одновременно любить, и она самовозгорелась. Вот другая история:
«Жила-была себе девочка Печь. У неё был брат Шкаф и отец Диван. Девочка Печь влюбилась в своего собственного брата, вышла за него замуж и они ушли из дома, который после сгорел, когда там никого не было, даже начальника Дивана…»
- А что ж это сгорел ваш дом? – спросили у начальника Дивана два молоденьких пожарных.
- А так! – ответил Диван. – Дома горят, когда Печь выходит замуж за Шкаф, и у них родятся дети.»
Вещи в недоумении. «Двубыка! Ты что нам это рассказал? Это же ведь не история, а кошмар!.. И ещё этот начальник Диван, и эти пожарные!..» - Двубыка смеётся: «Это чтобы вы не спали. А то вы клюёте носами, и веки у вас слипаются, а у меня ещё две истории – «Синяя» и «Фиолетовая».
- А не мог бы ты их объединить в одну? – спрашивают вещи. – Уж больно мы устали!
- Что ж, можно! – отвечает Двубыка. – Я расскажу вам, вещи, про любовь на войне во время паники.
«Ну, жила-была себе женщина Печь. Ничем особым от других не отличалась, но была до того любвеобильна, что меняла мужей как перчатки. Сегодня она замужем за Стулом, завтра – за Столом, послезавтра – за аквариумной рыбкой, а позавчера – за Кухонным Ножом. В том месте, где она жила, началась из-за неё война между её бывшими, теперешними и будущими мужьями. Мужья ставили друг другу синяки, давали пинки и подножки, и вскоре так случилось, что среди них не осталось ни одного, кто был бы здоров физически или морально. «Нужно прекратить это!» - подумала Печь и вместо того, чтобы выбрать одного мужа из всех, составила «Расписание мужей». Когда мужья узнали об этом, они на время прекратили свои распри и стали размышлять. « А не сжечь ли нам её?» - подумали они, и собравшись с силой, собирались уже сделать то, что задумали. Но вперёд вышел Кухонный Шкаф и сказал: «Конечно, она ведьма, - но я люблю её! И кто попытается сжечь её или поцеловать, тому не поздоровиться!..» Все очень разозлились, кинулись на него и сломали. Печь поняла, что он-то и есть её единственный, и, набрав побольше воздуха, дохнула на остальных своих мужей угольями, и первым загорелся Диван. Горящий, он бегал от мужа к мужу, но никто не затушил его, так как каждый уже горел сам. И только подоспевшим пожарным Хозяин комнаты сказал: «Я собирался скоро-скоро выбросить всё это на свалку!..»

Я просыпаюсь. Просыпаюсь оттого, что чувствую жар. Я достаю градусник: надо же – 38,4! Вот что значит пить на балконе зимой, когда идёт к тому же снег, горячий чай с мёдом!
Но то, что я услышал, я запишу; я обязательно запишу!..

ДЯДЕНЬКА

-Дяденька, свези на кладбище,
Где папаша мой лежит.
-Недалёко Божье пастбище,
Только путь туда закрыт.
-Кем закрыт?
-А жизнью, девочка, -
Каждой травке свой черёд.
Ты беги отсюда, белочка,
Возвращайся через год.
-Дяденька, свези на кладбище,
Где папаша мой лежит.
-Недалёко Божье пастбище,
Только путь туда закрыт.
-Кем закрыт?
-А ветром, доченька, -
Вас он гонит от крестов.
Коль не будет больше моченьки,
Через семь приди годов.
-Дяденька, свези на кладбище,
Где папаша мой лежит.
-Недалёко Божье пастбище,
Только путь туда закрыт.
-Кем закрыт?
-А снегом, милая, -
Замело вокруг, гляди.
Если станет жизнь постылою,
Через тридцать лет приди.
-Дяденька, свези на кладбище,
Где папаша мой лежит.
-Недалёко Божье пастбище,
Лошадь быстро добежит.
У всего на этом свете
Есть начало и конец.
Все Творца слепые дети,
Я, старуха, твой отец!

КОНИ И ПОНИ
 
Были кони и пони.
Вместе пили и ели.
Их держали в загоне,
В зоопарке, в вольере.
 
Кони - выше, крупнее.
Пони - меньше и старше,
Но считались умнее
Те, что прыгают дальше.
 
Кони, прыгая вверх,
Обо всём забывали:
Кони брали барьер,
Пони стенку не брали.
 
Вот поэтому там,
Где чудес не бывает,
Пони лгали коням,
Что ещё подрастают.
 
Что они - жеребята
Породы красивой,
Очень медленно, правда,
Набирающей силы.
 
Пони целые дни
Ели то, что поближе,
Но расти - не росли,
Только делались ниже.
 
Кони прыгали вволю,
Но дряхлели с годами
И заставили пони
Прыгать так же, как сами.
 
- Очень долго мы ждём.
Вы расти не хотите.
Что болтать о другом?
Вы хоть прыгать начните!
 
В стену прыгали пони
И хребтину ломали.
Лишь в агонии пони
Становились конями.
 
СТИХИ ИЗ БЕЖЕВОЙ ТЕТРАДИ
 
САША ЩЕРБА
 
Эпиграф на титуле тетради:
 
Ты радуешься себе Размышляющему?
Не огорчайся! Ты не так часто радуешься!
 
       * * *
Ох-ах, самодеятельный автор.
Ах-ох, задавили "профессионалы".
Мы им - "Творчество!" Они нам - "Забава!"
Не хотят слушать. У! Гады!
 
Ну и пусть не слушают, не надо.
Проживём без классиков, невелика пропажа!
Соберём народ, раздадим награды
Конкурс имени Дольского, фестиваль имени Окуджавы.
 
Ух-ты, наконец-то сцена!
Эх-ма, да ещё и слушают!
Так вот ты какая, мисс Богема,
Что там Хренников, мы не хуже!
 
Что-что? Дилетантов много?
Как-как? Расплодили бездарей?
А как же быть с "искуством для народа"?
Мы и есть народ! Почему же "серый"?
 
Мы и о розах поём, и о странствиях.
Красок жалеть не привыкли, вроде.
А что есть гений? Чуть-чуть таланта,
А остальное, пардон, ноги!
 
Ох-ах, самодеятельный автор...
 
       * * *
 
В харчевне еврейская скрипка
Выводит дрожащее "си",
Скрипач с сатанинской улыбкой,
Спаси мою душу, спаси!
 
Тоску разгони, мы сроднимся
С ветрами, с клокастой волной.
Когда-то, давно, ты мне снился,
Мы вечность знакомы с тобой...
 
Усталость и радость мгновенны...
Ты плачешь, мой странный скрипач?
Не плакать - как это неверно!
Но как не к лицу этот плач.
 
       * * *
В Астрахани лондонский туман
спят мансарды в сероглазой дымке
мутный, непролазный океан
матовые, блёклые картинки
Будто вылит кем-то на закат
на видавший виды старый город
лондонскому диву младший брат
незаконный пасмурный ребёнок
Тополя без крон и без ветвей
колокольня в пепельной одежде
зоопарк без клеток и дверей...
Что-то мне не приходилось прежде
видеть семицветную луну,
слышать шум зелёного трамвая,
ехать в небывалую страну
что со мной, я сам того не знаю!
Бор - туман сквозь лёгкие пророс,
вор - туман украл покой и сказку
над мерцаньем Волги жёлтый плёс
как в тепле оконная замазка
Что со мной? Невысказана грусть
и слова, о влаги спотыкаясь,
с губ бегут, я вспомнил наизусть
что в грехах несовершённых каюсь...
Что со мной? Да это лишь туман
сгинет ночь, и утром выйдет солнце
выйдет солнце? Это лишь обман
есть туман, и пусть он остаётся!
 
       * * *
В туманные дни на город
нашествие странных людей:
Старик, изобретший порох,
Яга, королева змей,
Остывший за праздник Гошка,
отчаянный баянист,
старуха, в лукошке кошка,
вечно смотрящая вниз,
Боцман с отрезанной левой,
оставшейся в поле ногой,
Жанна с лицом дебелым
лоб закрыла фатой,
Бывший начальник рынка
ныне - Бегущий с Рулём
Гера, заела Финка,
"Командует кораблём"
Всё дураки! Откуда
знать им природы трюк?
Рыбою-барракудой
воздух двинется вдруг...
Взвеси клубятся паром
пластикой плавников
Дьявольскою отравой
пичкая дураков
Вынырнет из тумана
с мрачной смешинкой лицо
Ляпнет: "Запахло ладаном!"
Миг, и пропал с концом.
 
РАСКОПКИ СО ДНА ЧЕМОДАНА
 
САША ЩЕРБА
 
       * * *
Поэт убит на снайперской дуэли,
Горячий человек на снег упал.
Он на курок до времени нажал
И умер на снегу, как на постели.
 
Поэт убит на снайперской дуэли,
Хотя в тома ни строчки не вписал,
Он был поэт, поэт на самом деле,
Такой, каких и мир ещё не знал!
 
Поэт убит на снайперской дуэли.
Из школы только снайпер-новичок,
Их пол-страны, пол-фронта Берендеев
Зарифмовало: "Выстрел - в грудь толчок".
 
Поэт убит на снайперской дуэли -
Мальчишка, хулиган и ветрогон.
Куда же люди взрослые смотрели?
Ведь он открытый был со всех сторон!
 
Поэт убит на снайперской дуэли
В конце войны - и это выше сил!
Тот, кто стрелял по неподвижной цели,
Российской Музе крылья подрубил.
 
       * * *
За все грехи Вселенной,
За весь позор потуг
Я встал бы на колени,
Да люди не дают.
 
За всё, чего лишился,
За всё, чем был богат,
Я б Господу молился,
Да черти не велят.
 
За проданную душу,
За то, что сердцем лют,
Я б отдал плоть недужным,
Да только не берут.
 
       СОН
 
Когда-нибудь раскроются ангары
И полетят, взрывая тишину,
Неся на крыльях синие пожары,
Машины с именами на борту.
 
Разнузданный, разложенный на атомы,
Запляшет пробудившийся уран,
И люди с боевыми автоматами
Придут, чтоб изменить границы стран.
 
И будет снег на землю чёрный падать,
И сыновей возненавидит мать,
И будут люди, нарождаясь, плакать,
И, улыбаясь, будут умирать!
 
       * * *
Когда мы устали от жизни и Бога,
От груза несбывшихся грёз,
Тогда мы уходим последней дорогой
Туда, где ни боли, ни слёз.
 
Мужчины и женщины нас провожают,
Целуют и в губы, и в лоб,
А женщины знают: ещё нарожают,
Пустым место не было чтоб.
 
Мужчины же знают: ещё воспитают,
Прокормят и выпустят в свет.
Смерть эту цепочку на миг прерывает.
А значит, и смерти-то нет!
 
       * * *
Заунывно ветер воет,
Дождь на землю воды льёт,
Осень, слякоть, сердце ноет,
Песни грустные поёт.
 
Всё о странах, где я не был,
Но куда бы мог дойти...
Непогоде - путь на небо,
И другого нет пути.
 
ОТРАВЛЕНО В "ПОДВОРЬЕ":
 
       * * *
       
Коршун в степи, пахнущей травами,
Лев ли в саванне Африки Западной,
Кит ли в морях дальнего Севера,
Кактус, цветок, ёж или дерево -
Всё непривычно, всё неслучайно,
Всё чрезвычайно необычайно.
Ни у кого перед прочим главенства!
Всё было создано в миг совершенства!
 
ЧЕМОДАННЫЕ СТИХИ
 
Вчера над Городом
Прошла войной гроза.
Дома, деревья ливнями умыла.
Людей под зонтики загнала, и гроза
К другому городу другой волной уплыла.
 
Попрятав зонтики, шли, шлёпая по лужам
Шалевшие от чувства жизни люди.
Слова земные стали вдруг ненужными:
Ведь что до ливня было, то - прелюдия.
 
Улыбок добрых сотни сотен розданы,
Направо и налево счастьем делятся.
Обиды и заботы перемолоты,
Истёрты в порошок небесной мельницей.
 
И лишь один не радовался Солнцу,
Не улыбался, зонтика не прятал,
А всё бубнил, бубнил под нос с прононсом:
"Посмотрим, что вещует нам Оракул".
 
Он всунул голову в свой крепкий серый дом
Вдруг рассмеялся, дверью хлопнул с силой
И прошептал: "Включён, включён, включён
Мой репродуктор, мой провидец милый!"
 
И, помолившись страшному божку,
Уселся слушать, затаив дыханье,
Из Грига и Шопена по куску
И, наконец, услышал бормотанье.
 
"Какая глупость - среди непогод
Снимать плащи, считать, что всё в порядке.
Ведь нужно знать, что нас потом всех ждёт.
Мой друг сказал: "Предвидятся осадки!"
 
И через пять, а может, семь минут
Со вкусом до упада хохотал.
Синоптик, друг, надежды оправдал! -
Так я и знал!
 
Затем, одевшись, взял побольше зонт,
Скользнул на улицу прохладной тенью,
Из-под руки взглянул на горизонт
И подивился общему веселью.
 
       * * *
Угрюм и сед.
Глаза как два вулкана.
На склоне лет
Один и нелюдим.
В былом - атлет
С привычками титана,
А нынче - дед.
Четырежды судим.
Он много знает.
Грубыми руками
Стирает пыль
С потрёпанных томов
И в такт со строчкой
Головой кивает
В согласье с правдой
Избранных умов.
А жизнь прошла
Бесцельно и бесплодно.
На что растрачен
Удали запас?
Про это знают
Блёклые притоны
И рыжий кот
С весёлой кличкой "Квас".
 
 
ЕЩЁ ИЗ ОТПРАВЛЕННОГО В "ПОДВОРЬЕ":
 
 КОЛЫБЕЛЬНАЯ
 
Белою пургою заметает путь.
Я тебя укрою - нужно отдохнуть.
Стужа сном не лечится, но у той реки
Мне уже мерещатся тёплые деньки.
Мне уже мерещится сад среди полей,
В тёплой луже плещется кроха-воробей,
С дудочкой под боком пастушонок спит,
На кудрявый локон бабочка летит.
Так и нам с тобою где-нибудь уснуть...
Белою пургою заметает путь.
 
 
       * * *
 
 
Ах, какие розы нынче у Марии!
Ах, какие розы Мэри подарили!
Ах, какую розу срезали для Кэт!
И у крошки Лиззи алых роз букет!
А у Молли только колли.
Молли любит колли злую!
И за это чувство Молли
Мы её не поцелуем.
 
 
Из новых чемоданных раскопок:
 
САША ЩЕРБА
 
БАСАНОВА ДЛЯ АРКАДИЯ
 
Ухватившись за хвост Сатаны,
я летел по безлюдному небу
и увидел тогда: где я не был -
много больше того, где я был.
 
Звёзды гасли в мгновение ока,
зажигались в течение дня,
и летела навстречу Солоха,
оседлав шифоньер, как коня.
 
Был там Пушкин размером с пылинку,
был там Гоголь размером с кота...
и чесала послушную спинку
чья-то рыжая, с перстнем, рука.
 
Подчиняясь единому ритму,
о своём шепелявил пульсар,
и вдевал для уродины нитку
молодой, неженатый гусар.
 
Ухватившись за хвост Сатаны,
я летел по безлюдному небу
и увидел тогда: где я не был -
много больше того, где я был...
 
Два листа шевелились от вздоха,
будто ноги сцепивший индус,
и на этом кресте одиноко
умирал марсианский Иисус.
 
Долго - вовсе не значит далёко.
Я вернулся в обыденный миг.
Глянул в зеркало: знанье жестоко -
был мальчишка, а стал я старик.

***

Коршун в степи, пахнущей травами,
Лев ли в саванне Африки Западной,
Кит ли в морях дальнего Севера,
Кактус, цветок, ёж или дерево -
Всё непривычно, всё неслучайно,
Всё чрезвычайно необычайно.
Ни у кого перед прочим главенства!
Всё было создано в миг совершенства

САША ЩЕРБА
 
       * * *
Поэт убит на снайперской дуэли,
Горячий человек на снег упал.
Он на курок до времени нажал
И умер на снегу, как на постели.
 
Поэт убит на снайперской дуэли,
Хотя в тома ни строчки не вписал,
Он был поэт, поэт на самом деле,
Такой, каких и мир ещё не знал!
 
Поэт убит на снайперской дуэли.
Из школы только снайпер-новичок,
Их пол-страны, пол-фронта Берендеев
Зарифмовало: "Выстрел - в грудь толчок".
 
Поэт убит на снайперской дуэли -
Мальчишка, хулиган и ветрогон.
Куда же люди взрослые смотрели?
Ведь он открытый был со всех сторон!
 
Поэт убит на снайперской дуэли
В конце войны - и это выше сил!
Тот, кто стрелял по неподвижной цели,
Российской Музе крылья подрубил.
 
       * * *
За все грехи Вселенной,
За весь позор потуг
Я встал бы на колени,
Да люди не дают.
 
За всё, чего лишился,
За всё, чем был богат,
Я б Господу молился,
Да черти не велят.
 
За проданную душу,
За то, что сердцем лют,
Я б отдал плоть недужным,
Да только не берут.
 
       СОН
 
Когда-нибудь раскроются ангары
И полетят, взрывая тишину,
Неся на крыльях синие пожары,
Машины с именами на борту.
 
Разнузданный, разложенный на атомы,
Запляшет пробудившийся уран,
И люди с боевыми автоматами
Придут, чтоб изменить границы стран.
 
И будет снег на землю чёрный падать,
И сыновей возненавидит мать,
И будут люди, нарождаясь, плакать,
И, улыбаясь, будут умирать!
 
       * * *
Когда мы устали от жизни и Бога,
От груза несбывшихся грёз,
Тогда мы уходим последней дорогой
Туда, где ни боли, ни слёз.
 
Мужчины и женщины нас провожают,
Целуют и в губы, и в лоб,
А женщины знают: ещё нарожают,
Пустым место не было чтоб.
 
Мужчины же знают: ещё воспитают,
Прокормят и выпустят в свет.
Смерть эту цепочку на миг прерывает.
А значит, и смерти-то нет!
 
       * * *
Заунывно ветер воет,
Дождь на землю воды льёт,
Осень, слякоть, сердце ноет,
Песни грустные поёт.
 
Всё о странах, где я не был,
Но куда бы мог дойти...
Непогоде - путь на небо,
И другого нет пути.

САША ЩЕРБА
 
Эпиграф на титуле тетради:
 
Ты радуешься себе Размышляющему?
Не огорчайся! Ты не так часто радуешься!
 
       * * *
Ох-ах, самодеятельный автор.
Ах-ох, задавили "профессионалы".
Мы им - "Творчество!" Они нам - "Забава!"
Не хотят слушать. У! Гады!
 
Ну и пусть не слушают, не надо.
Проживём без классиков, невелика пропажа!
Соберём народ, раздадим награды
Конкурс имени Дольского, фестиваль имени Окуджавы.
 
Ух-ты, наконец-то сцена!
Эх-ма, да ещё и слушают!
Так вот ты какая, мисс Богема,
Что там Хренников, мы не хуже!
 
Что-что? Дилетантов много?
Как-как? Расплодили бездарей?
А как же быть с "искуством для народа"?
Мы и есть народ! Почему же "серый"?
 
Мы и о розах поём, и о странствиях.
Красок жалеть не привыкли, вроде.
А что есть гений? Чуть-чуть таланта,
А остальное, пардон, ноги!
 
Ох-ах, самодеятельный автор...
 
       * * *
 
В харчевне еврейская скрипка
Выводит дрожащее "си",
Скрипач с сатанинской улыбкой,
Спаси мою душу, спаси!
 
Тоску разгони, мы сроднимся
С ветрами, с клокастой волной.
Когда-то, давно, ты мне снился,
Мы вечность знакомы с тобой...
 
Усталость и радость мгновенны...
Ты плачешь, мой странный скрипач?
Не плакать - как это неверно!
Но как не к лицу этот плач.
 
       * * *
В Астрахани лондонский туман
спят мансарды в сероглазой дымке
мутный, непролазный океан
матовые, блёклые картинки
Будто вылит кем-то на закат
на видавший виды старый город
лондонскому диву младший брат
незаконный пасмурный ребёнок
Тополя без крон и без ветвей
колокольня в пепельной одежде
зоопарк без клеток и дверей...
Что-то мне не приходилось прежде
видеть семицветную луну,
слышать шум зелёного трамвая,
ехать в небывалую страну
что со мной, я сам того не знаю!
Бор - туман сквозь лёгкие пророс,
вор - туман украл покой и сказку
над мерцаньем Волги жёлтый плёс
как в тепле оконная замазка
Что со мной? Невысказана грусть
и слова, о влаги спотыкаясь,
с губ бегут, я вспомнил наизусть
что в грехах несовершённых каюсь...
Что со мной? Да это лишь туман
сгинет ночь, и утром выйдет солнце
выйдет солнце? Это лишь обман
есть туман, и пусть он остаётся!
 
       * * *
В туманные дни на город
нашествие странных людей:
Старик, изобретший порох,
Яга, королева змей,
Остывший за праздник Гошка,
отчаянный баянист,
старуха, в лукошке кошка,
вечно смотрящая вниз,
Боцман с отрезанной левой,
оставшейся в поле ногой,
Жанна с лицом дебелым
лоб закрыла фатой,
Бывший начальник рынка
ныне - Бегущий с Рулём
Гера, заела Финка,
"Командует кораблём"
Всё дураки! Откуда
знать им природы трюк?
Рыбою-барракудой
воздух двинется вдруг...
Взвеси клубятся паром
пластикой плавников
Дьявольскою отравой
пичкая дураков
Вынырнет из тумана
с мрачной смешинкой лицо
Ляпнет: "Запахло ладаном!"
Миг, и пропал с концом.

ЕВРЕЙСКАЯ МАМА

Посвящается Арье Леви


Фима – мужчина 35 лет
Дина Григорьевна – его мать
Кирилл – его сын
Нина – его женщина
       Василий Петрович – муж Нины



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Квартира Дины Григорьевны

Дина Григорьевна: Боюсь ночи. Ночь для меня…каждая ночь – экзамен. Она спрашивает
       у меня урок, который я не знаю, мне стыдно перед ней и страшно её.
Фима: Мама, мамочка, я умру?
Дина Григорьевна: Нет, сынок, не умрёшь.
Фима: Только не лги мне. Сколько осталось? Месяц? Полмесяца?
Дина Григорьевна: Я не врач, Фимушка.
Фима: Но ты же должна чувствовать, сколько, сердцем чувствовать?
Дина Григорьевна: Когда ты пришёл ко мне два месяца назад, пришёл, надеясь, я
       чувствовала сердцем, что если кто-то на белом свете тебе и поможет,
       то это буду я. Не терзай меня, Фимушка.
Фима: Хорошо, мама. (Закашливается). Чёрт! Чёрт! Проклятый кашель, он
       душит меня. (Накрывается с головой одеялом).

Дина Григорьевна встаёт с кресла, берёт со стола питьё, несёт его Фиме.

Дина Григорьевна: Фимушка, сын, выпей – станет легче.
Фима (Отбросив одеяло): От меня отказались врачи. Ты понимаешь, что это такое? Я
       умру. Я заражаю тебя. Мне стыдно, мама.
Дина Григорьевна: На, сынок, выпей тюленьего жира. Он – вкусный, я его посолила. Он очень полезный, Фимушка, очень. Я его как-то пила после войны.
Фима: Всё бесполезно, мать, всё бесполезно. (Пьёт).
Дина Григорьевна: Вот и молодец, а теперь отдыхай.

       Пауза.

Фима: Мать, умирать – страшно?
Дина Григорьевна: Почему так устроен мир, что старухи наподобие меня ждут – не
       дождутся смерти, а она всё не идёт и не идёт, а молодые, такие, как
       ты, хотят жить, а жизнь поворачивается спиной к ним? Отчего я не
       Бог? Я бы всё это переделала, всё-всё.
Фима: Мама, дай мне ещё тюленьего жира!

       Дина Григорьевна даёт ему жир.

Дина Григорьевна: Вот и хорошо, Фимушка, жизнь постепенно возьмёт своё у
       смерти.
Фима: Ты хочешь сказать, смерть возьмёт у жизни?
Дина Григорьевна: Нет, Фимушка, жизнь возьмёт.

       Звонок в дверь.

Дина Григорьевна: Да!

       Входит Нина.

Нина: Здравствуйте, Дина Григорьевна! Как наш болящий?
Дина Григорьевна: Болящий болеет, Нина. Я его тюленьим жиром пою, и он, вроде бы.
       Пьёт.
Нина (выкладывая снедь из сумки): Здесь апельсины, курица. Дина Григорьевна,
       пристройте всё это куда-нибудь.
Дина Григорьевна: Спасибо, Нина, спасибо, доченька. (Уходит).
Нина: Фима, я так больше не могу.
Фима: Что не можешь?
Нина: Ты – здесь, я – там.
Фима: Зачем ты пришла?
Нина: Я люблю тебя, и если бы у меня было куда, забрала бы тебя к
       себе.
Фима: Я болен, Нина, от меня отказались врачи, я не знаю, сколько мне
       осталось.
Нина: Сколько бы ни осталось, я хочу, чтобы это время мы провели
       вместе, ты и я.
Фима: Ты понимаешь, что такое жить с больным туберкулёзом под
       одной крышей?
Нина: Да, понимаю.
Фима: И я понимаю, поэтому говорю тебе: мы не должны быть вместе.
       Каждый поцелуй может стать роковым. Уходи, Нина, и больше
       Не приходи.
Нина: Не гони меня!
Фима: Я знаю, ты – честный, порядочный человек, и быть может, жалеешь меня, только не приходи больше. Сегодня мне особенно плохо.
Нина: Фима, твоё благородство стоит мне счастья. Я не хочу уходить. Я скажу Дине Григорьевне, что ушла от мужа навсегда и останусь у тебя. Останусь, - она меня не прогонит.
Фима: Как ты не понимаешь, что я никогда на это не соглашусь? (Закашливается). Там, на столе, вода. Дай.
Нина (давая пить): Вот так, Фима, ещё, ещё. Дине Григорьевне одной тяжело за тобой ухаживать, я буду помогать ей, возьму отпуск за свой счёт…
Фима: Уходи, Нина.
Нина: Ну что ты ершишься, дурачок? Нам с тобой ещё будет хорошо. Так хорошо, что болезнь отступит. Я остаюсь. Съезжу домой за тряпками и вернусь, хорошо?
Фима: Нет.
Нина: Как это «нет»? Очень даже «да».

Входит Дина Григорьевна.

Дина Григорьевна: Ну что, договорились?
Нина: Дина Григорьевна, я ушла из дома.
Дина Григорьевна: Ты это серьёзно, Нина?
Нина: Серьёзно. Сейчас привезу вещи. Не прогоните? (Уходя) До свиданья! Я скоро.
Фима: Мама, никогда не пускай её больше ко мне. Никогда. Слышишь?
Дина Григорьевна: Как же я могу, Фимушка? Сердцу не прикажешь. Она любит тебя. И давно.
Фима: Ты хочешь, чтобы ей стало плохо?
Дина Григорьевна: Я хочу, чтобы было хорошо тебе, Фимушка. И ей.
Фима: Мне уже никогда не будет хорошо, понимаешь, никогда. (Закашливается).
Дина Григорьевна: Какой у тебя безудержный, больной кашель. На, выпей жира. (Даёт жир).
Фима: Мать, ты уверена, что это помогает?
Дина Григорьевна: Не нужно сомневаться, Фимушка. Это – помогает. Ты – встанешь на ноги, ты – сильный, и я – сильная, и Нина – сильная. Мы все сильные. На, выпей ещё!
Фима: Мама, я редко говорил с тобой откровенно, до конца. Слушай! Если я скоро умру, не забывай Кирилла. Чаще будь с ним, говори с ним обо мне, рассказывай всё, - какой я был, что любил, что не любил, всё, начиная с самого детства, всю правду, без прикрас. Пусть знает, что у него был отец, со своими слабостями, не святой, но – отец, который его любил.
Дина Григорьевна: Кирилл – умный человечек, Фимушка, у него есть глаза, и он понимает, что ты дал ему жизнь, только я прошу тебя, Фимушка, не надо! Ради меня, ради него, ради Нины. На свете существует порядок: умирать положено тем, кто пожил. А пожил ли ты? Нет. Пока нет. И рассказывать будешь ты сам. Обо мне.
Фима: Спасибо, мать, спасибо за всё!
Дина Григорьевна: За что, Фима? За что спасибо? Я делаю для тебя что-нибудь особенное, чего не сделала бы другая мать?
Фима: Да, мама.

       
Входит Кирилл.

Кирилл: Общий привет! Мама прислала пирожки с капустой. Папа, как ты себя чувствуешь? Пирожки я съел в школе с Лариской, а маму не люблю.
Дина Григорьевна: И очень плохо делаешь.
Фима: Как дела, сын? Только серьёзно.
Кирилл: Писали сочинение: «Что тебе нравится в людях?» У меня – тройка за содержание.
Дина Григорьевна: Оболтус. За что же тройка, всегда же было «хорошо»?
Кирилл: Всегда было, да сплыло. Не то написал.
Фима: Что же ты написал? Только не ври.
Кирилл: Написал, что в людях мне нравятся глаза. Не у всех, конечно, - у Лариски.
Фима: И всё?
Кирилл: Всё.
Фима: Я бы тебе поставил единицу. Нужно было написать, какие глаза у Ларисы. Как ты в них долго можешь смотреть, не отрываясь, как тебе нравится смотреть в них, не отрываясь, как ты узнаешь их среди пяти миллиардов прочих глаз. (Закашливается).
Кирилл: И что бы мне тогда поставили?
Дина Григорьевна: Двойку, но – честную.
Кирилл: За что же двойку?
Дина Григорьевна: За то, что рано тебе ещё думать про твою Лариску, - на всё своё время. Мы с твоим дедушкой, Кирилл, с детства друг друга знали, а поцеловались только после свадьбы.
Кирилл: Знаю-знаю, а папа родился оттого, что вы друг друга берегли.
Фима: Кирилл-Кирилл, ты за этот год вырос. Я болел, а ты рос.
Кирилл: Я наполовину росс, - по маме, а по тебе с бабушкой – еврей.
Дина Григорьевна: Остряк. Родителей не выбирают, и бабушку не выбирают. Хочешь есть? Я поставлю чай.
       
Уходит.

Кирилл: Папа, тебе очень больно?
Фима: Кирилл, не подходи ко мне близко!
Кирилл: Почему?
Фима: У меня туберкулёз: эта штука очень легко пристаёт к людям. И вообще, я хотел сказать тебе: звони мне чаще по телефону, а приходить старайся реже. Пойми, я не гоню тебя, но так нужно, не обижайся.
Кирилл: Мама как-то сказала мне, что ты хороший, но скучный. Это правда?
Фима: Не торопись. Вырастешь, всё поймёшь.
Кирилл: А я и так всё понимаю: у тебя – туберкулёз и ты никого не хочешь видеть. Ты думаешь, что умрёшь. Но ты не умрёшь, понимаешь? Не
       умрёшь! Никогда! А если умрёшь, то в один день со мной и бабушкой.
Фима: Какой же ты, Кирилл, в сущности, ребёнок! Так бывает: живут люди, болеют и… умирают. Это естественно, как естественно и то, что вместо них в мир приходят новые люди. Так было всегда.
Кирилл: Но кто-то же всё это выдумал? Ведь всё это не взялось ниоткуда?
Фима: А ты поговори об этом с твоей Ларисой, вы посоветуетесь и решите всё это изменить, и, может, всё это и изменится?


       Входит Дина Григорьевна

Дина Григорьевна: Садись к столу, Кирилл. Фима, а мы с тобой - позже.
Кирилл: Хорошо, бабушка! (Садится)
Фима: Кирилл, хочешь попробовать, какой отравой меня здесь поят?
Дина Григорьевна: Пей, пей! (Даёт Фиме жир).
Кирилл: Что это?
Фима: Плавал себе тюлень, рыбу ловил, а его – раз, и на жир!
Кирилл: Тюленя?
Фима: Его, родимого! Хочешь?
Кирилл: Фу! Я лучше чая с вареньем.

Входит Василий Петрович

Василий Петрович: Здравствуйте!
Фима: Здравствуйте! Вы – кто?
Василий Петрович: Это – седьмая квартира? Тогда я к вам. (Садится на стул). Меня зовут Василий Петрович. Я – муж Нины.
Дина Григорьевна: А где Нина?
Василий Петрович: Вероятно, дома.

Пауза

Дина Григорьевна: Кирилл, пойдём на кухню?
Кирилл (дожёвывая): Угу!

Уходят

Василий Петрович: Вот Вы, значит, какой.
Фима: Какой? (Закашливается)
Василий Петрович: Не богатырь.
Фима: Издеваетесь?
Василий Петрович: Совсем нет. Сколько у Вас книг! (Встаёт, идёт к полке). Знаете, я Достоевского читаю, Чайковского слушаю, а в голове возникает: вот это когда он писал, кофе пил, это – после ночи с женщиной, это – после сигаретки, а это, глядишь, без морфия не напишешь. Дура она!
Фима: Кто?
Василий Петрович: Моя жена Нина.
Фима: Почему?
Василий Петрович: Я – врач. Вы на ладан дышите.
Фима: Я её не неволил.
Василий Петрович: Не неволил. Я – крепкий, здоровый человек, с заработком, с именем. Меня жалеть не надо.
Фима: И меня – не надо.
Василий Петрович: Чёртова ситуация! И ничего не сделаешь! Она там вещи собирает. Убить Вас, что ли?
Фима: Не смешно.
Василий Петрович: И мне не смешно. Вот для меня вопрос: кто виноват – Вы, она, я? И в чём виноваты? Ну Вам-то, положим, недолго осталось, а ей, мне – сколько? И что это за свойство вашей нации под себя грести?
Фима: А Вы занятный.
Василий Петрович: Спасибо!
Фима: Знаете, грести под себя всё же лучше, чем под себя делать.
Василий Петрович: Калека, почти мертвец… Что она в Вас нашла? Красивая, самостоятельная… За что Вас любить?
Фима: А разве любят за что-то конкретное? Любят – и всё. Просто так.
Василий Петрович: Просто так не любят. А Вы, кстати, её любите?
Фима: Вы очень прямой человек, Василий Петрович, нахальный даже. Да, я люблю Вашу жену, люблю, и оттого не хочу, чтобы она жила здесь. Но и с Вами она не будет.
Василий Петрович: Почём Вы знаете? Вы умрёте, и она будет со мной.
Фима: Она никогда не была с Вами счастлива, - Вы умный человек, без пороков, но она заслуживает большего.
Василий Петрович: Вас, что ли? Чужое счастье как обувь с покойника!
Фима: Она ещё молода, красива, она ещё будет счастливой.
Василий Петрович: Вы – собака на сене. Ни себе, ни людям.
Фима: Уходите! Вам здесь нечего делать! (Закашливается).
Василий Петрович: Мертвец! Дышащий, говорящий! Да, я – врач, но Вы вне закона для меня. Вы у меня жену увели.

Входит Дина Григорьевна.

Дина Григорьевна: Кто мертвец? Мой Фима? Да как Вы можете? Какой из Вас, к лешему, врач? Вы – идиот о двух полушариях! Уходите!
Василий Петрович: Нет уж, раз я пришёл, то выскажу всё, до конца! Как это так, знать, что неизлечимо болен, и всё равно блудить как мартовский кот? О душе надо думать, об имени, которое после себя оставишь, о других людях, наконец! Женщина слепа, бросает мужа, дом ради двух ночей с человеком, который ни её, ни моего мизинца не стоит. Ну, не обидно ли? И мамаша такая же: лишь бы было хорошо её ненаглядному. Я за жизнь сотни жизней спас, жалел всех, а как мне самому жизнь зад кажет? И за что? Разве я заслужил? Хорошо, я уйду, но знайте: вам остался день, у него кровь горлом завтра хлынет.
Дина Григорьевна: Злой, неблагородный человек! Уходите!
Василий Петрович: Что ж, как говорится, физкульт-привет!


Уходит. Фима закашливается. Выходит Кирилл, услышав,
что хлопнула дверь.

Кирилл: Ушёл этот тип?
Дина Григорьевна: Ушёл.
Кирилл: И о чём вы говорили?
Дина Григорьевна: Ни о чём. Просто сидели и молчали.
Кирилл: Бабушка, врать - грешно. Я слышал, как ты на него кричала. «Неблагородный человек»!
Фима: Кирилл, не будь жестоким к людям – бабушка не хотела, чтобы ты расстраивался из-за нас.
Кирилл: Папа, а кто лучше – мама или тётя Нина?
Фима: Ты некорректно ставишь вопрос, Кирилл. Из двух женщин ни про одну нельзя говорить, что она хуже другой или лучше, - обе они по-своему хороши.
Дина Григорьевна: Да уж.
Кирилл: Значит, тётя Нина лучше?
Фима: Разве я это сказал?
Дина Григорьевна: Если уж Кирилл всё равно слышал, то я выскажусь. Женщина, ни одна женщина не слепа. Быть может, он любит её по-своему, но, видно, как-то не так. Не может двум людям быть хорошо, если один притворяется. Он сказал, что не заслужил… Слово-то какое подобрал! Как будто за выслугу лет счастье должно расти, а несчастье – убавляться. Если бы так было, то живи себе и живи до ста лет, береги себя. Нет! В том-то и дело, что и счастья, и несчастья обрушиваются, как снег на голову, не угадаешь! Об имени сказал, нужно думать, - верно. Но уж ты выбирай: имя или любовь. Любовь – зла. То, что жалел, - тоже верно, но жалеть-то без корысти надо, за так. А если уж ты врач, то будь врач всегда:
и дома, и на работе, и когда жена уходит. Фу-у!
Фима (смеясь): Ну ты, мать, даёшь! Только – зря, он тебя не слышит.
Дина Григорьевна: Ты слышишь, Кирилл слышит, - что за беда? Но и молчать мне нельзя. Хотя и правда, - говорила до подозрительности красиво.
Кирилл: Бабушка, а что его с папой не поколотили?


Трое смеются. Входит Нина.


Нина: Здравствуйте, я пришла!
Дина Григорьевна: Нина, только что здесь был твой муж.
Нина: Он, конечно, хамил, ругался, топал ногами?..
Дина Григорьевна: Нина, ты хорошо подумала?
Нина: Хорошо, Дина Григорьевна. (Целует Дину Григорьевну). Очень хорошо, так хорошо, что зонтик забыла.
Фима: Какой зонтик, Нина? О чём ты?
Нина: Такой большой зонтик, складной, японский, от дождя.
Фима: Кирилл, сходи на кухню, поставь чайник.
Кирилл: Не пойду, говори при мне.
Фима: Хорошо, оставайся, если хочешь. Тебе же хуже. Нина, ты ушла из дома?
Нина: Да. Ты же знаешь.
Фима: Пойми, я не вправе жить с тобой под одной крышей. Ты заболеешь. Если ты останешься здесь, то отсюда уйду я.
Кирилл: Папа, какой же ты глупый! Тётя Нина любит тебя!
Нина: Спасибо, Кирилл, спасибо, мальчик! Фима, как ты жесток! В первую очередь – ко мне, во вторую – к себе. Неужели ты думаешь, что я буду счастлива без тебя? Мне мало видеть тебя два раза в неделю, очень, очень мало! Я хочу видеть тебя на закате, на рассвете, всегда, когда захочу, в любое время! Я хочу менять под тобой простыни, я хочу приносить тебе чай в постель и читать на ночь твоего любимого Хемингуэя вслух. Я хочу вместе с тобой одолеть твою болезнь и ни с кем не делить тебя после, ни с ней, ни с чем-либо другим. Не гони меня, Фима! Ну хочешь, я встану перед тобой на колени? Ну? Что же ты молчишь? Что ты молчишь?

Фима падает с кровати, у него идёт горлом кровь.

Дина Григорьевна
(кричит): Фима!
Кирилл
(бросаясь к отцу): Папа!
Нина
(бросаясь к Фиме): Фима!

Дина Григорьевна и Нина кладут Фиму на кровать лицом вниз.
Дина Григорьевна: Чёрт! Кровь! Кровь!
Кирилл: Бабушка, звони в «Скорую»!
Дина Григорьевна: Бесполезно. Они ничего не сделают. Фимушка! Фима!
Кирилл: Папа! Папа!
Фима: Отпустило. Не кричите!
Нина: Фима, потерпи! Сейчас будет врач. Хороший врач.
(Из-за двери, уходя): Очень хороший врач!
Дина Григорьевна: Что, сынок, легче?
Фима: Легче, мать, легче. Ещё поживём.
Дина Григорьевна: Слава Богу, слава Богу, Фимушка!
Кирилл: Папа, я так за тебя испугался! Пожалуйста, не надо больше!
Фима: Хорошо, больше не буду. Знаешь, мать, а Костлявая была так близко, что я рассмотрел её гнилые зубы.
Дина Григорьевна: На, выпей жира!
Фима: Не стоит, мать, добро переводить.
Дина Григорьевна: Ну что ты, Фимушка? Что ты? Разве можно так говорить?
Фима: Можно, мать, - теперь можно. Кирилл, не пора ли тебе домой? Мать, наверное, ждёт.
Кирилл: Папа, выпей жира! (Даёт жир). А Костлявая – это смерть?
Фима: Да, Кирилл.
Кирилл: И ты её видел, и видел, что у неё гнилые зубы?
Фима: Знаешь, довольно-таки неприятная тётка. Гораздо хуже всех прочих тёток.
Кирилл: Ты же говорил, что женщины не бывают плохими? Или врал?
Фима: Про эту можно сказать, что она – плохая. Очень, очень неприятная особа. Мать, укрой меня вторым одеялом – ногам холодно.
Дина Григорьевна: Сейчас, сейчас, родной! (Укрывает, садится на кровать рядом с Фимой, гладит его по волосам). Тебе теплее, сынок?
Фима: Как мне всегда нравились твои руки! Нежные, они пахнут всегда парным молоком и ещё чем-то, у чего нет названия. Одним словом, мамины руки. Кирилл, иди сюда, сядь рядом! Мама, погладь его по голове! Хорошо тебе, мальчик? (Кирилл молчит). Может быть, ты будешь счастлив со своею Ларисой, может, с кем-то ещё, но таких рук, как у моей мамы, не будет ни у кого из них! Запомни их, Кирилл, запомни на всю жизнь! (Целует Дине Григорьевне ладони).
Дина Григорьевна (сквозь слёзы): Ефим, ты всегда был ласковым мальчиком! В детстве, в юности, и сейчас ты тот же для меня мальчик Фима, который говорил незнакомым людям на вечерних прогулках: «Здрасьте пожалуйста!»
Фима: Здрасьте пожалуйста!
Кирилл: Разве вы с бабушкой незнакомы, папа?
Дина Григорьевна: Да, Кирилл. Оказывается, я плохо знала твоего отца. У него – мужественное, большое сердце! Здрасьте пожалуйста!
Фима: Здрасьте пожалуйста, Кирилл!
Кирилл: Здрасьте пожалуйста, папа и бабушка!


Смеются. Входят Нина и Василий Петрович.


Василий Петрович: Знаете, моя жена любит Вас больше, чем я ожидал. Вытащила меня из такси и сказала: «Умирает». А Вы, я вижу, смеётесь. (Щупает пульс). Снимите рубашку, майку. Дышите. (Слушает лёгкие). Не дышите. Хорошо. Ладненько. Знаете, если бы Создатель согласился исполнить любое моё желание, я попросил бы Его сделать новую «аж два о». Сделал бы Он, как вы все думаете? Мамаша, можно Вас на секунду? (Шепчется с Диной Григорьевной).
Нина: Фима, тебе легче?
Фима: Нина, ну зачем ты?
Нина: Так было нужно, Фима. Не говори ничего, я всё вижу по глазам!
Фима: Хорошо, я буду молчать.
Нина: Вот и молчи! (Укрывает Фиму одеялом).
Дина Григорьевна: Ниночка, Кирюша! Врач сказал, что больному нужен покой. Пока вы оба здесь, он не уснёт, понимаете?
Нина: Конечно, конечно, Дина Григорьевна!
Кирилл: Что, мне – пора? Пойдёмте, тётя Нина?
Нина: Пойдём, мальчик, заберусь в какую-нибудь киношку!
Василий Петрович: Тюлений жир и полный покой, лучше – сон. Прощайте!


Нина, Кирилл, Василий Петрович уходят.


Фима: Что, мама, плохо дело? А я и без него знал, что плохо. Что он сказал? Сколько? Два дня? День? Ночь? Ничего? Молчишь? Значит, ничего.
Дина Григорьевна: Укрыть тебя вторым одеялом?
Фима: Как-то мне рассказывали про мать, которая умерла стоя, чтобы её сын, боящийся больше всего смерти, увидел, что смерть – не так страшна. Она встала с постели за десять минут до смерти, позвала сына к себе, встала спиной к стене, сказала ему: «Не бойся!» и умерла. У меня холодеют ноги, мама. Мне холодно, мама! Вот она стоит в углу и смотрит на меня! Ты видишь, видишь, мать?! Мне страшно, мама! Говори! Говори хоть что-нибудь! У неё абсолютно дикие, жадные глаза. Ты видишь, мать? Холодно. (Откидывается на подушку, закрывает глаза).
Дина Григорьевна (поёт): Шма, Исроэль! Адонай элохейну, Адонай эхат!
Шма, Исроэль! (Зажигает свечу, идёт в тот угол, где Фима видел Смерть, делает свечой пассы).
Адонай элохейну, Адонай эхат! Шма, Исроэль!












       ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Прошло полгода. Квартира Дины Григорьевны. Входит Нина, ставит в вазу принесённые цветы.

Нина: Дина Григорьевна!


Из кухни выходит Дина Григорьевна.


Дина Григорьевна: А, Ниночка! И цветы принесла. Вот спасибо!
Нина: А что, Дина Григорьевна, не выпить ли нам чайку с вареньем?
Дина Григорьевна: Ниночка, извини, - у меня пирог подгорает. Ты посиди здесь одна по-свойски, а я управлюсь и приду.
Нина: Хорошо, Дина Григорьевна. Кирилл будет?
Дина Григорьевна: Обещал.


Дина Григорьевна уходит. Нина садится. Входит Фима, закрывает Нине сзади глаза руками.


Нина: Фима?
Фима: Ну, неинтересно. Сразу угадала.
Нина
(Убирая Фимины руки): Где был, кого видел?
Фима: Гулял. Просто гулял, ходил и дышал. Весна! Люди – весёлые, погода – чудесная, на деревьях – почки, воробьи в лужах купаются.
Нина: И ты.
Фима: И я. Радуюсь всему этому, всё это вижу, обоняю, ощущаю, в общем – живу! Ещё чуть-чуть – и начну стихи писать.
Нина: Обо мне?
Фима: О тебе, о лужах, о воробьях. Люблю их: жизнерадостные птахи!
Нина: Поцелуй меня!
Фима: А можно два раза?
Нина: Можно. Сегодня всё можно.
Фима: Ну что ж: раз-два-три целую!


Нина срывается с места, убегает от Фимы, они кружатся вокруг стола, потом Фима ловит Нину, обнимает, и они некоторое время стоят так.


Нина: Не знаю почему, вспомнила школу. Пятый класс и тебя с новеньким портфелем, в сверкающих ботинках, стеснительного-стеснительного, нового в нашем классе.
Фима: Ты тогда первая надо мной посмеялась.
Нина: Прости меня, неразумную! (Складывает перед лицом руки). А если серьёзно, меня ужасно тянет в то время. «Видишь: карточка помята, в лыжных курточках щенята, смерти – ни одной…»
Фима: «Волны катятся полого, белой скатертью дорога, вечер выпускной».
Нина: Как хорошо! Ты и весна! И я…


Входит Василий Петрович.


Василий Петрович: Проходил мимо. Здравствуйте! Вру. Знал, что сегодня соберётесь. (Садится). Тянет меня сюда почему-то, и не только оттого, что здесь Нина. Весна. Природа – живой холодильник – открывай и ешь, что внутри. Нина, может вернёшься? Ты мне нужна.
Нина: Ты решил испортить нам праздник?
Василий Петрович: Я тебя ни в коем случае не тороплю, подумай хорошо, кому ты теперь важнее, - у меня руки стали трястись. Когда твой Фима умирал, ты была рядом. Я вчера в отделении чуть не вздёрнулся.
Нина: Но не вздёрнулся ведь. Если бы ты знал, как мне хорошо сейчас! Я всех готова любить, и тебя люблю.
Василий Петрович: За компанию.
Нина: Ты же врач, ты понимаешь, что после болезни люди или выздоравливают, или – нет. Я выздоровела вместе с Фимой.
Василий Петрович: Фима, отпустите её ко мне, зачем она Вам? Вы найдёте ещё, лучше найдёте, поверьте.
Фима: В одну и ту же реку не входят дважды. Я люблю Нину.
Василий Петрович: И я её люблю.
Фима: Хотите коньяку?
Василий Петрович: Чем Вас отпоила мама, тюленьим жиром?
Фима: Да.
Василий Петрович: Вот и дайте мне тюленьего жира.
Нина: Не ёрничай.
Василий Петрович: Плохо чувствовать себя дураком, вредно.
Нина: Ну, будь умницей, сиди себе тихо, раз пришёл, радуйся вместе с нами, если ещё можешь, сейчас пирог будет, чай.
Василий Петрович: Чувствовать себя дураком не только вредно, но и небезопасно, особенно если это с тобой – впервые в жизни. Ладно, Нина, я посижу здесь тихо, поглазею на вас… А всё-таки жаль, Фима, что Вы так и не умерли полгода назад: покойники – тоже люди…
Фима: А мне – не жаль. Жить – гениально, любить – великолепно, дышать – потрясающе! Мир, я люблю тебя! Счастья тебе, Входящий! Пусть дорога твоя будет нескучной, пусть твои глаза привыкнут к небу, а уши – к птицам, пусть звёзды вызывают в твоей душе восторг, а соловьи – удивление! Пусть не познаешь ты, что есть на свете подлость и слепота, пусть вокруг тебя будут чистые, весёлые люди, которые научат тебя петь песни и радоваться даже малому! Пусть печали твои будут светлыми, а сердце – большим!
Василий Петрович: Эк Вас разобрало, Фима! Пусть у тебя из-под носа уведут жену и этим наплюют в душу, пусть ты сопьёшься и перестанешь верить в себя, пусть на твоих глазах изнасилуют учительницу-практикантку, а ты в это время будешь пить пиво из мутного стакана, пусть тебя заставят в тюрьме есть своё дерьмо и при этом улыбаться, пусть, прожив жизнь, ты вспомнишь, что заметил облака над головой только два раза: первый – когда было особенно жарко, и второй – когда чей-то трёхлетний сын на улице сказал, что облако похоже на инвалидную коляску. Пусть, Входящий, ты намыкаешься за жизнь так, что с радостью помрёшь на скрипучей койке в Доме Престарелых, и перед смертью скажешь соседу по комнате: «Мразь!»
Нина: Довольно. Ты – не врач, ты – вообще никто, ты – нечто. Скверное нечто. Да, Фима жив, и я жива, и сейчас мы будем пить чай из фарфоровых чашек. А ты дай нам жить, если сам не можешь!


Входит Дина Григорьевна.


Василий Петрович: А вот мы сейчас у старшего поколения спросим! Дина Григорьевна, Вы какую начинку в пироге больше любите – белую или серую?
Дина Григорьевна: Всё шутите, Василий Петрович? Каким ветром? А я уж думала, Вы устроились как-нибудь.
Василий Петрович: Да не шучу я, Дина Григорьевна, а ветер самый обычный – встречный. Так как же – белую или серую?
Дина Григорьевна: Подам к столу пирог, отрежу Вам самый большой кусок, и Вы тогда можете или есть, или разглядывать начинку, сколько душе угодно.
Василий Петрович: Остаюсь, Дина Григорьевна, - уговорили. Дадите мне пирога… А впрочем, не нужно мне пирога, Вы мне водочки в честь праздничка!
Дина Григорьевна: Что ж, можно и водочки, если хотите. Фима, поддержишь компанию?
Фима: А стоит?
Василий Петрович: Подумать только: Фима раздумывает, праздновать ли ему День Рождения, или нет, раздумывает и решает… Решает…
Фима: Чай. Плюс тюлений жир.
Нина: Дина Григорьевна!
Дина Григорьевна: Что, Ниночка?
Нина: Кое-кому уже хватит пить. Кое-кто может по пьяной лавочке попасть под поезд. Чай, Дина Григорьевна!
Василий Петрович: Какая забота! А может, кое-кто и хочет попасть под поезд?


Входит Кирилл.


Кирилл: Папа, у меня за сочинение два балла! Здравствуйте, все!
Дина Григорьевна: Очень хорошо! (Уходит на кухню).
Фима: За что же тебя так?
Кирилл: Тема была: «Что мне не нравится в людях».
Нина: И ты, конечно, писал о Ларисе?
Кирилл: Я писал о нашем директоре школы.
Фима: Похвально. И что же ты написал?
Кирилл: Написал, что от него всегда пахнет гнилыми яблоками, что он индюк и мизантроп.
Фима: Зря ты это, Кирилл! Нужно уметь прощать людям.
Василий Петрович: Ничего не зря! Знаю я их директора! Индюк и мизантроп.
Нина: Кирилл, мальчик, а ты не пробовал поставить себя на его место? Ну да ладно! Как мама?
Кирилл: Тётя Нина, а у Ларисы будет маленький.


Пауза


Нина: Какой маленький?
Кирилл: Ну, маленький ребёнок.
Нина: Как ребёнок? Какой, то есть, чей?
Кирилл: Ну, ребёнок. Мальчик или девочка. Мы решили, что я буду покупать ползунки и игрушки, а Лариса – кроватку, а в классе уже деньги на коляску собрали.
Фима: Подожди, Кирилл! Это – очень серьёзно. Откуда ребёнок? Кто его отец? Ты?


Василий Петрович хлопает в ладоши.
Входит Дина Григорьевна с чайником в руках.


Нина: Дина Григорьевна, Кирилл сказал, что Лариса ждёт ребёнка.
Дина Григорьевна: Кирилл, это правда?
Кирилл: Ну что такого, бабушка? Ну, самый обычный ребёнок, кричать будет, писаться, потом вырастет.
Дина Григорьевна: Доигрался. Когда это произошло? Ларисины родители знают?
Кирилл: Наверное, знают. Мы с Ларисой думали, как им всё сказать. Лариса решила написать им письмо.
Фима: Ты понимаешь, что вы натворили? Где были ваши головы?
Кирилл: Нормально.
Дина Григорьевна: Что нормально?
Кирилл: А Сергея она и на порог теперь не пустит.
Нина: Какого Сергея? Бедный, бедный мальчик!
Дина Григорьевна: Кирилл, ты можешь объяснить, какого Сергея?
Кирилл: Лариса поссорилась со мной и подружилась с Сергеем. У них должен был родиться маленький Олег, но Сергей не захотел, и теперь маленький Фима родится у нас.
Нина: Бедный, бедный, благородный Кирилл! (Гладит Кирилла по голове).
Кирилл: Тётя Нина, а у Вас тоже будет маленький?
Дина Григорьевна: Кирилл, ты решил жениться на Ларисе?
Кирилл: Мы с ней теперь будем до самой смерти, но это – секрет.
Дина Григорьевна: Ты вырос, Кирилл. Ты вправе принимать решения, вправе приобретать что-то и от чего-то отказываться. Ты вырос… Где вы с Ларисой будете жить? Откуда будете брать деньги на жизнь, на маленького Фиму? Молчишь? Ладно, не буду тебя терзать. Кирилл, я люблю тебя!
Фима: Кирилл, а я тобой горжусь. Мне очень нравится, как ты себя ведёшь! Так держать, парень! Счастья тебе, Входящий!
Кирилл: Вы надо мной смеётесь? Зачем?
Василий Петрович: А действительно, зачем? За что? За то, что мальчик любит? Ну, любит, и пусть себе любит!
Нина: Кирилл, над тобой не смеются, тебя жалеют, мальчик, и тебе не верят. Зачем тебе понадобилось нас обманывать? Ты ревнуешь меня к отцу? Твоя мечта о Ларисе – не более чем мечта. Красивая, трогательная, но жизнь – другая, в жизни так не бывает!
Кирилл: Бывает! Бывает! Я люблю её! Сергей – сволочь, подонок!
Фима: Ты не догадываешься, отчего она с ним? С ним ей лучше.
Кирилл: Со мной ей лучше!
Дина Григорьевна: Не закатывай истерики! Пройдёт время, и всё будет так, как ты себе представляешь.
Кирилл: Бабушка, она меня бросила? Я теперь человек второго сорта?
Дина Григорьевна: Кирилл, возьми себя в руки! Что ты говоришь?!
Кирилл: Я убью его! Убью!
Нина: И сделаешь больно многим людям сразу. Разве он виноват, что она любит не тебя?
Фима: Кирилл, ты хотел взрослого разговора, отчего же ты плачешь? Иди в ванную, умойся и приходи.
Кирилл: Хорошо, папа, я умоюсь и приду, но ты знай, что это очень больно, когда тебя бросают, и вы знайте.
Василий Петрович: А мы знаем, мальчик, по крайней мере, я знаю. Это такая тупая, надоедливая боль, как две зубные, и ноет сердце. Вот здесь и здесь.
Кирилл: Как странно: родные люди не знают, а Вы знаете. Правильно: здесь и здесь. (Уходит).
Дина Григорьевна: Пришла пора любить, ничего не попишешь. А я ему завидую! Ладно, пойду досматривать пирог. (Уходит).


Пауза


Василий Петрович: С тех пор, как я один, я потерял состояние времени. Только ночь отдельно, отдельно утро, день, вечер. Вчера купил записную книжку и записал на первом листе, чтобы не забыть: «Я – Василий Петрович Одинцов».
Нина: Весна – мальчик её почувствовал. Фима, а что – Лариса - красивая девочка? По-моему, в ней должно быть что-то особенное.
Фима: Она фотогенична, - Кирилл мне показывал фото, она упряма, судя по тому, как упорно отвергла Кирилла, способна на чувство, в общем, она растворила в себе Кирилла, что – печально. Он не готов любить. Пока не готов.
Василий Петрович: Я Вам морду набью!
Нина: Успокойся! Никто тебя не задевал!
Василий Петрович: И что Вы, Фима, не умерли? Ну почему, почему Вы остались жить? От Вас мне только горе.
Нина: А ты никогда не поймёшь, почему. Слушай же: он был нужен мне, матери, сыну. С ним вместе умерли бы и мы, а если бы и остались жить, это было бы доживанием, по крайней мере, для меня и для матери. Он не мог умереть, потому что мы его очень любили. Ты можешь сказать, что и любимые умирают. Но это – другие любимые, а это – мой Фима, конкретный мой Фима, с головы до пят мой. Смерть часто поднимает руку на любовь, но теперь любовь – сильнее.
Василий Петрович: Очень интересно. Ещё чуть-чуть, и у тебя вырастут крылышки, а у меня – рога. Хотя рога у меня уже выросли.
Фима: А Вы не больно-то вежливы.
Василий Петрович: Извините, - весна.


Входит Дина Григорьевна, несёт пирог.


Дина Григорьевна: Тряхнула стариной, приготовила. А вы уж ешьте. Василий Петрович, Вы хотели узнать, какая начинка? Режьте!
Василий Петрович: С удовольствием, Дина Григорьевна! Сейчас мы посмотрим, что у Вас внутри… (Режет пирог). Вязига! Обычная вязига!


Все смеются, входит Кирилл.


Дина Григорьевна: Садись, Кирилл!
Кирилл: Спасибо, бабушка! (Садится).
Дина Григорьевна: Успокоился?


Дина Григорьевна внезапно закашливается, долго кашляет. Василий Петрович начинает смеяться, долго смеётся.


Нина: Что с Вами, Дина Григорьевна? (Василию Петровичу) Заткнись!
Дина Григорьевна
(Сквозь кашель): Ничего, ничего, Ниночка, - что-то в горло попало. (Кашляет).


Пауза


Фима: Мама!
Дина Григорьевна
(Перестав кашлять): Фима, все, извините меня, я что-то неважно себя чувствую, пойду к себе, отдохну, полежу.

Уходит.


Нина (Василию Петровичу): Кретин! Почему ты смеялся?
Василий Петрович: А я, как поем, всегда смеюсь, песни пою!
Кирилл: Что это было?
Фима: Бабушке стало плохо.
Кирилл: Это серьёзно?
Нина: Нет, Кирилл, это пройдёт, - её где-то очень сильно продуло.
Василий Петрович: Да, Кирилл, это со временем прекратиться, если не вмешаться.
Кирилл: Я Вас не понимаю.
Василий Петрович: А что здесь понимать?
Нина: Вчера по «Маяку» гоняли Армстронга. Весь отдел побросал работу. Наверное, сейчас весь рай пляшет под него.
Василий Петрович: Да, такого музыканта взяли бы сторожем в любой наш Дом Культуры.
Нина: Он был очень добрый, хотя хулиган с трубой.
Фима: Я чувствую себя подлецом.
Кирилл: Почему, папа?
Василий Петрович: Видишь ли, Кирилл, взрослые люди ошибаются чаще детей, но сейчас твой папа не ошибся…
Фима: Замолчите! Я сам!


Входит Дина Григорьевна.


Дина Григорьевна: Что ты сам? Знаете, люди, у меня кончился чай. Пойду займу полпачки у Людмилы Сергеевны снизу.


Уходит


Нина: Фу! Кажется, всё в норме. Фима, ты слышишь меня? Так вот, слушала я вчера трубу, и мне захотелось петь. Никогда так не хотелось. Без слов, вполголоса пела и пела для себя, а открыла глаза, вокруг меня люди, слушают меня молча, про радио забыли. Я замолчала, а они просят: «Пой!»
Василий Петрович: И ты взяла трубу…
Нина: Ну что ты за человек?
Василий Петрович: Брошенный я. Есть орангутанги, есть шимпанзе и гиббоны, а есть брошенные терапевты. Фима, Вам не стыдно? Ведь это – из-за Вас.
Кирилл: Что из-за папы?
Василий Петрович: Кирилл, у тебя была великолепная бабушка, - она умела готовить пирог с вязигой. Знаете, она сделала очень правильно, это – цепная реакция. Один мой знакомый попробовал вырвать себе зуб разводным ключом – получилось. Потом он вырвал себе так все зубы – оставил три. Шепелявит теперь, но мясо ест. А здесь – вязига. Но дело не в том. Дина Григорьевна вырвала у Фимы разводным ключом зубы. Ведь Вы, Фима, как я теперь догадываюсь, когда-то были зубасты. Хорошо, я ничего не скажу Кириллу, я – мастер, но не этого. Хотя, почему нет? Слушай, Кирилл!
Нина: Ты – скотина! Прекрати!
Василий Петрович: Отчего же? А мой знакомый, тот, который выдрал себе разводным ключом зубы, живёт скверно, лучше вообще не жить, чем так-то: ловит в реке рыбу, всегда неудачно, продаёт возле пивного бара, а потом покупает водку. Если повезёт, бутылку. Выпивает один, и пьяный – очень несчастлив, примерно так же, как Нина, если её, как бы это поразумнее сказать, не осчастливить вовремя. Сволочи вы! Старуха показала, как себя нужно вести. Не клянчить у жизни последнее, не говорить, что тебе – нужнее других. Настоящая мать – ушла, чтобы сын и его женщина… Да что говорить! Высшая справедливость в том, чтобы сделать доброе и уйти, когда его больше не хотят! Нина, заткнись! Слушай, мальчик! Твоя бабушка – лишняя в этом доме! Ты не думай, что лишний – я, я здесь вовремя, на своём месте. И ты на своём.
Кирилл: А кто лишний?
Василий Петрович: Лишний – твой отец. Он занял чужое место.
Кирилл: Как чужое? Мой отец – не вор!
Василий Петрович: Ты думаешь? Когда… Когда…
Нина: Прекрати! Он ребёнок, ему больно!
Фима: Отчего же, пусть продолжает. Слушай внимательно, Кирилл, - сейчас будет правда.
Василий Петрович: Правда? Вы хотите правды, Фима?.. Нет, не могу! При Кирилле не могу почему-то.
Фима: А я могу. Кирилл, когда я думал, что умру, я просил бабушку рассказывать после тебе обо мне. Теперь я хочу рассказать тебе о бабушке… Немец был очень тяжёлый. Здоровый ленинградский немец. Санки еле скользили по ступеням лестницы в подъезде. Труп привязали к санкам и с пятого этажа тянули санки вниз, твоя бабушка шестнадцати лет и её подруга. Немец был мужем её подруги, красивый, толстый, - такие умирали первыми почему-то. Можно было бросить труп на улице, но решили довезти до морга. До морга было три километра по морозу, и девочки, голодные девочки повезли немца Фридриха до морга, чтобы одна из девочек знала потом, где его похоронят, и, если выживет, имела возможность приходить на могилу. Потом, много после, немец Фридрих стал сниться твоей бабушке. Санки еле идут по грязному льду, существует Бухенвальд, а твоя бабушка, шестнадцатилетняя, из последних сил тянет за верёвку, чтобы труп не остался на улице. Она всю жизнь везёт санки, эти самые санки, по грязному снегу… Возле морга, где трупы штабелями укладывали в машины, девочек спросили, почему они плачут. Девочки ответили, что это муж одной из них, и им сказали: «Ну и что? Другие-то не плачут». Сейчас, много позже, твоя бабушка надорвалась, везя санки со мной, Кирилл. Она заболела, везя санки по грязному снегу.
Кирилл: Чем? Чем, папа?
Фима: Тем, чем болел я, Кирилл, и от этого я чувствую себя…
Василий Петрович: Да, шварцен катцен кратцен!
Нина: Прекрати.
Фима: Она вырвала меня у смерти, Кирилл! И я, Кирилл, должен ей. Она выздоровеет, как я. Я не буду от неё отходить! Я довезу санки.
Василий Петрович: До морга.

Пауза

Кирилл: Почему бабушки нет?
Нина: Я схожу за ней.


Встаёт, у двери поднимает с пола листок, оставленный Диной Григорьевной.


Здесь записка.

Фима: Прочти, Нина!
Нина: «Я заболела, ухожу насовсем, не ищите меня – бесполезно. Мама».


Пауза


Василий Петрович: А что я говорил? Выжили старуху, браво!
Фима: Василий Петрович, Вы – кто?
Василий Петрович: А то Вы не знаете? Я – ворон местный.
Нина: Может, это – шутка, с запиской?
Василий Петрович: Так не шутят – стиль не тот. Фима, Вы украли у матери… жизнь.
Нина: Как ты можешь?
Василий Петрович: А как ты можешь?
Фима: Она не могла далеко уйти. Она замёрзнет и вернётся. Ко мне. К нам. Она не могла, не могла… (Плачет).
Нина: Не плачь! Не плачь, ты ни в чём не виноват, чтобы плакать!
Фима: Ты не знаешь: она всё взяла на себя. Моё – на себя. Он прав.
Василий Петрович: М-да-а! Фима, я Вам как терапевт говорю: верните то, что взяли!
Кирилл: А я не могу? Не могу отдать за папу?
Нина: Какой-то бред! Все вы несёте какой-то бред!
Василий Петрович: Это не бред, Нина! Скажите ей!
Фима: Кирилл, иди домой! Мать заждалась.
Кирилл: Я не хочу домой! Я не хочу домой, папа.
Василий Петрович: Жаль, что меня зовут не Фридрих.
Нина: Все вы несёте какой-то бред! Бред!
Фима: Нина, он прав.
Нина: Прав?!
Кирилл: Ушла. Бабушка ушла. Написала, что искать – бесполезно, и ушла. Она больная, но как она не поняла, что нужна и больная?
Нина: Она не хотела, чтобы мы заразились, Кирилл.
Кирилл: Как она не поняла, что лучше заболеть, чем жить, не зная, где она, моя бабушка? Папа, я ухожу. Ухожу искать её, и ты меня не держи, я не появлюсь здесь без неё. До свиданья, тётя Нина, - я иду искать бабушку, папину маму. Ждите нас! (Уходит).
Нина: На улице ещё холодно.
Фима: Возьми плащ у неё в комнате.
Нина (Вставая): Ты идёшь?
Фима: Её искать бесполезно. (Пауза). Впрочем, иду. Еврейская мама. (Встаёт).


Занавес.


       ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ


Квартира Дины Григорьевны. Василий Петрович, Кирилл.


Василий Петрович: Садись, Кирилл, в ногах правды нет.
Кирилл (Садясь к столу): А где есть?
Василий Петрович: В ночах. Не расстраивайся, - найдётся твоя бабушка.
Кирилл: Где?
Василий Петрович: Человек – не иголка. (Пьёт).
Кирилл: А кто иголка?
Василий Петрович: Люди. Люди, брат Кирилл! Стихи пишешь?
Кирилл: Пишу.
Василий Петрович: Бродского читал? Так это я.
Кирилл: Вы?!
Василий Петрович: Ну да! Он, Бродский, все стихи у меня украл.
Кирилл: Может, Вам хватит, Василий Петрович? Пьяный Вы уже.
Василий Петрович: Ничего-ничего, брат Кирилл! Ты почитай стихи. Люблю я их.
Кирилл: Я Вам одностишье прочту:
Безменом взвесили женщину…
Василий Петрович: Хорошо! Как хорошо, Кирилл! Безменом. Женщину. Хорошо, малой! Хотя какой ты малой? Знаешь, я когда-то тоже любил писать мистические стихи.
Кирилл: А что ещё делать-то?
Василий Петрович: Любил. А потом всё сжёг.
Кирилл: Рукописи не горят.
Василий Петрович: Рукописи-то, Кирилл мой хороший, не горят, зато душа горит. Давай-ка я ещё одну хлопну. (Пьёт).
Кирилл: Пьющий Вы, Василий Петрович, плохой.
Василий Петрович: Ху-у! (Закусывает). Я хороший, только злой.


       Входят Фима и Нина

О! Фима! Здравствуйте, Фима! Ну, не нашли? Вот и мы не нашли.
Фима: Всё юродствуете? (Садится). А мне не до смеха.
Нина: И мне не до смеха.
Василий Петрович: Поверьте, и мне. Один в мире парень.
Нина: Кто?
Василий Петрович: Обман.
Фима: Не смейтесь. Я не верю в Ваш смех!
Василий Петрович: Я сумасшедший, Фима! А какой дурак поймёт сумасшедшего?
Нина: Тогда мы, Василий Петрович, умываем руки! Хватит пить!
Василий Петрович: Жаль, Нина! Жаль, что всё так получилось, что ты ушла.
Фима: Побывали бы Вы в моей шкуре!
Василий Петрович: Я, Фима, никогда не буду Вами, так как Вам несказанно повезло.
Фима: Не Вам, Василий Петрович, далеко не Вам это решать.
Василий Петрович (пьян): Что? Раздавлю, как окурок, выброшу в помойное ведро, вымою руки, вытру полотенцем и выключу свет на кухне.
Фима: Несчастный пьяница! Врач-терапевт!


       Входит Дина Григорьевна


Дина Григорьевна: Ругаетесь? Дерётесь без меня? Славно. Нельзя уйти и на пять минут.
Василий Петрович: Это всё, Дина Григорьевна, Ваш сын. (Целует ей руку). Я ему говорю: «Не надо, Фима, бояться не успеть. Успеете. Успеете подраться». А он: «Нет, не успею!» И за глотку меня.
Нина: Дина Григорьевна, где Вы были?
Дина Григорьевна: Ходила по городу, гуляла просто. Заходила к друзьям, к старым. Те, кто были дома, открывали, приглашали в дом. (Садится). Но я их вытаскивала на улицу, и мы опять гуляли, вспоминали прошлое.
Кирилл: Бабушка, ты нас всех очень испугала.
Дина Григорьевна: Это ничего, Кирилл, ничего. Давайте-ка пить чай! (Наливает всем чай).
Фима: Мама, что же ты делаешь, мама?
Дина Григорьевна: Разливаю чай, Фимушка, чай. Вчера снился странный сон: иду какими-то тёмными коридорами, почти на ощупь, жду, когда они кончатся, а они всё не кончаются и не кончаются. И вдруг…
Василий Петрович: Свет?
Дина Григорьевна: Нет, ещё темнее стало, и – пропасть. Странный сон. А Вы, Василий Петрович, на Фимушку моего не обижайтесь: ведь Нина не к нему – ко мне ушла. Верно ведь, Нина?
Нина: Конечно, Дина Григорьевна! (Встаёт, целует Дину Григорьевну). Как Вы себя чувствуете?
Дина Григорьевна: А как себя должны чувствовать спокойные люди – счастливо! Кирилл, прочти что-нибудь из нового! Скучно что-то.
Кирилл: Хорошо, бабушка. Вот, вчерашнее:
       Ворованный свитер
       Узлом завязался на горле…
Василий Петрович (Смеясь): Браво! Да, брат, эти стихи хоть на туалетной бумаге печатай – читать всё равно будут! Завтра, мальчик, максимум послезавтра, и на тебя за них будут кричать, а ты будешь в ответ смеяться и песни петь.
Кирилл: Как сумасшедший?
Василий Петрович: Как нормальный. Я в детстве тоже ловил Золотую Рыбку в комнате на полу, а отец говорил: «Глубже, глубже закидывай!» (Вслипывает). И я верил, старался «глубже», а что вышло? «Красота спасёт мир».
Нина: Куда-то ещё лезет – учить! «Красота!» Какая?
Василий Петрович: Так ты, Нина, его, моего, нашего с костями съешь!
Дина Григорьевна: Какая красота, Василий Петрович? Вчера кладбище опять громили. Даже могилы наши вам покоя не дают!
Василий Петрович: И вам, как я слышу, не дают. Вы хотите, чтобы у нас вдобавок ко всему появился и комплекс вины? А как же Вы думали: простить по-нашему, а не спросить за всё по-вашему? Господь – самый первый антисемит.
Фима: Господь наверняка хочет иногда забыть будущее, прошлое.
Василий Петрович: Нет, Фима! Знаете самый короткий анекдот? «Слишком много совпадений».
Фима: Слышали. Вы новое что-нибудь скажите.
Василий Петрович: Вот он скажет, - Кирилл!
Кирилл: Я ничего не понимаю.
Василий Петрович: А чего здесь понимать? Ну, Кирилл! Ну-ну! Фу, мальчик нехороший. Впрочем, нет: Мальчик Нехороший – это я. Вот я вас! (Грозит пальцем, пьёт).
Дина Григорьевна: Не нужно! Не нужно, Василий Петрович, делать людей из людей!
Василий Петрович: Почему?
Нина: Они этого не заслуживают.
Василий Петрович: А переходите в мусульманство, Фима, в мусульманство, а? Там двести женщин обещают. В рае.
Фима: По какому праву?
Василий Петрович: Я? Вы?
Фима: Вы!
Василий Петрович: По праву сильного мы.
Нина: Дина Григорьевна, слышите? (Василию Петровичу): Ты же его убиваешь!
Василий Петрович: А я, Нина, всех убиваю – кого медленно, кого – очень медленно. Я – врач. Здесь недалеко. (Засыпает). В пустыне.
Дина Григорьевна: Пьян, как свинья.
Василий Петрович
(Всё это время притворялся пьяным): Как извозчик.
(Фиме): Боитесь ада, Фима? Не бойтесь, - никто не виноват, - во Вселенной так сложилось. Что? Всё. А пойдёмте куда-нибудь гулять, а? В огонь пойдёте?
Дина Григорьевна: Пройти через огонь – это значит побыть звездой. (Закашливается, падает).
Нина: Дина Григорьевна! (Бросается к ней).
Кирилл: Бабушка! (Бросается к ней).
Фима: Мать! (Бросается к ней).
Василий Петрович: Не мешайте ей, она умирает.


Распахивается окно, в комнату врывается ветер, гуляет по комнате, переворачивает предметы. Сразу вслед за ним – раскат грома. Гроза.

Кирилл: Неужели ничего нельзя?
Василий Петрович: Можно.
Нина: Что?
Дина Григорьевна (Сквозь кашель): Закройте окно – все простудятся.
Фима: Сейчас, сейчас, мама! (Закрывает окно).
Нина: Дина Григорьевна, Вам больно?
Дина Григорьевна: Нет. Теперь – нет.
Кирилл: Бабушка, ты умираешь? Не умирай!
Василий Петрович: Не бойся, Кирилл, это совсем не то, что вы думаете.
Дина Григорьевна: Отойдите от меня! Прошу.


Все отходят, Дина Григорьевна встаёт к стене. Смотрите! Смотри, Фима, твоя мама ещё в полном рассудке. Уйти стоя, - уйти красиво. И ты так же со временем. И Нина, и потом Кирилл. И мои правнуки, и все после. Стоя, Фима! (Закрывает глаза).


Василий Петрович: Подумайте, Диночка, может, не надо Вам, и Вам, Фима? Надо? Ну, ладно, ладно. Фима, Нина, Кирилл, всё ещё можно спасти…
Нина: Так делай, чёрт, что-нибудь!
Василий Петрович: Сколько, Нина?
Нина: Десять.
Василий Петрович: А Вы, Фима?
Фима: Двадцать.
Василий Петрович: А ты, мальчик-Кирилл? Сколько? Не торопись.
Кирилл: Я не знаю. Не понимаю. Всё!
Василий Петрович: А знаете, и я десять. Нет, двадцать. Нет, всё! (Кричит): Всё-о!


Темнота, так как в комнате гаснет свет. Слышны раскаты грома. «Шма, Исроэль», две свечки, потом третья. Темнота.


Кирилл (в темноте): Бабушка, Нина, папа? Где вы? Мне страшно, люди! Страшно!
Василий Петрович: Как странно… Как странно всё! Странно, и по-человечески красиво. Кирилл! Поёт еврейская душа!
Кирилл: Я плачу.


Свет. (Его включил Василий Петрович).

Василий Петрович: О, все ушли на улицу, Кирилл! А может, и мы с тобой пойдём на воздух, напуганный мальчик?
Кирилл: Бабушка умрёт? Умрёт?
Василий Петрович: Нет, они пошли в больницу. А впрочем, не знаю. Какая разница? А пойдём-ка и мы с тобой, брат - Кирилл? Не хочешь?
Кирилл: Нет.
Василий Петрович: Ну, тогда я один. (Вдруг тяжело, по-пьяному смеётся).
Кирилл: Какой у Вас страшный, дикий смех. Кто же так смеётся?
Василий Петрович: Последний. (Уходит).
Кирилл: Так не смеются. (Вдруг начинает безудержно, истерически рыдать и тут же уходит в чистый, детский, заливистый смех).
Я! Я! Я!

       Занавес
* * *
Итак, милостивые товарищи, Горжалцан получал телеграммы. Они приходили на Главпочтамт, "до востребования", ему. Как это началось, Горжалцан помнил хорошо и болезненно. Однажды в воскресенье, на День Рыбака, у него зачесались ноги, и, буквально вскочив поутру с постели, он понял, что ему нужно, обязательно нужно куда-то пойти по важному делу. Выйдя из квартиры, поплутав по городу, помучавшись предчувствиями, Горжалцан вернулся к обеду домой, взял почему-то паспорт, и так, с паспортом, не отобедав, ринулся на Главпочтамт. Как так случилось, что именно на Главпочтамт, Горжалцан не помнил, да и не понял. Сунув в окошечко выдачи корреспонденции паспорт в развёртуном виде, Горжалцан закоючил сделку. Миловидная женщина, мельком глянув на фамилию в паспорте, перебрав тонкими пальчиками полстопки телеграмм "до востребования", нашла причитающуюся ему, и Горжалцан почти выхватил у неё из рук бумагу с отметкой "срочная". Только дома он впился в текст телеграммы глазами и прочитал: "Горжалцан ЗПТ этот путь - наш ТЧК". Горжалцан сразу понял, о каком пути идёт речь и от кого эта телеграмма, понял он и то, что отныне не будет ему покоя ни на Земле, ни на небе.
       Вторая телеграмма пришла вскоре и имела следующее содержание: "Горжалцан ЗПТ почему бы Вам не писать верлибром ВОПР.ЗНАК Времени осталось не так много как кажется ТЧК Успеем ВОПР.ЗНАК".
       Именно тогда Горжалцан стал серьёзно, "для вечности", "для млечности и звёздности" сочинять свои пятистишия без видимой рифмы. Именно тогда Горжалцан стал видеть слякоть в окружающем его мире и именно тогда им стали восхищаться все мало-мальски знакомые ему люди без исключения. Кроме того, по понедельникам, обычно часам к восьми вечера, им овладевало буйное, неистощимое желание эмигрировать в зелёную Австралию и вообще поглазеть на мир.
       Телеграммы шли, Горжалцан их получал, читал и жёг, а полной уверености в том, что он Талант, не было. Было бешеное, чертовски болезненное самолюбие и жажда безоговорочного признания другими его творений. В жажде ославиться он наделал через знакомого фотографа три тысячи своих фотографий 30х40 и стал их сбывать через киоски "Союзпечати". Странное дело, но фотографии пошли. Или потому, что цена им была полтинник, или потому, что сделаны они были неплохо, - Горжалцан снялся таким образом, что на фотографиях была либо только левая часть лица до носа, либо только правая, либо только верхняя часть лица до губы, либо только нижняя до переносицы, либо всего один глаз.
       Его стали узнавать на улице, просить у него автографы, и это был в истории человечества, наверное, единственный случай, когда навязанный образ создателя гениальных произведений обогнал на несколько лет само создание этих произведений. Таким образом, Горжалцан ( на фотографиях писалось: "Поэт поэтов Горжалцан") стал популярным, не имея ещё на это шансов, и ему пришлось, воленс-ноленс, подрастать до своей прижизненной славы. "Оголтелое лето", "Лётчик из преисподни", "Мёртвая бумага", - все эти поэмы были написаны после, а не до широкой известности автора.
КРАСНЫЙ МИЛЛИОНЕР
 
       Жил и живёт в одном городе Студент. Учился он плохо, но мыслил хорошо. Однажды купил он в киоске "Союзпечать" значок. Неплохой значок. Вполне отвечал требованиям неплохого мозга Студента. В общем, жизнь прекрасна, и значок тоже. Поносил он его, поносил месяц, и потерял. И понял Студент, в чём дело. Его светлая голова анализировала: "Обычно значок прикрепляется к одежде с помощью этакой импровизированной булавочки. Но на моём вместо булавочки была впаяна простая вертикальная иголка. Значок тяжеловат (конечно, относительно). Его носить только на пиджаках, куртках и на прочей довольно крепкой одежде, иначе значок, если ты нагнёшься или там встряхнёшь рубашку, просто выпадет. А значок стоит дорого: современен, откровенен, ярок".
       Мозги соображали дальше, а Студент думал: "Я гений", и в конце концов он решил вставлять с другой стороны лёгкой одежды кусочек твёрдой бумаги. Он купил ещё один значок, попробовал сделать с бумагой, и носит этот значок по сей день - знак крупнейшей в стране фирмы по производству мелкой символики, - поправляя его на майке-футболке. А ещё тогда он пошёл в бюро изобретений и стал изобретателем. Затем он открыл эту фирму и стал Миллионером. Другим предприятиям делать значки с бумагой запретил. Ничего не поделаешь - авторское свидетельство. Кстати, цена значков его фирмы - такая же, какая была без кусочков упругой, яркой, откровенной бумаги.
* * *
О счастье по несчастью судим.
Быть может, я дурак,
Но тянет, тянет к чёрным людям,
Как пьяницу в кабак.
Они, отравленные злобой,
Мне ближе и родней,
Чем человек постройки новой,
Хозяин наших дней.
Они пространно матерятся,
Им жизнь как в горле ком.
Они ни чёрта не боятся
И счастливы в другом.
 
       НОЧЬ
 
Стояла Луна на окраине неба,
Дома шевелились от холода,
Чудак, подражающий Оводу,
Командовал своим же расстрелом.
Командовал он звёздам: "Стреляйте!"
И звёзды стреляли в ответ,
В его огрубевшие пальцы
Вкладывая воинственый свет.
 
       МАЯТНИК
 
Я маленький, я меньше времени.
Меня туда-сюда качает,
Меня почти не замечают,
Как будто жизнь не мной беременна.
 
Я маленький, а эти образы,
И потолок, и стены мятые
Меня внутри себя запрятали.
Не умирай, пока часы идут.
 
       * * *
Лучше, если земля будет гореть за тобой, чем под.
 
       * * *
- А что Сличенко? Помер?
- Жив пока.
- Хитрый!
- А то! Цыган!
 
ЗАМЕЧАНИЯ МАШИ-НИСТКИ: Сличенко приезжал к нам в 1998 году на "Романсиаду". С ним - Валентина Пономарёва, Анатолий Соловьяненко, Леонид Серебрянников и Нани Брегвадзе. Идём с Бендтом по Семнадцатой пристани, а возле "Лотоса" стоят Брегвадзе и Серебряников. Бендт мне говорит:"Смотри! Гверцители!" А мы продавали тогда мои книги. И я подарила Серебряникову и Брегвадзе "Преданных женщин". А потом аккомпаниатор Серебряникова (уже на конкурсе, проходившем в ТК, и рояль стоял на том же месте, где мы с тобой пили шампанское - помнишь?) - очень восхищался моими стихами и говорил: "Вот сейчас снимаются "Петербургские тайны", надо переложить на романс. И был у меня дома. Но, видно, ничего не получилось. Или получилось, да я не знаю.
Саньк, надо :"Приказывал звёздам: "Стреляйте!"
Замени "вкладывая" - не в ритм, выбивается.
Первое из набраных сегодня твоих стихотворений я расцениваю как подарок С.Бендту на 48-летие. Ты не против?
"Чёрный человек, чёрный..."
* * *
Все великие открытия совершались от их недостатка.
 
* * *
Сатану жалко, - он несовершенен. Мы все несовершенны, и хуже всего то, что мы это понимаем.
 
* * *
Мои невидимые тени,
Мои слепые привиденья
В запрограммированном бреде,
Боюсь не вас, а Провиденья,
Того, что даже над богами
Имеет власть, имеет силу.
Куда ни посмотрю, - всё знаю, -
Ведь даже то, где не был, знаю,
Всё это было, было, было,
Всё это часто повторялось,
Не изменяясь, не колеблясь...
Всё так от бытности устало,
Не присмирело, - притерпелось...
Задуман океан трёхмерным,
Чтоб щепки плавали на волнах,
Ну, а прибой устроен нервным,
Чтоб врачевать умалишённых.
 
* * *
Где нет ни "вроде", ни "авось",
Где всё подчинено причине,
Добро бессмысленно, как злость,
А мальчик - старше, чем мужчина.
 
* * *
Я бы меньше удивился, если бы пришли мои маленькие япончики по пояс и сказали:
- Поцему за рамаски не заплацено? Рамаска рисовал? Деньга плати.
 
* * *
Бумага пьёт саму себя,
И смерти нет
Для тех, кто странствует, любя
И ночь, как свет.
 
В вершинах холод и жара,
В равнинах - соль.
Земля, как синий кедр стара,
Стара, как боль.
 
И мы не рады, как и те,
По ней ходить.
И кто мне запретит хотеть
Как свет скользить?
 
Пусть мы несёмся в пустоту,
Пусть каждый свят,
Мир вечен в пыли и в поту
Своих бродяг.
 
* * *
А песня шла за ним вослед,
Как за конём дорога.
В ней был всего один куплет
И музыки немного.
 
ЧАЯНИЯ МЫША-НИСТКИ: Санька, замени в "Бродяга старый песню пел..." на вот это. "Как за конём дорога" - хорошо. Представь, это четверостишие написано задолго до всего текста и совершенно отдельно.
Сейчас, пока набирала, подошла Верка сзади, посмотрела на твои листы и говорит: "Прямо моим (её) почерком написано!" Да, брат, много совпадений...
НА КУРОРТЕ
 
На курорте, как ни спорьте, нужно побывать.
Погулять немного в шортах, на траве поспать,
Познакомиться с девчонкой, - может, переспать,
На базар сходить с котомкой, персиков пожрать.
Искупаться в синем море, пива внутрь принять,
Стать коричневым, как кофе, и костюм продать.
Отдохнуть, удастся если, или, если "нет",
Промотать на водке двести в день один монет.
И потом вернуться голым к углям в очаге
И стараться быть весёлым как герой Рабле.
 
       * * *
Я - взлетающий самолёт
С бомбой атомной на борту.
Этот город я в пыль сотру,
Если он мне испортит взлёт.
 
Я - огромных размеров конь,
Не найти для меня седла,
В полночь мать меня родила
И поэтому - только тронь!
 
       * * *
Спят грозовые облака,
Стоящие над лесом.
Чья их баюкает рука, -
Создателя иль беса?
 
Когда подует ветерок,
Куда он их потянет?
Намокнет под дождём листок
Иль от жары завянет?
 
Когда они умрут как бред
И полдень заалеет?
Они загородили свет,
Но было ли светлее?
 
       * * *
Что делать, - тянет к чёрным людям,
Как пьяницу в кабак,
О жизни ведь по прочим судим:
Вот - умный, вот - дурак.
 
       * * *
Потускневшие лики святых
На зияющих глотках фресок...
 
       * * *
ЗА ПЕЛЕНОЙ СУМАСШЕСТВИЯ
 
Оранжевый шапокляк живёт в двухмерном пространстве,
Оранжевый шапокляк танцует картонные танцы...
 
       * * *
Тянут невод рыбаки,
Ждут богатого улова.
Звеньевого ценят слово:
- Братцы, сил не береги!
 
Братцы рады постараться:
Будут водка и уха.
Всё на свете чепуха,
Кроме выпивки и ****ства.
 
Тянут, тянут, вот и кут.
Рыба бьётся о подборы.
- Отдохнём, ребята, скоро.
Скоро денежки придут.
 
Вот и продали улов
Кто - направо, кто - налево.
Ты нажрался? Это дело,
Значит, завтра будет клёв.
 
       * * *
Этот мир нужно читать при свечах,
Тогда в нём всё станет понятнее
Как понятен свитер без пятен,
Как понятен детский свисток
Или белый горящий лист, летящий над городом.
Пусть свечи горят неярко,
От этого будет нехолодно и нелюдно.
Блюдо будет стоять на столе,
А ноги - на самом скрипучем полу,
А вино будет литься на бёдра женщине без одежды.
 
       * * *
Свет погас в окошках
И дома молчат.
Только псы и кошки
В этот час не спят.
 
День уже кончается,
Светлый день весны.
Человек рождается,
Чтобы видеть сны.
 
Завтра утром встанешь
И на беды дней
По-другому взглянешь,
Встав на ночь взрослей.
 
Сны приходят сами,
Их не нужно звать.
Подружись со снами
И учись летать.
 
       * * *
Я полечу за мыслью
Цвета морской волны,
Фетовской глубины,
Вечнозелёной жизни.
 
Я догоню её
Где-то у края мира,
Там, где печаль затмила
Буйное бытиё.
 
Я ей скажу: "Вернись!
Так без тебя уныло:
Сердце почти остыло,
Помыслы не сбылись!"
 
Мысль моя повернёт
Прочь от зловещей тайны.
Но, повернув, случайно
В бездну меня столкнёт.
* * *
Я то, что будет, точно знаю,
Поскольку это было, было...
Я в жизнь как в кубики играю,
Почти не напрягая силы.
Устроен океан трёхмерным,
Чтоб было пятимерно волнам,
Ну, а прибой задуман нервным,
Чтоб дать покой умалишённым.
 
       КАКОЙ БАЗАР?
 
Душа не стареет, - её
Вытягивают в прямую
И направляют к Богу.
Там, в небе, она, душа
Становится много тоньше,
Но делается прочнее,
И как на Земле, не рвётся.
 
Душа не стареет, - её
С рожденья к пути готовят
И связывает душа собой непрочно
Землян и Бога.
Чем старше здесь человек,
Тем больше души в пути.
Но это совсем не значит,
Что возраст и путь совместны.
 
И в Космосе так светло
Лишь потому, что души,
Так устремлённые к Богу,
Тесно и очень дружно
Пробуют Бога догнать.
 
В общем, душа - это
Луч прожектора, который ищет
В тёмном небе Бога.
 
       СЛУЧАЙ
 
То, что мы называем случаем, обозначает совсем не то, что на самом деле случай. Случай настоящий - много тоньше упавшего на голову кирпича. Там, на небе, которое со всеми своими звёздами и планетами и чёрными дырами являет собой перфокарту, на "настоящий" случай даётся процент, но он - много меньше того процента, который мы себе представляем.
(погрешность).
 
       * * *
Читаешь плохие стихи - в дурака превращаешься.
Читаешь сонеты Шекспира, и, вроде, растёшь.
В чём грешен и в чём невиновен затравленно каешься,
А после раздольные русские песни поёшь.
 
О, мой современник! О, мой соплеменник задумчивый!
Мой друг шизофреник, и недруг, нормальный во всём!
Давай впечатляться, давай острословить и умничать:
Ведь кончится век наш, и все мы останемся в нём!
 
       * * *
В трамваях наших, в нашей каше
И не захочешь, а поймёшь,
Что каждый как килька продажен,
Поскольку стоит медный грош.
Недавно жаловалась цаца:
- Какая я ему жена?
Он стал рабочим и мерзавцем,
Он спился и избил меня.
- До синяков?
- До погребенья, поскольку я
Теперь умру.
- Да, дорогуша, - Бог терпенья...
- А твой?
- Такой же кенгуру!
Читает толстые журналы,
А желчен, скареден и худ.
- Я помню, ты об нём мечтала?
- Да, было. Несколько минут.
Но остановка. Дамы вышли.
Другие путники вошли,
Чуть помоложе и повыше.
(Машину, что ли, не нашли).
- Мой оказался человеком.
Мы развелись, он всё отдал.
- А сам последовал за веком?
Не ожидал, не ожидал!
- Ты знаешь, в гости к дипломату,
И на трамвае...
- Ерунда! Накупим зла
На всю зарплату,
И он закусит удила.
 
ПРИМЕЧТАНИЯ МАШИНИСТКИ: Последнее стихотворение назвать "В трамвае". Сделать два ЖЕНСКИХ диалога. Если старшим - по 45, младшим - по 25, но обе пары - женские. "Ерунда" заменить на "Ну дела!" в рифму к "зла".
* * *
Души разные мы.
В этом поезде длинном
Пьют по-разному дни.
Слышишь, дева Марина?
 
Остановка была,
Был разъезд окаянный.
Ты зачем-то сошла
В полумрак безымянный.
 
Не взяла ни вещей,
Не сказала ни слова.
Было время плащей,
Время ливня косого.
 
Ночь качала вагон,
Степь ломалась и гнулась.
Я молился о том,
Чтобы ты не вернулась.
 
       * * *
 
Я почти никуда не спешу:
Утром я по системе дышу,
Целый день занимаюсь у-шу,
А ночами - прохожих душу.
 
       * * *
Тишина.
Вот и всё, чем ответить смогла
Тишина!
Набежавшей печали волна.
 
       * * *
Я грешник, мне гореть в огне.
Наверно, так и надо.
Но слышу: плачет мать по мне.
И это хуже ада.
       
       * * *
Вина напиться и пророчить,
Забыв о детях и жене...
Бутылка, выпитая ночью!
Бальзам на раны, свет во тьме!
Тоска, которой нет названья...
Охота выть, охота ныть.
В душе собачьих зуб лобзанье
И жажда человеком быть.
 
       * * *
- Мой друг, мой друг, мой друг, -
       бежим на Запад, -
На Западе нам спиться не дадут.
- Мой друг, мой друг, мой друг,
       смотри на Солнце;
За это денег не берут.
 
       * * *
В нашем доме, как в райкоме: кома, кома, командиры...
РОКЕРАМ
 
Разбивались до них,
И при них разбивались,
Хоронили одних,
А другие рождались.
 
Только смерть у других -
Не в тюрьме, не в Афгане,
И поэтому их
Назовут дураками.
 
Вам по нраву дорога
Дождливою ночью?
Вам по нраву на ней
Одиночная ночка?..
 
Что хорошего с ветром
Вступать в перепалки?
Что хорошего с веком
Играть в догонялки?
 
Видел я, как лежали
Они на асфальте,
Видел я, как дрожали
Гаишника пальцы.
 
Лбы помятые трогали
Руки, битые сыпью,
И слеталися голуби, -
Души умерших хиппи.
 
       * * *
Быстроногой, востроглазой
Околдован до экстаза,
С ней болтаюсь по танцулькам,
И целую, и танцую
 
Диско, рок и дискоджаз.
Всё бывает только раз.
Счастье - птица, счастье - взгляд,
Счастье - хлопать невпопад.
 
У меня сегодня праздник,
День Рожденья у тебя.
Подарю тебе я тазик
Дон Кихота для бритья.
 
У тебя растёт щетина,
Ты - уродина, дурьё,
Ты похожа на мужчину.
Пусть тебе дадут ружьё.
 
Ты в меня стрелять не будешь,
Постреляешь ты в других.
Ты меня безмерно любишь
И никак не любишь их.
 
Ты - актриса, ты - злодейка,
Демимоненка и мот.
Ты - татарка, ты - еврейка,
Ты - сибирский жирный кот.
 
Я тебя люблю как прежде
Бить рукой по голове.
Говори "гудбай" надежде -
Это слово - по тебе.
 
Зубы прячь в стакан с водою,
Сиськи на ночь отстегни.
Этот номер - с бородою.
Мы с тобой сейчас одни.
 
Улыбайся левым ухом,
Ухмыляйся правым ртом.
Стану скоро я евнухом,
Свинорезом и бичом.
 
Я люблю тебя, родная,
Полюби и ты меня.
Искры задницей пускаю
И они летят звеня.
 
       * * *
Заберите меня отсюда!
Опостылела мне Земля.
Я хороший, я верю в чудо
Марсианского корабля.
 
Заберите меня отсюда,
Большей я не найду тоски.
Я - хороший, я верю в чудо.
Только стали плохи мозги.
 
Примитивен я и понятен.
Разве то - недостаток мой?
Белой краскою белых пятен
Здесь окрашен шакалий вой.
 
       Буэнос-Айрес, Буэнос-Айрес!
       В тебе сдыхали и нарождались.
 
       * * *
- Похмеляйся, скотина,
Душу подлую выну.
И цедила вино
Дрянь с привычкой мужчины.
 
И смеялась легко
Как русалка.
Ты, какой ни минуты
В прошедшем не жалко
* * *
Одна учительница начальных классов с сорокалетним стажем работы сажала ребятишек под свой стол для того, чтобы они разглядывали её прелести. Это было мерой наказания.
 
* * *
Превзошёл всех по сумасшествию.
 
* * *
1. Самогон влить в бутылку из-под шампанского, добавить в неё же сиропа, "Пепси-колы", закупорить её и уже таким образом спаивать девушек в баре.
2. Выкрасить сигареты "Астра" в коричневый цвет, приклеить к ним фильтр и выдавать их споенным девушкам за "Филипп-морис".
 
* * *
Одному человеку всегда казалось, что, угоди он под колёса троллейбуса, с ним ничего не случится. Так и было. Он сигал под колёса, и троллейбус, даже битком набитый, переезжал через него как через тело жёсткое и неживое, к примеру, как через камень.
 
ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ
 
Небо цвета фиолета, а за ним - гроза.
Очень близко, рядом где-то - светополоса.
Удивлённые строенья чистят арки-рты,
Встал художник на колени, - потерял часы.
Мимо, топоча, ругаясь, следует народ,
От дождя сбежать пытаясь, как от палки - кот.
Дождь покрапал, дождь покапал, и пошёл, пошёл,
Вот художник сел, заплакал, и часы нашёл.
Мимо девушка бежала с зонтиком в руке.
Осень дни свои считала в синем сентябре.
Этот день, на все похожий, не смешней себя.
Не забудь его, прохожий, - это жизнь твоя.
 
ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КАРТА МИРА
 
В нашей Стране рабочего от колхозницы трудно отличить.
 
* * *
Что делать, - тянет к чёрным людям.
 
* * *
Как не напиться на собственной свадьбе,
Если она золотая?
Всё подарили: ковры и машину,
Дом с чердаком и сараем.
 
Вот бы ещё подарили жену!..
Впрочем, не в этом ведь дело.
В доме тайком без жены проживу
Чинно, и чисто, и бело.
 
Мать говорила: "Не хочешь жениться,
Свадьбу без бабы сыграем!
Жить неженатым, - так не годится, -
Завтра гостей приглашаем".
 
Я согласился, - вот я и муж.
Свадьбу как песню сыграли.
Я и разделся, и в спальне я уж,
Только жены не хватает.
 
* * *
Сидит на мягком кресле чёрт
И смотрит на меня в лорнет.
Меня он видит: вот я, вот!
А я его не вижу, нет.
 
Моя квартира - дом его.
Он так ко мне привык,
Что не прощает ничего
И кажет мне язык.
 
* * *
Планеты когда-то меняют орбиты, а люди меняют жильё.
 
* * *
Кровать скрипела, дом не спал,
Не спали даже дети.
Мать привела, - какой скандал! -
К себе таксиста Петю.
 
А Петя рад, а Петя пьян,
У Пети сил хватает:
Гоняет маму по углам
И Рейгана ругает.
 
А мама - ох, а мама - ах!
Ей тридцать два годочка.
Она качает не за страх
И стелется до точки.
 
А муж у мамы тоже был,
Но убежал, скотина.
Он тоже покачать любил
И за ночь сделать сына.
 
* * *
Ненавижу некрасивое
 
* * *
Дом отдохнул от случайных гостей,
Стал и приличней, и тише
Стало в нём меньше случайных вещей,
Вывелись деньги и мыши.
 
* * *
Просыпаясь - люди радуются дню.
 
* * *
Нужно быть очень одарённым человеком, чтобы так же, как Горжалцан, ненавидеть Родину.
Люди звали его любовно "наш диссидент". И было в этом "наш" столько гордости за то, что в нашем захолустье есть "свой диссидент".
 
* * *
Ночь проходит: правой, левой...
И под сказочный рассвет
Боль уходит старой девой
В мир иной, где боли нет.
 
Реет небо голубое,
Отступает в рощи мгла.
Темнота опять с собою
Никого не увела.
 
Улыбаясь вещи каждой,
Люди радуются дню,
Только я, всю ночь не спавший,
Знаю цену бытию.

ФИЛОСОФИЯ ПУТИ
 
Один человек написал на заднем стекле своего старенького "Запорожца": "Обгоняй - не обгоняй..."
 
У НАС
 
После того, как у нас пришли к единому мнению о крайне неудовлетворительном состоянии сельского хозяйства, фраза "Добро должно быть с кулаками" пережила своё третье перерождение.
 
ЖИВИ И ПОМНИ...
 
"Перед смертью не надышишься," - подумал в агонии токсикоман Шалевич.
 
ПРОСТИТЕ, ВИНОВАТ!
 
На одной станции произошло крушение поезда "Дружба" с туристами из Миннесоты. Стрелочник, дядя Гора, проспал правильное время и стал переводить стрелку тогда, когда поезд по ней уже проходил. Уйма народу погибло. Чуть войны не случилось. Правительства с обеих сторон в отставку подали. А все ходили и кричали, размахивая руками: "Стрелочник виноват! Стрелочник!"
 
ПРИНЦИП ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
 
Если Вы живёте на первом этаже, пьёте чай и говорите с женой и к Вам в окошко стучат: "Телеграмма!" - это в порядке вещей?
А если Вы живёте на десятом этаже, говорите с собой и пьёте водку и к Вам в окошко стучат: "Телеграмма!" - это в порядке вещей?
Да! Если Ваш друг - Гойя.
 
НА ПОХОРОНЫ
 
На похороны, к выносу тела, из всей музыкальной команды успел только бас-геликон Матвеич, и отдувался за весь коллектив.
 
БРЮХО
 
У одной женщины было брюхо. Все её ругали и говорили:
- Меньше мучного! Меньше мучного!
А она взяла да и родила шестерых близнецов в Канаде.
 
ВЕРНАЯ ПРИМЕТА...
 
Бытует мнение, что именитые литераторы чаще всего пишут о том, чего им в обычной жизни не хватает. Почему же тогда один из членов СП пишет о шариках?
 
ОДИН ЛОРД...
 
Один лорд, ещё не старый и вмеру богатый, узнав о том, что ему изменила жена его старого друга, выбросился из окна со словами: "Положение обязывает!"
 
КОШАК
 
Кошак, чёрный, большой, в пол-собаки, лежал на ступенях лестницы в подъезде и думал: "Позавчера я перебежал дорогу Петрову из одиннадцатой квартиры, - он попал под машину... Вчера я перебежал дорогу Степанову из седьмой квартиры, - он попал под машину... Сегодня я перебежал дорогу Евстигнеевой из третьей квартиры, - она попала под машину... Так и буду здесь бегать, пока весь подъезд не перебью!"
 
СОБАКА
 
Жил один Собака. Был он злой и одинокий. Имел медали за выставки и паёк с мясокомбината. А когда умер, ему на памятнике написали: "Собака. Не знаем, когда родился!" И ему было очень обидно.
 
ДАВАЙТЕ
 
Жил-был один человек. Его дома кормить перестали, и он начал есть то, что другие на улицах бросали. Через месяц он стал самым толстым в городе. Врачи его в столицу повезли от ожирения лечить, а он из больницы сбежал и ел то, что на улицах столицы бросали. Через месяц он стал самым толстым в Стране. Берегите хлеб!
 
НОГИ
 
Из-за занавесок торчали ноги. Я одёрнул занавески, - это были действительно ноги. Голые, женские, обрывающиеся много выше колен. Я долго вспоминал, чьи они, перебирая в памяти всех знакомых, и, наконец, вспомнил. Это были ноги Моны Лизы, Джоконды. Они и сейчас стоят там, за занавеской, и когда им бывает особенно весело, они вытанцовывают старинные итальянские песни.
 
ИСКУССТВО
 
Есть нетворческие люди и творческие нелюди.
 
ПУТИ И ФИЛОСОФИЯ
 
Был как-то актёр Сергоей Бендт на гастролях по Средней Азии. Шёл их автобус по какой-то пустыне и застрял. Мало того, они потеряли дорогу. Фигура одинокого путника вселила в них надежду: Сергей высунулся из окна автобуса и крикнул путнику: "Уважаемый! Куда мы едем?"
На что тот ответил, подумав: "А кто вас знает?"
 
УЖЕ
 
Бегаем, суетимся, хлеб насущный и воду питьевую ищем, а где-нибудь на далёкой-далёкой планете сидит себе Некто и смотрит со своей недоступной нам высоты и думает про нас: "Жалок Человек и ничтожен: шурупы молотком забивает..."
 
КАК-ТО В ИТАЛИИ
 
Как-то в Италии к Микеланджело подошёл продавец зелени и, глянув на его испачканный в краске нос, спросил:
- Ты что, художник?
Микеланджело тяжело вздохнул и ответил:
- Рисуем помаленьку...
 
В АДУ
 
Уставший от жизни, невесёлый, я повесился на шнурке от левого ботинка жены. Попал я, как и всякий самоубийца, в ад. Вельзевул взял меня за горло, поднял на высоту своих глаз (на высоту пятиэтажного дома), и голосом уверенного в себе учителя начальных классов сказал, выдыхая огонь: "Самоубийство невежественно!" Затем он взял меня за ногу и стал трясти.
 
ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ
 
Так случилось, что я сдружился с одной семьёй, хорошими людьми - папой Витей, мамой Ирой и четырёхлетней Леночкой. Было это в пору моего мрачного студенчества. Очень я к ним привязался. Особенно полюбил маму - Иру. Как-то за ужином Леночка сказала:
- Дядя Саша, а когда у нас котлеточки кончатся, ты будешь к нам приходить?
 
ОДИН ЧЕЛОВЕК
 
Один человек всегда назначал свидания на час дня. Как-то выпал день, в котором не было часа дня. (Это было во время перехода на летний образ жизни в марте). И этот человек стал импотентом.
 
ЕСЛИ БЫ ПЁТР...
 
Дабы архитекторы небоскрёбов исполняли архитектуру серьёзно, надобно их над местом, где задуманные здания стоять будут, на вертолёте поднимать и держать висящими в воздухе несколько времени, привязав за ноги.
 
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
 
Мастера п/о Занина за то, что он весной воронёнка застрелил, ворона целый год в голову клевала. Он поэтому домой даже возвращался ночью. Но она его и ночью в голову клевала, только промахивалась иногда, и тогда выклевала ему глаз.
 
"ТЫ ЧЁ ТАКОЙ ИТАЛЬЯНЕЦ?"
 
Лежал на дороге Мёртвый. Подошёл к нему один пьяный, посмотрел и сказал:
- Ты чё такой мёртвый?
Сказал и ушёл. А к мёртвому подошёл второй пьяный, посмотрел на него и сказал:
- Ты не такой мёртвый, как кажется...
 
БУДЕМ ЖИТЬ!
 
"Будем жить!" - сказал бетонщик третьего разряда Костя Зеферс и, завязав на шее лом, задохнулся.
 
КИНО
 
Вышел Кобзон и спел: "У каждого мгновенья свой ОХОХО..." Веденеева взяла его под руку и увела со сцены. Вышла тогда Зыкина с ансамблем Черноморской пляски и флота петь, и они спели: "Ты запомни, ХОХО! ХОХО-ХО, ХОХО-ХО..."
Веденеева их со сцены увела и сказала телезрителю:
"Вы уж простите за ХОХО!"
Её с экрана убрали, а на следующий день самый главный из дикторов сказал всенародному зрителю:
"Товарищам Кобзону, Зыкиной, ансамблю Черноморской пляски и флота и диктору Веденеевой объявлен ХОХОХО..."
(ХОХО - употребляется вместо забытого).

ЯРМАРКА
 
Вчера на ярмарке межсезонной народу было очень много. У нас в городе ярмарки все с нетерпением ждут и с любовью. На открытии обычно на столб, по которому вверх за шмотками лазают, вешают японские изделия. У нас в городе даже клан образовался. Клан людей, лазающих на столбы. Люд там скучковался самый разный. Они даже жребий тянут, кому первым на столб лезть и знают все сроки открытий загодя, как члены итальянской клаки знают загодя обо всех премьерах.
И вот в 7.30 разрезали ленточку, слова сказали, и народ к столбу побежал глазеть. И вот разделся мужичок, который в клане жребий вытянул, с ног снял ботинки, на руки поплевал и носки снял. И вот лезет он наверх, преодолевая трудность земного притяжения, как бы возносясь над восхищённой толпой, как бы делая свою карьеру, как бы взлетая над обыденностью. И вот касается он, по заранее обговоренным условиям металлического ящика, в коем приз неизвестный лежит. И вот падает он с восьмиметровой высоты и разбивается о подножье взятой вершины. Женщина тут одна как заорёт:
- От счастья, наверное! Ишь, сердце-то зашлось!
А мужик один как ей ответит:
- Тренироваться надо было! Перенервничал!
А девочка одна:
- Смотрите: вон проводочек к ящичку приделан, от высоковольтной линии передач!
У нас шутить умеют. И строить тоже умеют. А вы говорите "Моцарт и Сальери..."
 
МРАМОР
 
Город у нас как город, но вот надписи... Например, есть такая мемориальная:
"В ЭТОМ ДОМЕ С 1918 ПО 1920 ГОД БЫЛА ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА".
 
УЧРЕДИТЕЛИ
 
Нужно учредить орден "За отвагу на мировом пожаре".
 
ПОЭТ
 
Раньше всё наложницы, наложницы...
А теперь - заложницы, заложницы...
 
СОВЕТЫ СТАРШИХ
 
"Видишь, пьяный к тебе на улице пристаёт, так плюнь ему в харю, да и иди себе дальше..."
 
УБИЙЦЫ
 
Собрались как-то убийцы кого-то убить, и никто из них не пострадал.
 
ХУЛИГАНЫ
 
В полупустой ночной автобус вошли двое громил и сказали: "Подвиньтесь, - мы сядем".
 
ИЗ ХАРАКТЕРИСТИКИ
 
"Потом доброжелателен".
 
ПОДРУГИ
 
Наташа снимает с плиты кипящий чайник. Люба её спрашивает:
- Цветочки хочешь полить?
Наташа думает и отвечает:
- Неужели обязательно пить с утра пораньше друг из друга кровь? Неужели нельзя поддерживать хотя бы нормальные человеческие отношения, коли живём рядом?
Люба не думает и отвечает:
- Пить кровь - самые нормальные человеческие отношения...
 
"ЛИЦЕДЕИ"
 
На голубом экране появляются актёры советского кино Моргунов, Смирнов и Филиппов (который "Папаша, огоньку не найдётся?"). На Моргунове женские колготки, детская панама, на Смирнове - то же самое. В руках у него саратовская гармошка, у Моргунова - сачок, у Филиппова - автомат Калашникова. Они маршируют и поют: "С ног валились усталые, промерзали насквозь..."
 
МОЛВА
 
Про одного пожарного сказали: "Сгорел на работе!"
 
К СОБЫТИЯМ В УЗБЕКИСТАНЕ
 
"Если Вы не перестанете нарушать соцзаконность, нам придётся вычитать Нобелевскую премию из Вашей зарплаты..."
 
АПОКАЛИПСИС
 
Сказали - сделают!
 
ДЕДКА
 
Как-то в кинозале, во время любовной сцены на экране, один дедка, по всей видимости бывший кинооператор, сказал: "Снимается в кино, а хоть бы высморкалась сначала..."
 
В ГОСТИ?
 
- Пойдём к Варнаковым?
- НЕТ, - у них кот какой-то сиамский.
 
Я ТАК ДУМАЮ
 
Если Ангелина с растворного узла завтра на работу с синяком придёт, - значит, муж из Армии вернулся...
 
ДИАЛОГ
 
- Ромка сейчас пьёт?
- Нет, - курит.
- А что курит?
- Не говорит, но смеётся!
 
ИДЁМ ПО ГОРОДУ
 
вдвоём с другом. Он сплюнул в урну. Я ему сказал на это:
- Что же ты мне в душу плюёшь?
 
ИЗ РЕЧИ МОГИЛЬЩИКА
 
"Надо бороться за мир. Крепко, по-настоящему. Чтобы и после нас люди имели возможность умирать",
 
ЭТОТ БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ МИР
 
Один мужик похвалялся в магазинной очереди своими половыми способностями, делая акцент на продолжительности актов. Было ему 30 годочков. Вызванный милиционер сошёл по дороге в магазин с ума и, придя на место происшествия, застрелил хвалящегося. Толпа разорвала милиционера живьём.
Когда это произошло, 60-летняя Варвара Алфёровна расстегнула убиенному первым делом ширинку и не обнаружила там половых признаков вообще. Тогда она сокрушённо покачала головой и произнесла: "Молодость - молодость!"
 
СТРАННЫЕ ЛЮДИ
 
По территории Астраханского Кремля идут двое и говорят между собой. Один говорит: "Странные люди здесь ходят", - увидев подряд третьего человека в шотландской юбке, в сандалиях на босу ногу и при кепке "а-ля Шерлок Холмс".
Второй отвечает первому, делая из сигареты "Ява" козью ножку: "Да, явно не разведчик".
У первого из беседующих нет левой руки, левой ноги и левого плеча, а у второго - носа на обеих головах.
 
АНТИПОД
 
В любом посёлке два поэта.
Один - юродивый, другой -
Сухой, как дуло пистолета
И, скажем, вовсе не герой.
Он - летописец для забавы
"Хочу, - поэтому пишу,
Пишу для пользы, не для славы
И общим воздухом дышу".
В любом посёлке два поэта.
Юродивый - совсем иной:
Писать учился как-то, где-то...
Читать учился стороной...
Он скажет так, что губы треснут.
Над чем смеются, - не поймёт.
Он до сих пор остался в детстве:
Не знает, для чего живёт.
В любом посёлке - два поэта.
И кто поэт? Наверно, тот,
Который в летописи света
Не знает, для чего живёт.
 
ПРИМЕЧАНИЯ МАШИНИСТКИ: ВСЁ ЭТО НАБИРАЛОСЬ ПОД "Я ПОВСТРЕЧАЛ ТЕБЯ, КАБАН ЗДОРОВЫЙ"
ОХ, ДО ЧЕГО КЛАССНО! ОТВЕТЬ ЧЕСТНО: АРАНЖИРОВКА АРКАНИНА? МАЛЬЧИКИ, ВЫ - ГЕНИАЛЬНЫ!
А БЕНДТ, УПОМЯНУТЫЙ В МИНИАТЮРАХ, СИДИТ СЕЙЧАС У МОИХ НИЖНИХ СОСЕДЕЙ И НАЗВАНИВАЕТ МНЕ ОТ НИХ,
И КЛЮЧИ У МЕНЯ ЕСТЬ, НО ЕМУ Я НЕ ОТКРОЮ. "СОЛНЕЧНОМУ МИРУ - ДА, ДА, ДА, ЯДЕРНОМУ ВЗРЫВУ - НЕТ, НЕТ, НЕТ!"
УДАЧИ! ЗДОРОВЬЯ! СЧАСТЬЯ!

Я распахнул окно, стою, любуюсь
На город, он - свидетель дням моим.
И не пойму, здороваюсь ли всуе,
И не пойму, прощаюсь ли я с ним.
 
Так хорошо, что это и не важно -
Лучится светом каждое окно.
Вот только сердце больше не отважно, -
Пока ещё невечное оно.
 
А вечер звёзды зажигает прочно
И кто-то удивительный поёт:
- Кто ярко жил, тот пусть уходит ночью,
Но вместе с солнцем снова в бой идёт.
 
И каждый день на улицах, в трамваях,
Окрашивая праздничность и глушь,
Везде, где только человек бывает,
Кровоточат привычно раны душ.
 
АВТОР! ВНИМАНИЕ! ТРЕТЬЕГО ЧЕТВЕРОСТИШИЯ У ТЕБЯ - ТРИ ВАРИАНТА.
ВОТ ВТОРОЙ и ТРЕТИЙ:
 
2-ой вар.: А звёзды догорают на рассвете,
       И кто-то удивительный поёт
       О том, что он и вечен, и бессмертен,
       Но после смерти снова в бой идёт.
 
З-ий вар.: А звёзды виснут в небе звонко, сочно
       И кто-то удивительный поёт:
       - Кто ярко жил, тот пусть уходит ночью,
       Но вместе с утром снова в бой идёт.
 
ВСЁ, КАК И ОБЫЧНО, НА КЛОЧКЕ, НО СЗАДИ ЭТОГО КЛОЧКА - ИНТЕРЕСНОЕ. ВОТ:
Сопливые глаза.
Моя земля не очтывала.
Совет за столом.
Задумалась - и стала старше.
 
ХО - РО - ШО!
А тебе самому - как?.

СКАЗКА О ПОНИ И КОНЯХ
 
Были кони и пони,
Вместе пили и ели,
Их держали в загоне,
В зоопарке, в вольере.
Кони - больше, крупнее,
Пони - старше, но ниже.
А считались умнее
Те, кто прыгают выше.
Кони, прыгая вверх,
Обо всём забывали,
Кони брали барьер,
Пони стенку не брали.
Вот поэтому там,
Где чудес не бывает,
Пони лгали коням,
Что ещё подрастают,
Что они - жеребята
Породы красивой.
Очень медленно, правда,
Набирающей силы.
Пони целые дни
Ели то, что поближе,
Но расти - не росли,
Только делались ниже.
Кони ж прыгали вволю,
Но дряхлели с годами
И заставили пони
Прыгать так же, как сами:
"Очень долго мы ждём.
Вы расти не хотите.
Что болтать о другом?
Вы хоть прыгать начните!.."
В стену прыгали пони
И шеи ломали...
Лишь в агонии пони
Становились конями.
 
"...И ВЕСЕЛ, И..."
(В сборник "ШТУРМ МОЗГОВ")
 
Я погружаюсь в квартиру,
Как водолаз в океан:
Грязно, греховно и сыро, -
Чист лишь гранёный стакан.
- Люди, откуда вы, люди?
- Мы-то отсюда, а сам?
Грязные, голые груди, -
Чист лишь гранёный стакан.
Ну-ка держи, не стесняйся,
Будешь и весел, и пьян,
Бахуса чти и не кайся, -
Чист лишь гранёный стакан!
- Люди, молюсь Иисусу,
Люди, дыряв мой карман!
- Бахус тебе не по вкусу? -
Чист лишь гранёный стакан!..
       , , ,
В реки смотрю как в болота.
Вечность, наверное, пьян.
Всё непрозрачно до рвоты.
Чист лишь гранёный стакан!
 
       
       * * *
Подвижки астраханской грязи,
Позор обгаженных углов,
И безысходность серой вязи:
"Продажа восковых цветов".
 
Всё в этом городе знакомо -
И отупение, и спесь,
Жара и стёртый номер дома,
Хотя давно я не был здесь...
 
Всё тот же ужас разложенья!
Всё те же медленные дни!
Почти отсутствие движенья
И степь, одетая в огни.
 
Так как же здесь, в краю кабаньем,
Среди развалин и морщин,
Из плесени существований
Рождается пенициллин?

Я
 
Я скромен, как поэт,
Как комсомолец, беден,
Как диссидент, безвреден,
И, как Адам, одет.
Из спецроддома родом
Я чист, как судия...
 
       Я - 2
 
Я нищий, как поэт,
Как комсомолец, бедный,
Как диссидент, безвредный,
Сухой, как туалет.
 
Я честен, как завмаг,
Я прост, как член райкома,
Я родом из роддома,
Я всем на свете брат..
 
       Я - 3
 
Я нищий, как поэт,
Как комсомолец, беден,
Как диссидент, безвреден
И чист, как туалет.
 
Я честен, как завмаг,
Я прост, как член райкома.
Мой род - из спецроддома.
Я всем на свете брат.
 
       Я - 4
Я скромен, как поэт,
Как комсомолец, беден,
Как диссидент, безвреден
И как актёр раздет.
 
Из спецроддома родом
Я честен, как судья,
Меня сажать нельзя,
Я навсегда с народом.
 
 
       * * *
Брелок - скелет на стекле у водителя,
Пассажиры полулежат.
Жизнь - награда для победителя.
Да, машина перевернётся!
Но когда? Это знает Он.
Не водитель, а этот брелок на стекле,
Мельтешащий у водителя
Перед глазами. Это - жизнь?
 
       * * *
Глаза у тебя хитрющие и большие,
Но чего в них больше - хитрости или большинства?
 
       ДРУГУ
 
Он сам себе Вселенную создал.
Он не копался в философских
Лужах.
Два слова: "ненавижу" и "люблю"
Он в жизни знал.
А больше знать - не нужно.
       
       * * *
- У Полякова День Ангела в субботу.
- Я как раз свободен... Вы когда думаете собраться?
- В воскресенье, может быть.
- Да и я не знаю, вообще-то, когда свободен, вернее, когда договорюсь, может, и в воскресенье, вернее, на.
- Да и я не знаю, может быть, и в понедельник соберёмся.
- В понедельник меня устроит.
- Ну, приходи, жду.
* * *
Мне было с тобою в мечтах хорошо
И я побоялся их явью тревожить,
Касаться их близко, плотью стреножить
И улицей, и платежом.
 
А после ты как-то жила без меня,
И, верно, смеялась моим искривленьям.
Я - сын немоты, ты же - жизни творенье,
Владычица стрел и коня.
 
Пять лет пролетело: ты стала другой.
Смеёшься, я слышал, всё реже и реже,
Но дышишь дымами упоно, как прежде
И ищешь в обратном покою - покой.
 
Пять лет пролетело: ты стала другой,
Ты ищешь в обратном покою - покой,
А я охраняю от всех в темноте
Месты неизменные, чистые, те.
 
А я охраняю от стрел, от тебя
Мечты неизменные, как изваянья
И это моя сокровенная тайна:
Простая стерильность огня.
 
       * * *
Что-то там перемешалось,
Что-то здесь случилось:
Улыбалась - улыбалась,
После удавилась.
Хоронили, как умели,
Помянули лихо
И за вечер постарели
Незаметно, тихо.
Смерть наказана, как шалость
Старостью невинных.
Что-то там перемешалось
В равных половинах.
 
       * * *
По заплаканным окнам
Я знаю, что осень пришла.
Больше тёплой не будет
Смотрящая в окна луна.
 
Больше небо не будет
Пугать вороньё синевой.
Холод руки остудит
И станет планета другой.
 
И разлюбят друг друга
Влюблённые в лето, на год...
Только чья в том заслуга,
Что он незаметно пройдёт?..
 
Нынче осень опять.
Вновь не верю, что будет весна.
Осень - главная часть
Моего нехорошего сна.
 
       В РЕСТОРАНЕ
 
Не люди, а маски индийских богов,
Такие же страшные, как обезьяны.
Похожие очень на нас, дураков,
И этим страшнее, - такие же пьяные.
 
За дымом, за чадом, за речью бессвязной
Не видно ни разума, ни волшебства,
Лишь смех проститутки, пустой и продажный,
Как занятость средь баловства.
 
Я пью, - значит, я существую во времени,
Я пьян, - значит, есть мне цепляться за что.
Я - сын небольшого старинного племени:
Людьми нас зовут, но не знаю, за что.
 
Ведут, как на каторгу, незаплатившего,
Плюют и пинают, и требуют денег.
Здесь царство обжорства, здесь всюду излишества,
Здесь берег. Но чёрт не поймёт, что за берег.
 
Просплюсь и покаюсь, пойду на работу,
Проеду в трамвае, в такси протрясусь.
А вечером вновь обопьюся до рвоты,
Мой друг с шифонера, хрустальный мой гусь!
 
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Лучшая рифма ХХ столетия - "за что" - "за что". См. третье четверостишие "В ресторане".
Замени немедленно! Гуся можно оставить, хотя концовка явно шизофреническая, но это - пьяное видение.

"ДРУЗЬЯМ" (ЭМИГРАНТ)
 
Помяните меня, помяните
за простецким рыбацким столом.
по куску небольшому возьмите,
закусите и выпейте... Гром
не гремит, не сверкает зарница,
и река не бежит берегов,
не кричит одинокая птица,
виден тополь с восьмиста шагов.
Всё обычно... Ну и слава Богу -
Значит, тихий ушёл человек
неизбежной, как время, дорогой,
и... до капельки выпил свой век.
       ...
А пока - жизни наши большие.
А пока - увядания нет.
(И до нас потихонечку жили...
Так не будем смотреть им вослед!..)
 
(Из Иерусалима 96 г. в Астрахань 96 г.)
 
       * * *
Глыба моря по углам.
Темнота. Храпят соседи.
Ночь проходит старой леди
По дремучим берегам.
 
Спит вокруг, что может спать.
Время клейкой лентой вьётся...
Кто-то нынче не проснётся -
Мебиус, Ребёнок, Мать...
 
(Господи, Господи!
Старый безбожник умрёт
и, может быть,
обретёт покой...)
 
       * * *
Господи, Господи! А облака совершенны!
Ветер несёт их в необозримую Даль...
Образы, образы... Тает рассудок мгновенно
И возвращается то, что зовётся "печаль".
 
Господи! Господи, мне бы свободой напиться,
Сделаться облаком в стае других облаков...
В небе осеннем, небе пустом раствориться -
Не потеряют жизнь без меня и любовь.
 
То, что я знаю, этому миру - неценно,
То, что люблю я, этому миру - не жаль...
Господи, Господи! А облака совершенны,
Ветер несёт их в необозримую Даль.
 
       * * *
Торопыгин - циклодольщик,
диссидюга и подпольщик,
прежде стойкий дальнобойщик,
а теперь любитель сна.
 
У него приятель Мойша,
он больничных бед настройщик,
и остроты, к слову больше,
и в глазах его - весна.
 
Он не падает в объятья,
у него на всё проклятья,
он сестре залез под платье
и по морде получил.
 
Ему пенсию не платят,
говорят, таблеток хватит,
а главврач в смешном халате
говорит: "Чтоб я так жил!"
 
* * *
Мальчик Витя Бондаренко
В классе - первый футболист.
Мячик то поддаст коленкой,
То "сухой" закрутит "лист".
 
То подпрыгнет и с подачи
Гол заложит головой,
То "запросит", чуть не плача,
Мяч со стороны другой.
 
Всё он может в век футбола -
Подкатить и пас отдать,
"Свечку", финт... и ходит в школу
Чтобы... в мячик поиграть!
 
Математики - не знает,
Ошибается в словах,
По труду не успевает,
В географии не "ах"...
 
"Эх, приятель! - выдал папа, -
Хоть Земля, как мяч, кругла,
Но она - не для подката,
И - один Ньютон на брата,
И - для знаний го-ло-ва!"
* * *
Выпил пива, покачнулась
Тихо мать сыра - земля...
Но сознание проснулось:
У меня нет ни рубля.
Подняло меня над миром,
Ну, как парус корабля.
А потом, как лёгка тля,
Чу, лечу, а подо мною
Люди с бритой головою
Домовые, упыри,
Чёрт их всех бы раздери!
Одному я сел на ухо,
Оказалось: он - старуха,
Ну меня ловить в лорнет...
Да, подруги, - горя нет.
 
* * *
Недолго песенка поётся,
и бег сменили на ходьбу,
и нас всё меньше остаётся
       в бегах
обманывать Судьбу.
 
* * *
... И что преодоленье? - Спор
мужчины с женщиной
       в отеле,
когда глаза глядят в упор
на то, что донага раздели.
 
И вот лучат одни глаза
желанье, мужа наказуя,
в других - Бесстыдство. "Егоза...-
подумал он. - И озорует!.."
 
* * *
И умершие гости собирались,
рассаживались тихо за столы,
старались... После пили и шептались
И целоваться тихо шли в углы.
И танцевали - каждый по-другому,
И каждый для другого новью был,
и после все маячили по дому,
и месяц тихо в окна заходил.
Ушли они, а я один остался,
и кушанье нетронутое здесь...
И музыка, и сновидений малость...
Все, Кто Ушёл... И не
       вернётся днесь.
 
* * *
- Несчастию не удивляются -
в упор приветствуют его,
ему, как морю, улыбаются,
как небу жмут ладонь его.
- Мир обречён страдать и значить,
и я когда-то докурю
ту сигарету, что означит
и жизнь мою, и - смерть мою.
* * *
Мать заболела, мать заболела...
"Мать, ты болеешь? Это не дело!
Это не дело задумала ты!..
Слышишь, далёко разводят мосты?
Где-то далёко играет на скрипке
Старый еврей с незаметной улыбкой,
Город баюкает, Город не спит:
Бабочка над фонарями дрожит,
Ржёт недалёко случайная лошадь,
Может, несчастная, битая, может.
Светит луна над сторонкою нашей...
Светится... Может, нам что-нибудь скажет...
Мать, я рассказывал сказку тебе...
Может, сыграем потом в буриме? -
Строчку напишешь, сиди, отдыхай!..
Может, вернётся потерянный рай?.."
 
ОТЦУ...
 
Крепкий еврей, сухожилистый, кряжий
Кормит двоих сыновей,
Возит их на черноморские пляжи,
Прёт командиром людей.
 
Только любовью семья их держалась...
Что вытворяли вокруг!
Крепкий отец не воспитывал жалость -
Драться хватило бы рук.
 
Вот у волчонка прорезались зубы, -
Что бы отца не куснуть?..
Стоик-отец, лупоглазый и грубый,
Только смеётся чуть-чуть.
 
Только "поборемся" скажет волчонку, -
"Ты ведь "кулачник" у нас..."
Заулюлюкают тётки вдогонку
Сына опущенных глаз.
 
Социализм с равновесием дрына,
И - среди прочих невзгод -
Стоик-отец полоумного сына
Долго по жизни ведёт.
 
(ИЕРУСАЛИМ, 1996 г.)
* * *
Мы умираем сначала в бесчисленных прочих мирах.
(Господи, Господи! Я ли тебе не молился?)
Мы умираем, с нами - Надежда и Страх:
Те, кого любим, и те, кто к нам в гости стремился.
 
Мы умираем, Время за нами идёт
Так осторожно, что в мире нас больше не слышно...
Гамлет не видит, больше Орфей не поёт,
Звёзды не виснут над домом, как спелые вишни.
 
Жизнь покупается - цену позора плати...
Только тогда все от тебя отвернутся...
Гамлет прозреет, скажет Орфей: "Помолчи..."
Нищий прошествует мимо, если и нет, в что обуться.
 
       (Иерусалим, 1996 г.)
 
* * *
Жизнь моя - облака да сонники,
Как сказал бы любой завлит,
"Шуломит, я пропах покойником...
Не оставь меня, Шуломит!
Ты своим тишайшим девичеством
Много скрасила жизнь мою
С неозначенным бед количеством -
Я живу, как песню пою.
Ты одна гремишь рукомойником,
А кругом - одиночеств вид...
Шуломит, я пропах покойником -
Не оставь меня, Шуломит!.."
 
       (психлечебница, октябрь 1996 г.)
 
* * *
Новый Год, Новый Год,
Так богатый ребятнёй!..
Поцелуй меня ты в губы,
Будем зваться "мы с тобой".
 
Новый Год, Новый Год...
Банда вышла на разбой,
То ли норковую шубу,
То ли нож возьмёт с собой.
 
Новый Год, Новый Год...
Положили их на землю,
Прострелили каждый рот.
 
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Пропущена у тебя одна строка в последнем четверостишии.
* * *
Душевнобольных называю душевнобольшими:
Душа их вмещает не то, что обычно в ней есть.
Душевнобольного не встретишь с глазами пустыми,
В них может то Солнце, а то одиночество цвесть.
Душевнобольных называю душевнобольшими;
Дал Бог им страдания даром, а не за грехи.
И только за то, что они здесь назвались чужими,
Теперь они носят на теле свои синяки.
 
* * *
Уходят далёкие люди
уходят совсем, безвозвратно...
Но есть ведь дорога обратно,
как есть и дорога отсюда.
 
Уходят далёкие люди,
стираются лица из памяти,
они всё нечётче, и, знаете, -
мы скоро о них позабудем.
 
Но где-то, на той середине,
которая делит дорогу,
сойдёмся: ушедшие к Богу,
И все мы, живущие ныне.
 
* * *
Цель ясна и неделима,
Но откуда слышу я? -
- Истина неуловима,
Будто контуры огня.
Истина неуловима?
 
* * *
Жил художник Сальватор Дали.
Ты его от века отдели.
Засели им дальние миры,
Именем его добро твори.
 
Жил художник Сальватор Дали.
Странный был, как говорят, художник.
Бог, но по призванию безбожник.
Атеист, но это всё вдали.
 
Рисовал как будто восклицал:
- Нет сейчас, но это будет точно!
И легко, с иронией пророчил,
И упорно Леонардо ждал.
 
Жил художник Сальватор Дали.
И не знал, что знает человека.
Сколько злопыхателей у века,
Но они - у времени внутри.
 
* * *
Молчащий человек - всегда загадка.
Вот ты молчишь сейчас, и есть ли ты?
Пускай мертва, но есть ли в самом деле
В обводах тела плоть?
Я подхожу к тебе, я окликаю,
Я трогаю тебя, но есть ли ты?
Ты мне ничем сейчас не отвечаешь,
Ты вся сейчас во власти пустоты.
Скажи хоть слово, склони хотя бы
В момент согласья голову.
И пусть она уже мертва,
Падёт бессильно на грудь,
Но это будет ответ.
Ведь это - Слово.
* * *
 
В минуту краткую, в моменты просветлений,
Когда Луны приходит ранний час,
Я думаю о Боге: вечный Гений
Его и дарит, и обносит нас.
 
Я думаю... Как сладка дума эта!..
В огромном небе тихо спит Луна.
Планеты - неудачные портреты...
Как в этой бездне не сойти с ума?
 
Рассвет приходит бешеный, туманный...
О, дай додумать! Светом не лечи!
(И - бездны нет... И одиноко странно...
И хочется на люди, хоть кричи!..)
 
       * * *
 
Не оскверняйте ночь пессимизмом,
Не предавайтесь похоти в жертву!
Ветры Вселенной, светские ветры
Завтра, быть может, одарят сюрпризом:
Будет она светлокожая пленница
В вашем гареме - одна, да и только!
Сколько заботы и нежности сколько!
Сложится, сложится эта поленница!
Веет над далью ночь программиста,
Дуют и дуют вселенские ветры...
Не предавайтесь слабости в жертву!
А улыбайтесь, черчиль уинстон!
 
       КРАСАВИЦЕ
 
Твои белейшие колени
Художник маленький ласкал,
Со взором, полным чистой неги
Он ждал любви, любви искал...
 
Один голландец вездесущий
К тебе прислал цветов вагон...
Но ты подумала:"Не случай..." -
И вот к себе поехал он.
 
Но одиночества - избыток,
Избыток власти у тебя...
Отдай же губы! Что за пытка -
Сидеть холодным у огня!
 
       * * *
И снова снег в Первопрестольной,
Который снится столько лет -
Метёт по улицам спокойным
И то ли снится, то ли - нет.
 
Толпятся люди на Арбате,
Гармонь страдает, просит пить,
И одиночествами платят
За то, что не умеют жить.
 
А снег метёт и тихо тает
На волосах слепых людей.
И каждый время осязает
Как вереницу худших дней...
 
Скупой мелодией застольной
Скрипач выпрашивает снег...
Идёт по улицам спокойным,
И то ли снится, то ли - нет...
 
       * * *
 
Я сердце твоё успокою:
Пускай нам убавится дней,
Ты будешь моею женою,
Иначе не будешь ничьей.
 
В стране, где угрюмые тени
Ведут неземной разговор,
Метаясь по плазменной сцене,
Где каждый - сокровища вор,
 
Где мысли - невиданный омут,
Где плачем набиты умы,
В одной из бесчисленных комнат
Мы встретиться снова должны...
 
Ты спросишь, и с прежней тоскою:
- Что сделал ты с жизнью моей?..
- Ты будешь моею женою,
Иначе не будешь ничьей...
 
       * * *
Уж хватит, - всё! Всему своё:
На жертву - жертва...
Настало времечко моё -
Вот три конверта:
 
В одном - уснувшие мечты;
Второй - со снами...
А в третьем - вы, друзья мои...
И чёрт бы с вами!
 
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: последнюю строку последнего стихотворения трактовать как обоснование пролонгированного молчания? В чём дело?
МОЙ ДРУГ ТЮРИН
 
Мой друг Алёха Тюрин
Не вылезал из тюрем,
А вылезал, чтоб снова
Тут же сесть...
 
Ну вот: средь наших буден
И я такой же дурень:
Как нацарапал слово, -
Дальше есть.
 
И я пишу, что было,
От койки без отрыва,
Про жизнь вообще,
Про смерть и про любовь...

И тянут это "мыло"
Такие же - с надрывом,
С хваталками клещей
И целят в бровь.
 
У пишущей, у братьи, -
Что? - Сами черти братья...
А водка - только "соло",
Если есть...
 
И вот садишься в платье
За стол... А то - без платья...
И вылезешь...
Чтоб снова тут же сесть!
 
       Иерусалим, лечебница,
       1997 год, август.
 
       * * *
 
Братишка кудрявей ветра
И дочь, что почти смела,
И дед мой, любимец века,
И дед мой, с кем жизнь жила.
 
И бабки мои, что были
Роднее, чем быть должны...
Мы взвесью звёздной пыли,
Мы светом тепла важны...
 
Отец, неизвестности витязь,
И мать - описать нельзя.
И все мы к Богу стремились,
И все мы были Семья.
 
И ты, мой друг неизвестный,
Читая, не думай, что
И вкус у Вселенной пресный,
И что красота - ничто,
 
Что жизнь - это как зарплата
И будет вселенных взвод...
Мне хочется, чтоб заплакал
Ты, глядя на небосвод!
       
       Апрель 1995

ЗДОРОВО! ЗДОРОВО!
 
Пароход по Волге
Застучал колёсами...
Волны, словно волки,
Поднялись над плёсами;
 
Зарычали, падая,
Словно в них стреляли...
Где-то город Падуя, -
Нету в нём печали...
 
Где-то город Генуя, -
Я в нём как-то не был...
Но знаком я с Геною, -
У него обедал;
 
На Рыче, на речке
Ел уху ершистую,
Грел носки на печке,
Кушал брагу быструю.
 
И скажу я: "Милые!
Мне не нужно Генуй!
Пусть кобыла сивая
Задрожит под Геною, -
 
Пронесётся по мысу
И заржёт так долго!.."
Поднялись над плёсами
Волны, словно волки!
 
Я ТЕМПЕРАМЕНТОМ...
 
Я темпераментом из черни...
Да, говорят, ещё какой!
Я кости воровал на ферме,
И мы их ели всей семьёй:
 
Отец - учитель, мать - учитель,
Старуха - бабка, младший брат,
Сосед наш, лётчик - истребитель...
(Вру! Лётчик лопал сервелат).
 
"АСТРАХАНСКОЕ"
 
Вернусь я в Город с нежностью собачьей,
По Городу усталому пройду,
Глаза перед прохожим тихо спрячу,
В знакомом пониманья не найду...
"Всё временно!" - написано на небе...
"Всё временно..." - я тихо повторю...
С подрезанным подкрылком белый Лебедь,
А чёрный правит прямо на зарю...
"Всё временно", - я тихо понимаю:
Изгнание, и бегство, и возврат...
"Всё временно", - и, мукой принимая,
Я шествую в грядущее, назад.
Всё временно!.. Но отчего мы плачем,
Когда находим Город, как он был?..
Что вечен он, не видно лишь незрячим:
Не стронулся, не умер, не остыл...
Всё временно... И пусть всё будет временно...
Так даже лучше... красивее так...
Вот винный магазин и площадь Ленина:
В фонтан я как-то здесь бросал пятак...
Всё временно... Любовь ведь тоже - временно...
Я как-то здесь влюбился, на беду...
Тоска моя помчится сивым мерином,
По городу усталому пройду.
Всё временно... Но спросишь: "Вы из Витебска?"
"Нет, астраханец!" - голубь проурчит.
И спустится Закат, и сменит вывеску,
И в память мне над Волгою гранит...
 
       Иерусалим, 1.08.1997 год.
 
       * * *
Ты видишь, брат? Я прожил жизнь в психушке:
Уж так распорядилась мной Судьба...
Читаю... На окне трёхтомник: Пушкин...
Он говорит: "Какое Небо!.. Ба!.."
И Бабель гениальный здесь со мною...
(А то, и где ж ещё ему бывать?)
Шукшин... Бодлер с нечистою тоскою;
Мамлеев, Малер... вся земная рать.
Я хохочу, перечитав страницу,
Мешаю спать соседу моему...
И плачу... И ему опять не спится...
(А надо бы, коль делать по уму).
Экзюпери... (На нём лежит кассета:
Высоцкий хрипло поливает власть...)
И я уже почти не болен где-то...
И так готов печалясь в детство впасть.
 
       Иерусалим. Лечебница.
       97 год. Август.
 
ПРОФЕССОРУ-СКРИПАЧУ БЕНДЕРСКОМУ Л.Ф. и
ЕГО ЖЕНЕ ОЛЬГЕ, ЮБИЛЯРАМ
 
Всё чаще он один, как Ленский,
Но близок друг, большой по-женски,
И нет уже ни дней, ни жеста,
И милое любви блаженство!
 
И лет неслышное мерцанье,
Тоски на струнах дней бряцанья,
И Б-га тихое ворчанье,
И Музе думы тихой данью.
 
Забвенья час в созвездьи энском,
Веселья в стиле поздне-венском.
И вечных скрипок хор вселенский,
И грусть, и всё это - Бендерский.
       
       Иерусалим, апрель, 95 г.
 
       * * *
       "И Бог ещё не одичал
       От горьких истин"
       Д.Кимельфельд
 
В мире всё навязчиво-непросто,
Виснет средь вселенных мира нить.
О любви и знании вопросы,
И вопрос:"Как будем хоронить?"
 
И меня касается, конечно,
Этот самый правильный вопрос.
Ад кромешный... Вижу ад кромешный,
И целуюсь с чертями взасос.
 
Всех религий ревностный хулитель,
Я хотел, по-своему, добра,
И маячит божьяя обитель
Как в толкучке - шапка из бобра.
 
Всё мне Кимельфельд читает Бога,
Говорит, что где-то есть причал...
Ну, а мне мерещится немного.
Вроде "Бог ещё не одичал" ...
 
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Всё "Здорово! Здорово!", а вот последнее - не здорово. Набрала это, чтоб задумался.
Понимаю, год 95-ый. Прошло 11 лет. Ну и?..
По форме претензий нет. Я о содержании.

РОЖДЕСТВО В ТЕАТРЕ КУКОЛ
 
Средний город в провинции. Театру Кукол - ровно год (год, как Театр Кукол въехал в роскошное, в центре города, оборудованное под театр, здание), и его День Рождения совпал с Рождеством, и достали пирожных, и сделали бутерброды с колбасой и сыром, и накрыли столы в фойе, и поставили на столы цветы в вазах и шампанское, и позвали гостей, и устроили праздник.
Люди пришли самые разные, пришли бедные и богатые, пришли - с жёнами и без, с мужьями и без, с детьми, без детей, гости города, друзья Театра, несмело ели, чинно пили шампанское, смотрели на цветы...
Актёры, главреж, директриса Театра, все театральные цехи держали экзамен на звание радушных хозяев, с ролью своей справлялись, хорошо было всем, и не хотелось домой, не хотелось на улицу, - хотелось быть среди весёлых, добрых людей, среди достатка (верилось, что скоро так будет в каждом доме), хотелось петь, танцевать, дурачиться, хотелось не быть никому в тягость, в общем - жить. Главреж, высокий, строгий, худой бородатый человек танцевал под аплодисменты с дородной строгой директрисой вальс, оба очень волновались, но держались хорошо, кружились правильно, и, хоть и оставались в тот момент при должности, были естественны, были свежи, даже молоды, радовались искренне, радовались красиво, чуть наивно, и в том была та особая трогательность, которая может быть только тогда, когда люди не держат в эту минуту обиды ни на кого в мире.
Все бросились вальсировать тоже, пары образовывались здесь же, в фойе, стариков кружили молоденькие актрисы, старухи-гардеробщицы танцевали друг с другом, друзья Театра стояли по стенам и, переминаясь неловко с ноги на ногу,
думали о том, что веселиться трезвым, оказывается, можно, что вообще, - в мире возможно счастье, что оно, это счастье, - вот, перед глазами, что счастье - это когда в фойе Театра Кукол на Рождество танцуют вальс.
Музыка лилась из колонок, тот, кто хотел, пил шампанское, чуть-чуть ел, звукооператор менял плёнки... Зазвучал "Фрёйлекс". Главреж и актёры искусно, талантливо плясали, главреж взялся за лацканы, музыка набирала темп. В круг,
захваченные ритмом, взятые в плен огнём танцующих, вливались всё новые и новые люди, в кругу были дети, взрослые, старики, все улыбались, а музыка лилась и лилась из колонок, и даже звукооператор не выдержал и тоже взялся пальцами за лацканы, как прежде главреж, и кто-то у стенки шепнул соседу на ухо:
- А я и не знал, что в нашем Театре столько жидов!

КАК МУЗЫКА
 
К любви заранее готовься:
Она на взбалмошной Земле
Должно быть, чаще, чем везде -
Недолговременная гостья.
 
И проникает к нам она
Дорогой, только ей знакомой,
И способом своим, особым,
Меняет вид и имена. ПРИМЕЧАНИЕ: У тебя было - "Как ветер или Сатана"
       (что НЕДОПУСТИМО!)
Ты держишь глянцевый валун, -
Он только малая крупинка,
Скупая, сладкая слезинка
Одной из бесконечных лун...
 
Вот так же странствует любовь
По отуманенной Вселенной,
И нет любви обыкновенной, -
Есть бесконечная любовь.
 
ПОСПОРИЛИ
 
Потолки, стены.
Звук - по колено,
Свет - по пояс.
Насвистываем из "Волшебной Флейты",
Что-то капризное...
(Нас сюда пригласили
Играть в четыре руки
"Похоронный" Шопена).

Чтобы было за кем идти,
Сотвори себе лидера,
Воспитай его из ничто,
И иди за ним.
Пусть и он, и ты - неделимы,
Он - твоя цель, а это уже кое-что.
Чтобы было, за кем нестись,
Сообщи ему скорость.
И - за ним, это значит - вперёд.
Он будет резать встречный воздух,
А устанет, -
Будешь лидером сам.
Это - жизнь, а она такая.

СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
 
- Что за шум стоит в буфете?
       Будто море, будто лес...
       Что, скажите, это, дети?
 
- Это Боря кашу ест!
       У него сегодня крошки
       Не было ещё во рту.
       Бутерброд скормил он кошке,
       А кефир налил коту.
 
(У тебя последней строчкой шло: "Кока-колу" - кенгуру. Мне это показалось не в рифму и слишком экзотично для Астрахани. Возражений нет?)
 
       * * *
Солнце село дедушкою в кресло,
Опустился сумрак на село,
Звёзды показались и исчезли:
Тучи из-за леса нанесло.
 
Отчего ж, дитя, тебе не спится?
Что сегодня отпугнуло сон? -
То ли плачет раненная птица?..
То ли телевизор не включён?,,
 
       * * *
Мир в окне - собака Жучка -
Показался парню мал:
Взял Володя авторучку
И себя разрисовал

ФИЗИКА И ЛИРИКА
 
Есть ли между смотрящими разность,
Есть ли дней промелькнувших заполненность?
Бесконечность не есть безопасность,
Бесконечность не есть незаконченность.
 
Только в мире людей недосказанность,
Только в мире людей упоённость.
Бесконечность не есть безнаказанность,
Бесконечность не есть обречённость.
 
ГЕНИАЛЬНОЕ
       Татьяне
 
Ты в сумерки кажешься старше,
И чаще вздыхаешь, чем днём.
Ты очень, до блеска, пейзажна.
Мы в разное время живём.
 
Творенье Творца, песнопенье,
Ты всюду бываешь одна,
Чуть-чуть завоёвана ленью
Богиня, рябина, весна!
 
ТЕКСТ ДЛЯ ПЕВЦА СЕРОВА
 
Наступит день, закончится и это.
И время нас с тобой разъединит.
Но память восстановит образ лета
И каждую картину сохранит.
 
И моря краски, и прозрачность неба,
И нежность ветра, и касанье рук,
И вечность в ожидании ответа,
И вкус твоих солоноватых губ.
 
Я верю в чудо, как в победу света.
Мы встретимя, когда подует бриз.
И я скажу, во сне вернувшись в лето:
- Мгновение любви, остановись!
 
Блажен, кто видит мир большим и звонким.
Блажен, кто видит лес и каждый лист,
Блажен, кто видит под листом корону.
И, поднимаясь ввысь, не смотрит вниз.
 
Мы все рождались по одним законам,
Но в Книге Дней, зачитанной до дыр,
Будь счастлив тот, кто видит мир огромным!
Будь счастлив, кто с добром приходит в мир!
 
КОЛЬЦА
 
Мой журавлик стал синицей:
После свадьбы минул год.
Окольцованная птица
Чуть быстрее устаёт.
 
Можно к большему стремиться,
Только в долгий перелёт
Чуть быстрее устаёт
Окольцованная птица.
 
НАСТРОЕНИЕ
 
Иду, нагружен мирозданьем,
И пробую реальный мир
Вместить в утробу подсознанья,
В одну из самых страшных дыр.
 
Мороз жарою объясняю,
А ветер - близостью планет,
И с высоты земли бросаю
На дальний космос ближний свет.
 
Глотаю фразы, словно лезвия,
И трудно не сойти с ума.
Коль в мире есть ещё Поэзия,
То я не знаю, в чём она.
 
ЕМЕЛЯ
 
Птица над зыбкой, свет над купелью,
Брата улыбка: "Здравствуй, Емеля!"
Будет качаться в люлечке утлой,
Ночи смеяться, плакаться утру.
 
Будут родители пестовать сына:
Мыть ему ноги, мять ему спину...
Вырастет хилым, вырастет вялым,
С нервной улыбкой, смешным и усталым.
 
Часто, шатаясь по рощам бесцельно,
Будет курить приворотное зелье.
Даже когда поведётся со щукой,
Будет болеть пустотою и скукой

ЦВЕТАЕВА
 
Первое небо - ни звёзд, ни ветра,
Лишь херувимы, лишь песнопенья...
Так повелось со дня Сотворенья:
Есть ли Родина у поэта?
Под нервным веком зрачок Ваала,
И клык Ваала под рыжим усом.
- Возьмите душу, - я так устала,
Я так устала, - верните душу!
Марина плачет. Деве Марии
Трепетно, нежно сжимает руку:
- Он же просто несчастный мальчик, -
Возьмите душу, верните друга!
- Твоя душа предназначенно райская,
Он для тебя ничего не сделает...
- А там, в России, ночи майские,
Гоголевские до предела!
А там, в России...
- А что Россия? В воде по брюхо.
В грязи по ухо.
Столбы повалят, берёзы спилят.
Живи, как люди, ступай, где сухо...
Первое небо - ни звёзд, ни ветра.
Лишь херувимы,
Лишь песнопенья.
В Сену, как в Лету
Слёзы канули,
Соёзы целого
Поколения.
 
ПОЕДИНОК
 
Волк бежал по заснеженной степи
И дрожал от сознанья того,
Что его обгоняет не ветер,
А девчонка в осеннем пальто.
 
Где она только бегать училась?
Что её, будто птицу, несёт?
Вот она на него покосилась
И опять устремилась вперёд.
 
Волк прибавил. Уже спотыкаясь,
Он вот-вот, чуть ещё б, и догнал.
Но на брюхо упал, задыхаясь,
И холодную льдышку кусал.
 
Волк не знал, что за призраком бегал.
В этот час, почему-то спеша,
Пролетела по первому снегу
Неспокойная чья-то душа.
 
НЕ СУДЬБА
 
Мечтал взлететь над облаками,
Но изобрёл велосипед...
Вздохнул и умер со словами:
- Уж я-то знаю: смерти нет!
 
* * *
Картонные человечки
живут в двухмерном пространстве,
танцуют двухмерные танцы,
греются у двухмерной печки.
Когда же приходит Мальчик
и их расставляет умело,
деля на плохих и хороших,
чтоб били плохие хороших,
они с неохотой стреляют
друг в друга
и падают навзничь,
чтоб снова влюбиться в пространство,
чтоб снова двухмерными быть
САША ЩЕРБА
 
Брошу игры византийские -
Сумрак впереди -
Выжгу кольца олимпийские
На большой груди. (Сашк, или "большой" или "своей" , но не "больной"!)
 
Стану рыцарь без замаха я,
А упрёк - потом.
И вокруг, от жизни ахая,
Обойдут мой дом.
 
Так, излечен от проказы я,
Сдохну стариком
И последнему экстазу я
Буду незнаком.
 
ПРИМЕЧАНИЕ: Плохой прогноз да не сбудется!
 
* * *
Мне приносит наслажденье
Упоенье тишиной
В час весенний сотворенья
Благ реальности иной.
 
Тишина в рассветной гуще...
Хвост русалки под волной...
Как рожденье, вездесущий
Облаков случайных рой.
 
И мгновенье за мгновеньем
Время следует тогда,
И желанно наважденье,
И - сиренева вода.
 
Вдруг я это уже посылала? Этот лист не отмечен галочками. Один раз всё набранное пропало из-за веерных отключений света. Стихи клёвые, ты их помнишь? Их печатали? Буду высылать дозированно, чтоб ты не перегрузился и чтоб у тебя была возможность их переработать (если сам считаешь, что нужно переработать).

* * *
...А кто-то скажет:
       "В камне красота!"
Увидев ноги мраморной скульптуры.
Отвечу я ему:
       "Не мрамор снулый, -
Натурщица красивою была!"
 
И день, наверно, очень светлым был,
И скульптор вдохновенно резал камень,
И, охмурив натурщицу стихами,
Как никогда, работал и любил!
 
ТЕЛЕГРАММА ОТ МАМЫ-ПОЭТЕССЫ ИЗ КРЫМА ДЕТЯМ В МОСКВУ
 
Жили весело, зэпете,
Деньги кончились, тэчека.
Делать нечего, зэпете,
Разругалися на века.
 
Люди пьянствуют, зэпете,
Льют на скатерти, тэчека.
Папа странствует, зэпете,
Я - на паперти. Тэчека.

РАССКАЗ
 
И живыми героями
Комната наполнялась:
Они шли сквозь обои,
Сквозь окна даже.
 
И всего-то шампанского
Выпить осталось,
Чтоб отметить ещё одной
Ночи пропажу.
 
Здесь по-своему были
Правы висельники, которым
Дамы повесили
Чайники
И гасили светильники
Те, что стояли
Особенно крайними.
 
Силища! Силища
Слова, слетевшего с губ,
Была особенно
Необычайной,
И тень рассвета,
Где-то уже певшего,
Радовала своей
Залихвастской тайной.
И я там был:
Я и Авель, и Каин,
И видел, что мой друг
Ныряет в бездну.
 
И со всех немыслимых
Окраин
Стремились ведьмы,
Чтоб резать вены.
 
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
 
Мальчик Петя, мальчик Боря
Подрались недавно в школе:
Петя Борю долго тряс,
Боря Петю книжкой - бац!
 
Увидал директор школы,
Взял друзей за локотки
И сказал, молча недолго (ЭТО ЗАМЕНИ "молча недолго" - коряво):
"Вы, ребята, мо-лот-ки!"
 
* * *
У кота - воркота
Начиналась слепота.
Кот ходил, кот бродил
И мышей не находил.
 
"Мыши-мыши! Мыши-мыши!
Вы в какие влезли ниши?
Кот голодный в пыли!"
А в ответ - ни "пи-пи".
 
* * *
Солнце село дедушкой в кресло,
Опустился сумрак на село,
Звёзды показались и исчезли:
Тучи из-за леса нанесло.
 
Отчего ж, дитя, тебе не спится?
Что сегодня отпугнуло сон? -
То ли плачет раненная птица?..
То ли телевизор не включён?..
 
(САНЬКА! ПОСЛЕДНЕЕ - ЧУДЕСНО-АКТУАЛЬНО. ПОПРОБУЙ ПРОПИХНУТЬ. И Я ЗДЕСЬ ПО ПРОБУЮ).
 
- Что за шум стоит в буфете?
Будто море, будто лес...
Что, скажите, это, дети?
 
- Это Боря кашу ест!
У него сегодня крошки
Не было ещё во рту.
Бутерброд скормил он кошке,
"Кока-колу" - кенгуру.
(САНЬКА! Последняя строка лучше: Лимонад споил коту. И рифма, и как-то логичнее. Кошка - обжора, а кот выпить не дурак, мужик всё же, а "кенгуру" и не в рифму, и откуда она взялась? Или он? Я права же?)
 
* * *
Мир в окне - собака Жучка -
Показался парню мал:
Взял Володя авторучку
И себя разрисовал.
 
* * *
Книжку с детскими стихами
Покупал себе Андрей.
"Нет такой, - ему сказали, -
Есть лишь только "для детей"
(ОПЯТЬ ПРИДИРКА : ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА : ЕСТЬ ЛИШЬ ПРОЗА ДЛЯ ДЕТЕЙ). САНЬКА, САПГИР ТЫ НАШ! НУ КОНЧАЙ
ЛЕНИТЬСЯ! НУ ПОЧЕМУ ЭТО ВСЁ ДО СИХ ПОР НЕ ОПУБЛИКОВАНО? ЭТО ЖЕ КЛАССНО, ПОЙМИ! САНЬКА, НУ НЕ БУДЬ ОБЛОМОВЫМ В ОБОИХ СМЫСЛАХ. ДЕЙСТВУЙ, СУДАРЬ!)
 
Силу очень уважая,
Спал Удав, что было сил.
И с испуга, и - не зная (МЕНЯЙ ЭТУ СТРОКУ САМ)
Бегемота проглотил.
 
-Вылезай! - кричит, - Любезный!
Бегемот в ответ: - Эге!
Иногда всего полезней
Находиться в животе!
 
ПЬЯНЫЙ РАЗГОВОР
 
Нервы Земли на пределе.
(Нам ли и жить хорошо?)
Что ж это мы, в самом деле?
Сколько осталось ещё?

САША ЩЕРБА
МОЁ ПИСЬМО ОДНОВРЕМЕННО ПОЭТЕССЕ ДИНЕ НЕМИРОВСКОЙ И МОЕЙ ДОЧЕРИ ЮЛИИ.
ИЕРУСАЛИМ - АСТРАХАНЬ
 
Чёрт опять на колокольне,
Бьют часы 13 раз,
Эдгар По не умирал,
Скоро будет пьянка в Смольном.
 
Прохиндеи всех мастей,
Я - один из них, и только...
Чёрт, занявший колокольню,
Бьющий мир из пулемёта...
 
Бред какой-то бессловесный,
Одиночество больного,
Болен я, а что за этим?
Тишина - поляна леса...
 
Лес - не только корни сосен,
Сами сосны, всё, что рядом...
(Чёрту видно с колокольни
Со своей, и это - темень.)
 
Бьёт копытом конь России
Нострадамусу по морде,
Нострадамус - настрадался...
Не предсказывай России!
 
Семь годов - вот это сумма,
Разделяющая жизни...
Тех, кто хочет, бывши чадом,
Воспитать своих отцов.
 
Взросел дочери моея -
Семь годков, её звать Юлей
И она меня смотряет,
Ей же нынче - 38,
 
Мне же - уж 31.
И она мне интересна
Тем, что смотрит не за мною,
А - не вышел бы инцест.
 
Говорит, что на шабашке
В этом времени смутнейшем,
Защититься чтоб по папе,
Стать одним из докторов.
 
Папа ж этими стихами
Всем докажет, что он - шизик,
Всем покажет, что он - лирик,
Все узнают, кто здесь физик.
 
Дочка Юлька пусть не мыслит,
Что из будущего папу
Дочка может так стреножить,
Что не будет он блудить.
 
Что я здесь, в Израиль, впрягся?
Снял квартиру подешевле,
И по случаю, но - точно,
И смотрю: да вот же дочь!
 
И глаза опасней ночи,
И кудрявая, худая...
Я пока летел досюда,
Дочь из будущего - фить!..
 
Как безнравственно: за папой
Наблюдать из тьмы, что - тыща
Или десять тыщ (не помню),
Световых каких-то терний,
Наблюдать, как за козлом.
 
А старуха, дочки мама,
Никакая ей не мама,
Звать её еврейкой Диной,
Дину ж - помню молодой.
 
И она меня любила,
Если только издалёка
Посмотреть, как я болею
С моей дочкой прибыла.
 
И теперь кацеф у Дины,
Дина - та же, но - старуха,
С огоньком в глазах старуха -
Немировская, и пьёт.
 
Жаль, конечно, - я там не был,
Там, откуда Дина с дочкой,
Но - с моею, а не с Веркой
(Верно, любят?) принеслись...
 
Что за игры Абсолюта?..
Черти бьют из пулемёта,
Сидя в зданьи колокольни,
А по ним с земли пуляют...
Я совсем сошёл с ума.
 
       1994 год, март, Иерусалим, написано на съёмной квартире
       в присутствии соседок по съёмной квартире Дины Григорьевны Тикман и её дочери
       Юлии. Примечание: Вера - дочь моей подруги Дины Немировской, Юля - моя дочь.

САША ЩЕРБА
ПИСЬМА НА РОДИНУ
Над миром - стынь,
За дом - порода сучья...
Уже!.. Уже!..
Родной, нелюдный край!..
Скажи "аминь",
Прислушайся к отзвучью
В твоей душе, и Бога угадай.
И вот летит уже,
Как рифма, весть,
Что Бог и жив,
И что из света весь.
 
Ветви засохшего дерева
Смотрят в моё окно...
Спрашиваю воробья:
- Ты, брат, астраханец?
 
Долой окаменелость схемы
"Гора не сходится с горой..."!
Я точно знаю: где-то все мы -
Солдаты Третьей Мировой.
 
Нас нужно разделить на роты,
На батальоны и полки
И приучить смотреть без рвоты
На вываленные кишки.
 
На языки, на груды мяса...
Привычкой этой стоит жить...
И мыться - счастье педераста,
И счастье пьяницы есть пить.
 
И вот - писать, а не писать -
Себе, случается, дороже:
Бунт начинает распирать
И сразу трескается кожа.
 
И - что есть кошер,
Что - не кошер?
И посмеются мужики:
"Стихи - хорошие, как лошадь...
А - нехорошие стихи!.."
 
Он не верил ни людям, ни слухам,
Осторожнее Гамлета был,
И послали лучшего друга
Для того, чтоб он друга убил...
 
И над трупом глумиться не стали,
И над ним не стоял караул;
Закопали его, закопали...
- Он уснул, - все сказали, - уснул...
 
Пуля пальцы загибала,
Убивая песней страх;
Если пальцев не хватало,
Рвало пальцы на руках!..
 
Не объяснить убийство брата,
Блуд с матерью и смерть от вшей...
Что в мире может быть страшней
И сладостней "Магнификата"?
       Вот звуки, что берутся в руку
       Цветов распушенных букетом,
       Вот звуки, что прозрачней света...
       Вот так Орфей поёт разлуку
       В той темени, что беспробудна!..
       Богине Бог подносит судно
       И тихо называет сукой:
       Вот и забота - умереть,
       И в дверь заходит боком смерть:
       Всё правильно: развязка стоит
       Того, что нагромождено,
       И время страсти успокоит:
       Не сублимируют г....
 
       Июнь, 1995 г.
 
Саньк, по-моему (по-Моэму) - сильная штука, глянь, чтоб размер не менялся, может, что можно подсократить?
Неужели это в Израиле не печатали?
САША ЩЕРБА
ВАЛЬС ДЛЯ ВАЛЬСА
Действующие лица:
 
ЩЕРБА - молодой человек.
ДУРОВ - молодой человек.
УГЛОВ - молодой человек.
РЫТВИН - молодой человек.
ТАНЯ - молодая женщина.
ПОЛИНА ПЕТРОВНА - зав.кафедрой философии, их преподаватель.
 
Квартира Полины Петровны. Полина Петровна. Звонок.
Полина Петровна открывает дверь, в дверь осторожно
входят Щерба, Дуров, Углов, Рытвин и Таня.
 
ЩЕРБА: Полина Петровна, простите ради Бога, простите.
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (с интересом): А что, собственно, случилось?
ДУРОВ: Мы! Мы! (Не находит слов).
ТАНЯ: Полина Петровна, сегодня День Учёного! Разрешите мне поздравить Вас!.. Нам, вернее.
(Суёт в руки Полины Петровны букет цветов, что держала за спиной).
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (приняв цветы): Как приятно! Ну спасибо вам от всей кафедры философии, дорогие!
Что встали? Пойдёмте, я вас чаем угощу!
УГЛОВ (торопливо): Пойдёмте!
ТАНЯ (Углову): Да ты что? Нет, мы, Полина Петровна, только поздравить.
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (другим, неофициальным тоном): Да что ж, студенты, от чая отказываться?
РЫТВИН: Полина Петровна! Вы не представляете, не представляете, как все Вас в институте любят!
 
 
Прошло пять лет. В тот же День Учёного. Квартира Полины Петровны.
Полина Петровна в старом халате на карачках моет полы. Звонок.
Полина Петровна открывает, в дверь входят всё те же, кроме Рытвина.
 
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (с тряпкой в руках): Ребята? С цветами? Таня? Все? Проходите... Чаю хотите?
(Кладёт тряпку на пол, стоит в некоторой растерянности).
ТАНЯ: Хотим! (Углову) Углов, выкладывай!
УГЛОВ (вынимает из портфеля еду, коньяк, цветы, которые Таня берёт у него из рук и дарит Полине Петровне): Ух ты,
Полина Петровна, какое время! Не знаешь, что дальше будет! (Другим тоном) В каком году-то с Вашим мужем несчастье случилось?
ПОЛИНА ПЕТРОВНА: Коли нет уже три года.
ДУРОВ: Хороший был мужик! Страшно погиб...
ТАНЯ: Да, на третий месяц после свадьбы... Ой, не везёт Вам, родненькая наша Полина Петровна! (Всхлипывает).
И первый у Вас погиб, и второй, и все здесь, на глазах.
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (вставая с дивана): Ну что, садимся? Чай пить? Я только вот переоденусь: День Учёного всё-таки!..
(Спохватившись) Ребята, а где гусар-Рытвин? Что, позабыл за своим семейством?
ТАНЯ (мрачно): Мы не хотели Вам говорить... Вити нет.
ЩЕРБА (равнодушно целуя Таню): Вчера схоронили. Рак был.
 
 
Прошло три года. Тот же День Учёного. Квартира Полины Петровны. Полина Петровна сидит на диване с журналом
мод в руках. Звонок в дверь. Полина Петровна его ждала. Входят всё те же, кроме Углова.
 
ПОЛИНА ПЕТРОВНА: А.ребята! Честно говоря, ждала вас. Поздравьте: я - доктор, профессор.
ЩЕРБА: Защищались тяжело?
ТАНЯ: А у нас со Щербой всё не слава Богу. Он пьёт...и я пью. (Дарит Полине Петровне цветы).
А Углова-то, Вы слышали?
ПОЛИНА ПЕТРОВНА: Что?
ДУРОВ (хохотнув): Зарезали за дело: беременную изнасиловал!
 
Прошёл год. Тот же День Учёного. Квартира Полины Петровны. Полина Петровна стоит перед дверью.
Звонок в дверь. Полина Петровна быстро открывает, с цветами входит один Щерба.
 
ПОЛИНА ПЕТРОВНА (тревожно): Что, Щерба?
ЩЕРБА: А то Вы, Полина Петровна, не знаете - День Учёного! Вот цветы принёс... с могил...
ПОЛИНА ПЕТРОВНА: Знаю, всё знаю! Такая, Щерба, трагедия!
ЩЕРБА (пьяный до ужаса): Какая трагедия? Задохнулись голыми в моей машине!.. Мерзость-то...
Машину еле продал... Будем пить чай?
 
Начинается вальс. Щерба с Полиной Петровной сливаются в поцелуе, и так, слитые в поцелуе,
долго вальсируют.
ЗАНАВЕС.
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Санька! Это ведь прототип - Чубкова Галина Петровна? Санька! Это ничем не хуже "Дорогая Елена Сергеевна" (фильм по Эльдару Рязанову, смотрел, конечно?) Санька, есть во всём этом "страшная сермяжная правда"...

САША ЩЕРБА
"ЛЯЖ"
Действующие лица:
 
Владимир Иванович Поцелуев - майор в отставке, низкий человек.
Нина Петровна - его жена, толстая женщина.
Инна - его любовница, 30 лет.
Валерий - его сын, 23 неполных года, студент.
 
КВАРТИРА ПОЦЕЛУЕВА
 
ПОЦЕЛУЕВ (падая с кровати): О, чёрт! (Бежит открывать дверь). Бегу! Бегу!..
(Открывает дверь, держа в руке домашние тапки жены).
 
Входит Нина Петровна с чемоданом в руке.
 
НИНА ПЕТРОВНА: Ну, как ты без меня здесь, муж? (Строго, по-военному). В глаза смотри!.. Не ври! (Смеётся). Шучу... Где Валерка?
ПОЦЕЛУЕВ: Третий день как за городом, на даче, у приятеля. Как ты-то? Как отдохнула? Почему без телеграммы?
Хотя, понимаю: застукать собралась... Так некого застукивать!.. (Обводит рукой комнату). То есть, не с кем.
НИНА ПЕТРОВНА (обнимает его): Соскучилась я, Володь. Ты хоть мал золотник, да дорог.
ПОЦЕЛУЕВ: Не ожидал. Признаться, думал, ты после приезда на развод подашь. (Вдруг) Пить будешь? (Указывает головой на стол со следами на нём вчерашней попойки).
НИНА ПЕТРОВНА: В душ сначала.
ПОЦЕЛУЕВ: Хм... (Недоверчиво). Ты что - водку? С утра?.. (Пауза) (Перечисляет): Водку с утра; разводиться не хочешь;
обнимаешь... Ты что, Нин? Рехнулась?
НИНА ПЕТРОВНА: Да прилепится жена к мужу своему... Я, Володь, поняла: тебя любить нужно.
ПОЦЕЛУЕВ: Это за что же меня любить? За то, что я майором в отставку вышел? За то, что пью, так сказать, с вечера до вечера? "Люби-ить"!..
 
Хлопает пол-стакана водки.
 
НИНА ПЕТРОВНА: Любить, любить и ещё раз любить! Так с вами, мужиками, и надо!
 
Тоже хлопает пол-стакана водки.
 
ПОЦЕЛУЕВ: То-то: поняла!.. А матери своей скажи, чтоб больше не гоняла тебя по курортам: у тебя муж есть и здоровье.
НИНА ПЕТРОВНА: Поняла, поняла, Володечка!..
 
Уходит в душ. В дверь вваливается Инна, закрывает ладонями глаза сидящему к ней спиной Поцелуеву.
 
 
ПОЦЕЛУЕВ: Нинка, ты чего? (Ощупывает руки Инны) Инка?! (Вскакивает) Ты чего, чего... сейчас?
ИННА: Я, Володь, соскучилась!..
ПОЦЕЛУЕВ: Да чего "соскучилась"? Только ведь от меня... И на работу не пошла?.. (Сообщает):Нинка приехала!
ИННА: Да я ведь, Володь, не к ней пришла. Хотя, если ты гонишь, я и уйти могу!..
ПОЦЕЛУЕВ: Да что с тобой? Ты ведь никогда так не говорила! (Перечисляет): Не ругаешься; руки не трясутся; водки не выпила; не попросила даже!
ИННА: Володь, я видела её у дома, а потом под дверью подслушала. Вы, Володь, правильно решили - не разводиться. А что ты только майор в отставке, так то и хорошо: сукой не стал!.. (Всхлипывает). И сынок у вас!.. Я, Володь, ухожу насовсем - ты не бойся, я не появлюсь, пока сам не захочешь! И помни: я люблю тебя!.. (Уходит).
ПОЦЕЛУЕВ (чешет в затылке): Ну, дела! Вот, Поцелуев, где оно, счастье-то, зарыто! Вот ещё бы с Валеркой помириться!.. Он ведь мне, что я у него Инку отбил, вовек не простит!.. Сказал, уходя: "Сука ты, папаша, хоть и десантник!.."
 
Звонок в дверь, дверь открывается, на пороге - Валерий.
 
ВАЛЕРИЙ (радостно): Пап! Ты не обижайся на меня, дурака! Я, пап, понял: ты ведь без новой бабы, как сегодня ночью, себя бы человеком не чувствовал. (Пауза). А я женюсь. Привёл знакомиться: внизу ждёт... Мамке я, естественно, ни слова!
ПОЦЕЛУЕВ: Ну, не день, а исполнение желаний! Да что с вами со всеми сегодня? Вот и ты: не ударил меня; не выругал; вот и выпить принёс... (Забирает из руки Валерия бутылку). Да что с вами со всеми?
ВАЛЕРИЙ: А ты и не понял?
 
ПАУЗА
 
ПОЦЕЛУЕВ: Я - покойник?
ВАЛЕРИЙ: Да, папа, - ты сегодня ночью умер...
ПОЦЕЛУЕВ: А вы?
ВАЛЕРИЙ: Мы - муляжи...
 
Поцелуев роняет на пол бутылку, она разбивается, сцена погружается во мрак.
 
ЗАНАВЕС
 
 

 
Кто не любил - тот, да, погиб.
Здесь снова непогода.
Не подцепить бы птичий грипп
С летательным исходом.
 
У поэтессы снова стресс.
Но всё идёт отлично!
Что, много набираю пьес? -
Есть время на больничном.
 
Меня НАШ АНГЕЛ не хранит...
Я шлю ему поклоны!
Надеюсь, дома? Крепко спит?
       Твой старый друг ВОРОНА.

Санька, первое стихотворение можно петь на мотив "Лариса Сазонова пела..." Хорошо бы - шарманка, и - музыкальным фоном к какой-нибудь из твоих постановок. Да?..
 
 
САША ЩЕРБА
 
* * *
Одно уже это немало:
Я как-то видал благодать.
Заря небеса поднимала,
Являя и силу, и стать.
 
Над озером птица летела,
Нарушив собой тишину
И сердце задумчиво пело,
Что нравилось только ему.
 
И так сокровенно всё стало, -
Так сына баюкает мать...
Одно уже это немало:
Я как-то видал благодать.
 
* * *
 
У вечности белый цвет,
У вечности чёрный цвет...
До вечности дела нет.
Меня занимает бред.
 
Пастух всё с козою спит,
Петух всё будит зарю,
По свету гуляет СПИД,
А я без огня горю.
 
Цветок этот аленький
В боку моём колется.
Я, в сущности, - бес маленький,
И - пиво моя Троица.
 
Душа моя скуксилась,
Кому-то пошёл шиш.
По свету аукнулось:
- Ты всё ещё, брат, спишь!
 
 
       СЛУЧАЙ
 
На дереве тихо,
На дереве тихо,
На дереве тихо
Чертёнок сидел.
 
Потом улыбнулся,
Потом рассмеялся,
Потом подморгнул
И к себе улетел.
 
Это всё мало,
Это всё мало,
Это всё мало
Понятно кому, -
 
Дерево стало,
Дерево стало,
Дерево стало
Скучать по нему.
 
* * *
 
... А у Жида - ни дома, ни квартиры.
Мешок заплечный. В нём - краюха хлеба.
Заходит с хлебом в платные сортиры,
Чтоб отогреться - вечереет. Небо
с копейку нынче, падает на землю,
Звенит и катится;
       и Жид его поднимет -
Его простецкой нищей флейте внемлет
С усталых губ
       сорвавшееся имя.
 
* * *
 
Богородица рожала -
Где-то вол сопел в хлеву,
Небо тихое дышало
Сном, пришедшим наяву.
 
Бог родился. В Вифлееме
Побеждённый Мира Князь
Почесал, вздыхая, темя:
"Что ж, и я чеканил власть..."
 
 
       АНГЕЛ
 
Он залетел в окно,
Он сел на край кровати,
Он на меня смотрел,
Сложив крыло в калач.
 
Мне виделось одно:
Вот человек в халате
Принёс лекарство мне,
Что приготовил врач.
 
И голос не дрожал,
До одури знакомый,
Похожий так на тот,
Каким зовут:"Пора!.."
 
- Бедняга опоздал
На все мои паромы!.. -
Струился по лбу пот
И я всё ждал утра. (ЗАМЕНИ РИФМУ! НЕТ УДАРЕНИЯ УТР-А!)
 
Был бледен я, как мел,
"Вот, - думал, - невезенье:
Не видеть этих крыл!
И этих глаз не пить!.."
 
А ангел улетел.
И чудо Воскресенья
Больному, мне открыл,
Сказав: "Умей любить..."

САША ЩЕРБА
 
Я жил, забыв, что есть любовь,
Был неспокоен и мятежен,
Но вот она пришла, и вновь
Я - ученик её прилежный.
 
Стою один на той меже,
Что отдаляет ночь от ночи,
И сердце большего не хочет, -
Оно наполнено уже.
 
Прозрачно небо, свеж эфир,
Душа поёт и ввысь стремится,
Одним желаньем - раствориться
В прекрасном Солнце грезит мир.
 
Деревья, травы и цветы
Легки, свободны и крылаты,
С великих тайн покровы сняты
И дали девственно чисты.
 
* * *
 
Училась нежности у собак,
       их пониманию с полувзгляда,
Когда и слов никаких не надо,
Когда всё ясно в ночи и так.
 
И целовала в глаза друзей,
       и грудью - грудь до забвенья трогала,
И подставляла им шею долгую,
Какая только у лебедей.
 
А срок пришёл, и пролилась кровь,
       и смерть прикрыла глаза овечьи...
Господь простил ей её любовь
К обычным радостям человечьим.
 
* * *
 
Ты держишь глянцевый валун:
Он только малая крупинка,
Скупая, горькая слезинка
Одной из бесконечных лун.
 
Вот так же странствует любовь
По отуманенной Вселенной,
И нет любви обыкновенной, -
Есть бесконечная Любовь.
 
       НОЧЬ
 
Ночь почти не длится, время встало,
Ветер бесом в форточку стучит.
Или ведьма что-то нагадала,
Или домовой меняет вид.
 
Или мать поёт о блудном сыне,
Чтобы сын открылся, как пропал,
Или вновь мятежный Паганини
На мятежной скрипке заиграл.
 
       * * *
 
Я стал и нелюдим, и грузен,
И ко всему уже остыл...
Невечен я, поскольку грустен,
Но вечен, потому что - был.
       
       * * *
Брожу один по саду, вновь не сплю,
А ночь полна прозрачнейшего звука...
Люблю её! Как женщину люблю!
И клятвы ей шепчу, склонившись к уху.
 
       * * *
Ночь тиха, прозрачны дали,
Воздух чист и невесом,
В сердце места нет печали,
Всё вокруг как чудный сон.
 
Непонятной, дивной ленью
Каждый полн Природы вид.
И луна, и птичье пенье -
Всё о Боге говорит.
 
Обновлённы звёзды снова,
Их сиянью - нет конца.
И душа лететь готова
На волшебный зов Творца.
 
       ПИСЬМО
 
Ты знаешь, здесь, у нас, в краю далёком,
Есть всё за деньги, были б только силы.
Земля такая, что исходит соком,
А лица и доверчивы, и милы.
 
Но всё равно чего-то не хватает.
Дождей, наверно, той тоски ущербной,
К которой мы так долго привыкали,
С которой мы срослись уже, наверно.
 
Россия. Лес. Ручей бежит звенящий.
А в воздухе такая благодать,
Что даже для любой души пропащей
Яснее перца, что Природа - мать.
 
Дом лесника. Разбитое оконце,
И голоден, и сыт... Ни то, ни сё...
А здесь - не так. Здесь фрукты, пальмы, солнце,
И всё - чужое, приторное всё.
 
Есть путь домой. Он непростой и долгий,
Но что желанней леса и дождей?
Да, я - еврей, но я рождён на Волге:
С волною жить и умереть бы с ней!
 
       Д.Н.
 
Огромные глаза твои мне снятся.
Я в них тону, как лодка в океане.
Дни без любви так бесконечно длятся,
А ночи без любви скушны заране...
 
Но пусть поплакал я про зло любви,
Любовь же движет в море корабли,
И не даёт их поглотить штормам,
И после возвращает берегам.
 
И как бы дальше ни пошли дела,
Я говорю: "Любовь моя - не зла."
 
       Иерусалим,сентябрь 1993 г.

САША ЩЕРБА
* * *
Всё тише звуки созиданья -
Всё создано уже до нас.
А нам осталось созерцанье
Открытых глаз, открытых глаз.
Я землю меряю шагами,
Я быть землянином устал
В час единенья с облаками,
С которых Гойя рисовал.
 
       МОНАШКА
 
Болеющий за целину
На поле,
Монашку тихо обниму, -
Не боле.
Монашка тихая -
Минор в миноре -
Ответит ликом
Коридор, не боле...
Моя монашка,
Не отдайся стуже -
В одной упряжке
Корабли да лужа.
Там, за стеной,
Полно людского горя...
Давай-ка тихо по одной, -
Не боле!..
 
       * * *
Мне приносит наслажденье
Упоенье тишиной
В час весенний сотворенья
Благ реальности иной.
 
Тишина в рассветной гуще...
Хвост русалки под волной...
Как рожденье, вездесущий
Облаков случайных рой.
 
И мгновенье за мгновеньем
Время следует тогда,
И желанно наважденье,
И - сиренева вода.
 
       * * *
...И голоден без отраженья
Себя в зерцале.
Есть света тихое скольженье
В картин начале.
 
Есть скорость света -
Не себя, правдивых, видим,
Всё это - где-то
И, любя, мы это минем. (Меняй-ка эту рифму!!!)
 
Прольётся свет на зеркала,
И после
Опять проглотит вечер мгла
Как кости.
 
* * *
       Посвящается Егору Золотову,
       поэту, астраханцу
 
       САДОВНИК
 
Работает садовник мягко,
А в голове стучит рассвет.
Работа - к пенсии прибавка, -
На масло часто денег нет.
 
Всё пропивать - щепотка толка, -
Пропьёт немного, но впритык...
Душа его прозрачней шёлка,
Он к ней как к заступу привык.
 
Идёт весёлый царь природы,
И с папиросою во рту,
И удивляется погодой,
Помноженной на простоту.
 
Он рукописи не сжигает,
Картавя, тихо говорит...
Над ним - материя живая,
Летают птицы - ловит их.
 
Я не был на его могиле,
Его я не похоронил,
Он умер трудно и не в силе...
Полным-полно таких могил,
 
Но эта тише многих прочих,
Мне думается, Бог простил,
Что он божился в каждой строчке,
И - вот ведь дело - как и жил...
       22.08.1996 г.
 
       * * *
Смерть ходила вокруг да около -
Уходили за ней друзья.
То ли в небо взвивались соколы,
То ли - пухом была земля.
 
Уносили их в прошлое лошади,
Боевой барабанный бой...
Где теперь вы, друзья хорошие?
Хорошо ли вам в жизни иной?
 
Грузчики, корабелы, пьяницы...
И когда только гаснет свет?
Вы любили Землю и странниц,
Ни Земли и ни странниц нет.
 
А Земля - это, в смысле, Родина,
Гаснет свет - это, в смысле, тьма...
Сколько в жизни без меры пройдено!..
Сколько горестей - от ума!..
 
Но не надо: всё было правильно,
Всё путём было, по уму...
В жизнях наших, совсем не маленьких,
В смертях наших - по одному...
 
       Д.Н.
Что тебе мне, любимая, дать?
Мы болеем с тобой не одним...
Я умею подолгу молчать:
Приходи - помолчим, помолчим...
 
В эту ночь опускается день,
В эти дни опускается ночь...
Мы болеем с тобой не одним, -
Прочь, тоска, одиночество - прочь...
 
Я налёг нынче на волшебства:
Слава - призрачный, тающий дым...
Что тебе мне, любимая, дать?
Мы болеем с тобой не одним.
 
Суть всего, что случиться должно,
Познаётся, когда всё пройдёт...
Занавесь же печали окно -
Дождь желания тихо идёт...

Несчастию - не удивляются,
в упор приветствуют его,
ему, как морю, улыбаются,
как небу, жмут ладонь его.
 
Мир обречён страдать и значить,
и я когда-то докурю
ту сигарету, что означит
и жизнь мою, и - смерть мою.
       ноябрь 1996 г.
 
 
САША ЩЕРБА
 
КАРАНТИННОЕ
 
       В селе Карантинное, что на берегу Волги, под Астраханью, люди во все времена до революции карантин принимали, прежде, чем в город въехать. В шестидесятые годы построили на его, Карантинном, месте, посёлок, дома пятиэтажные,
вокруг завода, который повелел выстроить Хрущёв, но вышло так, что построили посёлок на костях, на месте бывших
кладбищ карантиновских, отчего нет счастья тем, кто в посёлке живёт. Опять же, ведьмы карантиновские озоруют, - ремесло это передаётся из поколения в поколение, и - смотришь - загорелись нехорошо глаза у твоей недавней подружки, а то и жены, и чахнешь ты, а вокруг тебя - смерти - пятьдесят процентов пьёт, вторая половина колется, а сами карантиновские живут крепко, красную рыбу ловят, и, будто в отместку за то, что на их кладбищах выстроили посёлок,
ведают в посёлке всем нехорошим. Если что в посёлке случилось, - ищи карантиновского мужика-колдуна, не ошибёшься, а то и бабку, превращающуюся по ночам в свинью, от которой одно спасенье - смерть. И я там был, играл в
Карантинном свадьбу мою первую, и сбежались старухи карантиновские, что днём, как все, - работают даже, а по ночам
чёрту молятся, варят в котлах души.
 
ШУРАЛЕ
       Одному поэту рыбаки-казахи как-то сказали, чтоб он не ночевал меж двух озёр, а ехал ночевать с тони к ним, в село, а то утащит водная дева ШУРАЛЕ. Поэт был молод, ехать в село отказался, а ночь провёл в вагончике на перешейке меж двух озёр. Не выпускал из рук ножа, так как думал в случае чего зарезать им русалку; лежал на нарах, пугался крика чаек, кваканья, потом вышел из вагончика, обомлел: рядом, в воде, стояли две метровые щуки, "грелись", глазели остекленевши на Луну, - было полнолуние.
       Природа будто замерла вся - два озера, а между ними перешеек - у поэта от красоты перехватило дух. Где-то плеснула чайка, поэт думал: "Она здесь. Не может быть, чтобы её не было.ШУРАЛЕ."
       Рыбаки застали его поседевшим, странным.
       Через пять лет после этого два поэта катались у края полыньи на середине Волги, и один поэт всё кричал:"Я хочу к твоей русалке! Хочу!" Второй кричал:"Нельзя!" - и чтобы пьяный поэт вновь обрёл вкус к жизни, выбил ему зуб.
       На следующий день, протрезвев, поэт с выбитым зубом пел по прямому эфиру:
       "Где милая моя,
       И чайник со
       С - тком" -
(Нужно было: "Чайник со свистком", но у поэта не было зуба).
       С тех пор тот поэт, которому выбили зуб, забыл про русалку, но второй помнил, помнил и о стариках-казахах, которые
звали его в село, чтоб он не был один ночью, чтоб не видел ШУРАЛЕ.
САША ЩЕРБА
 
По ночам, по трамвайным рельсам,
распугав бездомных собак,
как подвыпивший шкипер, кренясь,
мчит оранжевый товарняк.
 
Расписания не имеет,
заправляется от звезды,
можно ездить на нём без денег,
лишь бы был бродягою ты.
 
* * *
За линией фронта, на чёрной земле
Я сел, чтоб увидели дом
Залатаны дыры на левос крыле,
Обмотана рана бинтом.
 
Детишки вон тех партизанящих жён,
Войной обречённых на смерть,
Мы грузимся - многих с собой не возьмём -
Нам надо, хоть лопни, взлететь.
 
Я долго смотрел окружённым в глаза,
Как будто прощенья просил,
В них было прощенье и не было зла.
Надолго я их пережил.
 
Как часто во сне я тяну на себя
Тугой непослушный штурвал.
Поляна кончается, медлить нельзя,
Я выжить кому-то не дал.
 
И душит как кашель запущенный страх -
Я стольких виновник смертей!
Да, если б я мог, то донёс на руках
Любого из этих людей.

КРАСКИ ВОЙНЫ
 
Там правый гнев живёт
И ненависть ответная.
Кто дрался - знает тот:
На фронте жизнь - двухцветная.
 
Пусть красок там вдвойне
Во время вспышек беглого,
Но правда о войне -
Для фильма чёрно-белого.
 
       ПРИГОВУ
 
Я в прошлой жизни - Сталин,
И в нынешней злодей.
Меняю всё местами,
Ведь так оно - видней.
 
То не люблю за это,
То не люблю за то.
То задушу Поэта,
А то - сношу пальто.
 
Я - Сталин, всё возможно,
Да, я ценитель вин,
Но, (это непреложно),
Не пью вина один!

Кошка грустно смотрела на дождь, -
В Иерусалиме была зима.
Кошка думала: "Почему?
Одни меня не любят,
А другие - любят?
Что я им всем сделала?
Я свободная, я зависимая,
Я, поскольку домашняя...
А мои собратья лазают
По крышам, едят
На помойках, в них
Бросают камни, а они -
Счастливы...
Я родилась в Ульпане,
Нас было шестеро,
Трёхцветную, меня,
Взял к себе некто сильный,
Назвал он меня "Хайдан",
Что значит "Микроб" по-русски,
Я же была кошкой,
Трёхцветных котов - не бывает...
И жили мы в Катамонах,
У "марокканца", вора,
Жили на "схар - дире",
И меня молоком кормили,
И я подросла за лето,
И оказалось, что кошка!
Далее - Бен-Иегуда,
Центр Ерусалима,
Мать и дочь - ленинградки,
И мой хозяин - в третьей
Комнате небольшой.
И эти две ленинградки
Сказали, что звать меня - "Катька",
Поскольку созвучно это
С "Хайданом" для них звучит.
И вот живу я, Катька,
Сабра живу я, Катька,
Кормят меня неплохо,
Но отчего - тоска?
Грустно смотрю на зиму,
Что поливает улицу
Дождиком моросящим, -
Я ведь не знаю снег?
Две ленинградки - очень
Много в одной квартире,
Если вокруг зимою
Вместо позёмки - дождь!
Капли дождя на окнах,
Холодно, - нет камина,
Но хорошо покормят, -
Ласковей заурчу,
Выудить из вермишели
Мяса кусочек алый
И услыхать, конечно:
"Катька-то зажралась!"
Грустно. Зима. Хамсины
Летом людей повалят...
Только для кошки Катьки
Будет у них кусок...
Что ж, нос прикрою лапой,
Что ж, и глаза закрою, -
Может, приснится нечто,
Что и не рассказать!
Мир, - он для кошки кресло,
Если хозяйка в кресле,
Если лежишь у хозяйки
На виноватых руках.
Если хозяйка гладит
Кошку по рыжей гриве,
Если хозяйка плачет
Так, - не из-за чего...

В русских семьях - культы фаллоса,
Добрый мат из-за стола.
Жизнь живи, и в меру балуйся,
Но с оглядкой на дела.
 
Дети сами воспитаются,
Если Бог захочет так,
И свининою питаются,
И руками гнут пятак.
 
О, Россия, сколько пройдено,
Перемеряно дорог!
И кому ты нынче Родина -
Мать хандры, бунтов и дрог?
 
В городов славянских перечень
Занесла Вселенной мгла...
Била ты меня, жалеючи,
И кормила, как могла!
 
(Сань, не лучше ли: И корила, как могла (?)
 
САША ЩЕРБА
 
Наверно, Вселенский мой отчим
Настойчиво учит меня.
Я стал равнодушнее, впрочем -
Всеобщая это стезя.
 
Теперь не люблю человека
И даже детей не люблю.
И жду окончания слепо,
Но мух, чтоб помучать - ловлю!
САША ЩЕРБА
* * *
Всё в Космосе по-старому,
Живому - места нет,
Нет месте небывалому,
А есть полночный бред.
 
Вот две звезды общаются -
Душа с душой горят...
Вселенная вращается,
А косточки - трещат!
 
* * *
Где отдают за негу ногу,
Нисколько близость не любя?
Где климат от Начала новый
И где повешена Земля?
 
Где делятся отнятой властью
И где орёл застыл, кружа?
Где грань насилью и согласью,
Где место, где горит душа?
 
Где прерываются пороки
Сошедшего, как мир, с ума?
Где ошибаются пророки
И где ошибка - их вина?
 
* * *
Растут как кустарники дети,
И вот я покинул свой дом,
И девушку встретил на свете
Живую, как чёрт, не с веслом.
 
Сказала мне девушка эта:
- Но я не люблю за рубли!
Предчувствуя многие лета,
Сказал я: "Что хочешь бери!"
 
За звёздами не было пусто,
И где-то соловушка пел...
Любить - дорогое искусство:
Я трахал её... и седел!
 
       ДЕМОН
 
Нет ни одной строки нетленной,
Что выдержала мой удар.
Я - первый в этом сне Вселенной,
Я слово превращаю в пар.
 
Начало всех времён итожа
Ни причитаньем, ни мольбой
Ничто сердец не потревожит, -
Царит на кладбище покой.
 
Скамейки у могил... Иные
Здесь тише ветра говорят.
Все кладбища теперь такие...
И лишь еврейские громят.
 
В период темени повальной -
Простор и телу, и уму...
Эпохе экзистенциальной
Душа, как видно, ни к чему!
 
       РИКША
 
От мата падают вороны...
Он - откровенный педераст,
Но ни за власть, ни за корону
Налево душу не отдаст.
 
На нём не прокатиться пешке, -
Цена ему честней, чем всё,
И вечным кажется в тележке,
И сам похож на колесо!
 
* * *
И я, мне помнится, любил:
Шёл снег, был вечер вьюжный.
Под окнами её бродил,
Счастливый и недужный.
 
Всё пил нектар. Так час прошёл.
"Пора зайти!" - решился,
И постучал, и не нашёл,
И чуть не удавился!
 
Да, дома не было её, -
Свиданье было где-то...
Теперь я только понял всё:
Любовь - не для поэта!
* * *
Звёзды рассыпаны по небу скромно,
Как по тарелочке рис.
Бездна над нами совсем не бездонна,
Если желанья сбылись.
 
Месяц медовый, месяц бедовый, -
Можно горячку пороть,
Можно в рубашке и в туфельках новых
Топать в нетёмную ночь.
 
Можно валяться в траве придорожной,
Пить с быстроцвета росу,
Можно насвистывать что-то несложное,
Шляпу держать на носу.
(Санька! Лучше: Шляпку держа навесу - если речь о НЕЙ и: Шляпу держа навесу - если речь о НЁМ)
 
Можно всю ночь проходить без любимой -
Есть ведь ещё и друзья.
Можно носиться по небу незримо,
Только влюбляться нельзя.
 
(У тебя вариант третьей строки посл.четверостишия:
Можно вторгаться (пропуск слова или слов) незримо И:
УЧТИ! Я НЕ СОГЛАСНА С ПОСЛЕДНЕЙ СТРОКОЙ, ДА И ГИПОТЕТИЧЕСКИЙ ЧИТАТЕЛЬ НЕ БУДЕТ
СОГЛАСЕН. ИЩИ ДРУГОЙ ВАРИАНТ.
 
* * *
"Заживо замужем!" - шутит она,
Варит обеды, кормит, стирает,
Без удовольствия пьёт и рожает,
Учит, не зная сама.
(Я ПОМНЮ: Варит - скучает, кормит - скучает - ТАК ЛУЧШЕ)
 
Ну, а измены? - Даже не месть! -
Способ в постели забыться.
Женщина! Женщина! Вам бы не здесь,
Вам бы в Париже родиться.
 
Шрам на локте, завиток у виска,
Взгляд и весёлый, и сонный...
Ваша дикарская красота
Там подавалась бы модно. (Я ПОМНЮ: ЧЁТКО), ВЗГЛЯД ЛУЧШЕ - то весёлый, то томный (попеременно, сразу "весёлый" и "сонный" (или "томный" - не бывает.) ВООБЩЕ ЛУЧШЕ: там подавалась бы ТОНКО. СОГЛАСЕН?
 
ДАЛЬШЕ ИДЁТ:
Только не здесь - видно, рано ещё, -
Всхлипами вспарывать ночи.
Женщина! Женщина! Бросьте Вы всё!
Едемте, едемте в Сочи!
 
А Я ПОМНЮ:
Женщина! Женщина! Бросьте Вы всё -
Вы ведь не с теми. Не с теми.
Вам ли, небесной, уткнувшись в плечо,
Всхлипами вспарывать темень?..
 
ОБА ПОСЛ.ЧЕТВЕРОСТИШИЯ ХОРОШИ. ВТОРОЕ НА МОЙ ВЗГЛЯД ЛУЧШЕ, поскольку ОН не ЗНАЕТ, ГДЕ именно ей будет ЛУЧШЕ, или: ЕМУ некуда ЕЁ звать, но понимает он, что ЕЙ плохо.
КЛАССНЫЙ, КЛАССИЧЕСКИЙ СТИХ. Рая ДЕНИКАЕВА считает, что ты посв. его ей. А я ей говорю:
"Покажь тогда шрам на локте?!" Собирательнейший образ. Но писал ты его ДО МЕНЯ. ЧЁТКО-ТОМНО
ПОМНЮ. Память и глаз - алмаз.
Неужели ты забыл свои шедевры? Ты забудешь - я напомню, закиряешь - я найду.
Исправь и вышли мне исправленное. Срок - три дня. Успеха!
ВАШ ЛИТ.КОНСУЛЬТАНТ.
В диалог с Рафиком:
- Неужели на этом свете ничего нельзя добиться, не продав душу?
 
Из показаний рэкетира:
"По утрам занимаюсь у-шу,
А ночами - прохожих душу".
 
Вставь куда-нибудь?..
 
САША ЩЕРБА
 
Люблю ли я тебя?
О, нет! От края и до края
Я знаю, сколько в мире бед,
А вот любви - не знаю.
 
Люблю ли я тебя?
Я небо открываю.
Я знаю, в чём его секрет,
А вот любви - не знаю.
 
Люблю ли я тебя? О, нет!
И от тоски зеваю.
Я знаю, где дома планет,
А где любви, - не знаю.
 
Люблю ли я тебя? О, нет!
И не видать мне рая.
Я знаю всё, на что запрет,
А вот любви, - не знаю.
 
Люблю ли я тебя?
О, нет! И тихо умираю.
Я знаю: смысла в жизни нет!
Ведь я любви не знаю.

Продолжим, Саша, главы книги Вашей!
САША ЩЕРБА
* * *
Лиза матом небо кроет,
У виска перстом крутя.
То как дверь она закроет,
То засранец, как дитя.
"Выпьем, ушлая японка!
Спать - одна потеря дней!" -
Говорил одной бабёнке
Странной глупости еврей.
Ленин - в Польше, в Пензе - горе.
Труса празднуют умы.
Ни долины и ни взгорья -
Всё холмы, холмы, холмы...
Те же заспанные рыла,
Тот же запах от носков...
Мальчик - был. А счастье - было?
Был Поэт, и - был таков!
Раны нет, но рана ноет...
Как там... "Быть или не быть?"
Лиза матом небо кроет...
А чего его не крыть?
В ОДИН ИЗ ДНЕЙ...
В один из дней утону в реке -
Даже знаю, в какой.
Стану пищей для старого рака -
Даже знаю, какого.
Рак попадёт в ведро с кипятком,
Даже знаю, когда
И будет съеден одной женщиной -
Даже знаю, как.
Так мы и соединимся, любовь моя!
* * *
По тихому-тихому озеру
В спокойную лунную полночь
Русалка (шурле - по-казахски)
Восторженным кролем плывёт.
С ней рядом столетняя щука
И сом - великан трёхпудовый,
И чайка - крикливая птица,
И утка - вертлявый чирок.
И что ей, красивой русалке,
До связи вещей и явлений?
Она ведь и вещь, и явленье,
И жизнью обычной живёт.
А тина, зелёная тина,
Которая тоже живая,
Нисколько ей плыть не мешает,
Хотя в ней утопленник есть.
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Лишь бы всё, ЭТО всё не напрасно было (перепечатано).
Саньк! Народу нужна твоя ТАКАЯ книга. Что делать с "засранцем" в "Лизе"? Придумай что-нибудь!
Прикол: объясняла семиклашкам в студии своей размеры стихотворные (на примере "Буря мглою небо кроет..."), незаметно для самой себя перешла на "то как дверь она закроет..." Потом поняла уже, когда их листочки со схемами проверяла. Подумала: "То-то же!" Чем наши Саши хуже, Пушкин, Ваших?
Санька! В натуре: классные же штучки! Помнишь, как я это печатала на машинке? Теперь набираю по памяти.
Представляешь: БУРЯ - "то как дверь она закроет"? Нет, Саньк, "это тянет на большую прозу и об этом лучше не в стихах". ТЕМУ ДАРЮ: она - ведёт мастер класс (она уже прославленная), он - там (не здесь), тоже достаточно прославненький, она разбирает с будущими поэтами их провинции стихотворные размеры, ну и вот... Он ей ( как Поэт) Пушкина подороже будет. То-то же!
А тут я решила утешиться, залезла в чемодан, вытащила рекламку ТК
(с солнышком, нарисованным Димахиным Белоусовым), а на той стороне - твоей рукой вот что: (всего не приведу, но так:Ж...., Г... - люди новейшей структуры и т.д.) Ты тогда откуда знал, что произойдёт такая рокировка? Далее: Маша маслом кашу мажет: - Так вкуснее будет каша! Маша любит кашу, а Наташа - Сашу, дальше: Потапов и Ар - хр-не. Богоугодные разговоры до отрицания Христа.Между бутылок. Утром: - Что же вы вчера, Аркаша? -Да ведь мы христиане. Дальше: Девочку зовут Наташей, а она б хотела Сашей. Дальше - неплохие стихи:
Город как чаша разбит.
Сферы влиянья бумажных громил -
Аптеки, вокзалы и парки.
Бледный у жителей вид,
Будто кто-то водою с балконов облил
Каждого, кто сильным не стал по запарке.
Делится каждый район
На лица, дома и дороги.
Город как город, он -
Нравится лишь немногим.
Гость ли я в нём?
Кто угодно, но не хозяин.
Бьюсь оцинкованным лбом
В двери вельможных лентяев:
- Эй, отворите! Я ведь ваш брат Карамазов.
Белою нитью шиты
Чёрные брюки приказов.
ДОМ ХЛЕБНИКОВА
Здесь ночами бывает страшно:
Скрип полов и голос ничей,
Словно призраки врукопашную
На сонливых идут сторожей
Отвоёвывать, завоёвывать
Тишину и на дом права,
Чтоб потом толщиною с локоть
Меж развалин росла трава.
Чтобы сутолокой музейной
Не тревожить прошлого сны,
Чтобы странных стихотворений
Не терзали опять умы.
Чтобы сам Велимир, скиталец,
Постоянным брезгуя кровом,
Отдохнул здесь как постоялец.
Перед новой большой дорогой.
КОРРЕКТУРА МАШИНИСТКИ: САШАЩЕ! последнняя строка:
Перед чем-то - большим и новым.
(или типа того... или этого... типа), короче, варианты возможны, но переправь! Оно и порифмованнее, авось, выйдет. Ладушки?
Привет от Толика Проскурякова. Вот, говорит, умираю. Он не умрёт, не бойса. По крайней мере: отец и мать померли за девяносто. Генетика, брат, хорошая. Возьми Бендта: пьёт-пьёт, пьёт-пьёт (постоянка, ежедневно), а всё НИКАК не напьётся. Пусть живёт, конечно, жалко, что ли? От него тебе также привет. Жутко боится, что уеду. Слезьми заливается. Эгоист хренов. Падла моей жизни.
Иванченко прочла "Наставницу" в "Волге", звонила Толику ночью, плакала, что ей в поэзии до меня... Пьяная, конечно. Не так уж и бездарна, штоб убиваца. Но "Зелёный холм" её и "Автобус" дочитать третий год не могу.
А стихи есть у ней классные. "Идущие по увядшей траве", к примеру. И их немало. Пьёт, год лошади, пьёт даже в год собаки. Идиотка, ей ли пить как лошадь? В чём душа держится? Болеет всё чаще, всем сразу. Их с Салахом Вера - моя ученица. Как и Маринкина племянница, Маринки-министра Воротыновой (Зайцевой).
Толик сказал: вот Саша мне стихи посвятил - так это - СТИХИ, а я Саше посвятил - нет, это не стихи. Еле переубедила. Хорошо он тебе посвятил. Толик - предпоследний из могикан. Ваганыч, Шадрин, Марков, Ярочкин - дай Бог подольше лет. И Кочетков (оба - и Тюзовский, и журналист-поэт, см. о Юрии Ивановиче "На грани веков"). Как тебе пьеска моя? Аркане выслала на хранение. Сегодня ночью - новые стихи выслала.
Чего ты опять компа боисса? Не бойса! Стихи твои про Хлебникова есть в музее, цитирую на занятиях, пара студийцев их выучила наизусть (если один приболеет или прогуляет, второй на подхвате - на случай внезапной открытости занятия). Горжа тоже читают-чтут. Кузнецову Ване маслом не корми, но дай прочесть "На колокольне птичьего помёта", "И я пошёл навстречу чудесам...", "Кот у помойки зябко ёжился, словно обиженный гурман..."
Методистки комиссионные на открытых занятиях морщатся. Так им и надо!
Ты мне помогаешь. Все любят об Астрахани (региональный компонент, развитие чувства любви к малой родине): "Астрахань - не Венеция...", "Есть город в котором..." и Арканина "Ностальгируя..." - именно то, что методистам нравится. А "детям" - всё нравится. Подражать пытаются. Иной раз неплохо стилизуются. Знают: Динульчик - так, дряни, уже в глаза зовут, - одобрит.
Пиши, что ли?
Письма, в смысле.
Что тебе набрать чемоданное?
В Стране Советов,
В России где-то,
В России где-то,
В средней полосе
Влюбился в Свету,
И без ответа
Герой нездешний
Алдар-Косе.
Алдар-Косе с огромными деньгами,
С тузом в кармане,
С бляхой на ремне
Стоит на шее обеими ногами,
Двумя руками держит портмоне.
А эта Света без мамы где-то,
Без папы где-то
Любит отдыхать.
Начало лета - конец сюжета
И вот вам - нате -
Одиночка-мать.
Алдар-Косе - герой
Весёлых сказок,
Алдар-Косе - любитель есть и пить.
Алдар-Косе подарит Свете вазу
И сразу всю начнёт её любить.
В Стране Советов,
В России где-то,
В России где-то,
В средней полосе
Лежит на травке
Сыта-раздета
Красотка-Света
....................... (у тебя тут - точки)
На обратной стороне листа:
Алдар-Косе влюбился без ответа
В красотку Свету
И канул в Лету.
--------------------------------------------------
Света, красотка, влюбилась
В свитер Алдара-Косе,
В губы и в грудь его впилась,
В средней живя полосе.
---------------------------------------------------
На этом же листе - чуть ниже:
Челуян сделал "переднюю подсечку", соперник, сделав плавную дугу над татами, упал, - приём был окончен.
- Зачем мне Ваша вечность?
Что делать буду с ней?
Бумага пьёт саму себя,
И смерти нет.
Для тех, кто странствует, любя,
И ночь - как свет.
В вершинах - холод и жара,
В равнинах - соль.
Земля, как синий кедр, стара,
Стара, как боль.
И мы не рады, как и те,
По ней ходить.
И кто мне запретит хотеть
Как свет скользить?
Пусть мы несёмся в пустоту,
Пусть каждый свят.
Мир вечен в мыле и в поту
Своих бродяг.
* * *
Я падаю. Мне миллиарды лет.
Я невесом. Но всё равно я падаю.
Паденье, верно, служит мне наградою
За то, что я не излучаю свет.
Нас много. Поглощающих. Угрюмых.
Что созиданье? Что горенье? Мгла -
Вот то, что лишено и снов,
и шума.
Конечно, если это вправду мгла.
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: Что за дела?
Рифмуешь "мгла" и "мгла"?
Подумай, Сань!
ТАКИЕ, БРАТ, ДЕЛА
К любви заранее готовься:
Она на взбалмошной Земле,
Должно быть, чаще, чем везде,
Недолговременная гостья.
И проникает к нам она
Дорогой, только ей знакомой,
И способом своим, особым,
Меняя вид и имена...
Ты держишь глянцевый валун, -
Он только малая крупинка,
Скупая, сладкая слезинка
Одной из бесконечных лун...
Вот так же странствует любовь
По отуманенной Вселенной,
И нет любви обыкновенной, -
Есть бесконечная любовь.
* * *
Капает, капает время
В длинный зелёный стакан.
Сколько стою на коленях?
Где Вы, - не совестно Вам?
Голос утробный, раскатный
Слышится издалека:
-Вот хорошо, вот и ладно...
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ: закончи, Саньк, хороший стих.
ВАРИАНТ: Цирк не приехал пока
* * *
Когда бывает холодно на улице,
Когда январской стужи полон мир,
Когда метёт метель и небо хмурится,
Я открываю выцветший клавир.
Читаю ноты. Прикасаюсь к клавишам.
Пытаюсь звуки извлекать с душой.
Но в стенку бьёт рукой Ульяна Саввишна -
Она болеет. Ей нужней покой.
Я старомоден, да и глуп, наверное.
Но только всё стараюсь уяснить:
Неужто доброта бывает скверною?
Неужто красота мешает жить?
ВОЛГЕ...
Зарекалась река растекаться,
Зарекалась селенья топить,
В городах небольших растворяться
И людей небольших тормошить.
Только вновь половодье с дождями.
Одинокое счастье реки -
В берега упираться руками.
И плывут по реке мертвяки.
Ох, охоча река-хохотунья
До обширных низовских могил!
Как её ни описывал Бунин,
Как Есенин её снов не дарил.
ОТЦУ...
Крепкий еврей, сухожилистый, кряжий
Кормит двоих сыновей,
Возит их на черноморские пляжи,
Прёт командиром людей.
Только любовью семья их держалась...
Что вытворяли вокруг!
Крепкий отец не воспитывал жалость -
Драться хватило бы рук.
Вот у волчонка прорезались зубы, -
Что бы отца не куснуть?..
Стоик-отец, лупоглазый и грубый.
Только смеётся чуть-чуть.
Только "Поборемся,- скажет волчонку, -
Ты ведь "кулачник" у нас..."
Заулюлюкают тётки вдогонку
Сына опущенных глаз.
Социализм с равновесием дрына,
И - среди прочих невзгод -
Стоик-отец полоумного сына
Долго по жизни ведёт.
Иерусалим,1996 г.
* * *
Мы умираем сначала
в бесчисленных прочих мирах.
(Господи! Господи!
Я ли тебе не молился?)
Мы умираем, с нами -
Надежда и Страх:
Те, кого любим, и те,
кто к нам в гости стремился.
Мы умираем, Время за нами идёт
Так осторожно, что в мире
нас больше не слышно...
Гамлет не видит,
больше Орфей не поёт,
Звёзды не виснут над домом,
как спелые вишни.
Жизнь покупается -
цену позора плати...
Только тогда
все от тебя отвернутся...
Гамлет прозреет,
скажет Орфей: "Помолчи..."
Нищий прошествует мимо,
если и нет, в что обуться.
Иерусалим,1996 г.
Бабка моя говорила на идиш
По телефону с далёкой Москвой...
Дед мне подмигивал: "Бабка-то, видишь?.."
Яблоки в вазе лежали горой;
(Бабка и дед их для нас не жалели).
Холодно было. Российской зимой
В нашем краю бушевали метели,
И - я не ведал о жизни иной.
И - я не знал, что пройдёт незаметно
Юность, которую я не ценил,
Что схороню я и бабку, и деда,
Что я поплачу у горьких могил.
Что своего нипочём не отринешь,
Что бы вокруг ни творилось порой...
Бабка моя говорила на идиш,
Я, непутёвый, ни в зуб в нём ногой.
* * *
Торопыгин - циклодольщик,
диссидюга и подпольщик,
прежде стойкий дальнобойщик,
а теперь любитель сна.
У него приятель Мойша,
он больничных бед настройщик,
и остроты, к слову больше,
и в глазах его - весна.
Он не падает в объятья,
у него на всё проклятье,
он сестре залез под платье
и по морде получил.
Пенсию ему не платят,
говорят: таблеток хватит,
а главврач в смешном халате
всё твердит: "Чтоб я так жил!"
НЕПРИКАЯННЫЕ ГОДЫ
Мы по зову сердца водку пили,
праздновали, видимо, застой,
с кем попало в подворотнях жили,
жизнь себе не мыслили иной.
Кто-то приходил домой в тяжёлом,
как планета, цинковом гробу,
кто-то поучительствовал в сёлах,
домик присмотрев на берегу.
На глазах чернее стала Волга,
(вот по ней, как чёрт, плывёт мазут),
человек - не кнопка, не иголка -
завтра его оперы найдут.
Годы вы, потерянные годы, -
сколько вас мазутом проплыло! -
роженица-речка сбросит воды,
и родит, и смоет всё село.
Я, простой и пьяный, вспоминаю:
первая моя была любовь,
и резвилась, и звалася Таней, -
сед я, словословь-не словословь.
За окном вчерашние мальчишки
тихо засудачили про фронт, -
сделаю Чайковского потише -
Лебедь умирающий умрёт.
А в реке ленивая русалка
сны свои разгадывать велит,
а в руке "трояк", который жалко:
он теперь, как Ленин, знаменит.
ПРИМЕЧАНИЕ МАШИНИСТКИ:
Автор! Попробуйте спеть последние
стихи на мотив:"Мы с тобой весёлые
на фотке"! Ну пожалуйста!

БУДТО
Астраханский вечер будто светел...
Старые кварталы будто спят...
Вроде старики, а будто дети,
Будто о погоде говорят...
Будто бы сутулые старухи
Смотрят в окна будто бы квартир,
Видя будто бытовые муки
Тех, которым будто свет не мил...
Вот и звёзды, будто бы, восходят,
Будто б есть над ними Чья-то власть...
Всё здесь "будто", только жизнь проходит,
Будто бы ещё не началась.
ЧИТАЯ ГОГОЛЯ
Стояло дерево, как страж
У райских врат, у обелиска,
Луна в ночи висела низко,
И мертвецы входили в раж.
Один, который предал всех,
Лежал в одной могиле с ними,
Смотрел глазницами пустыми
В содеянный собою грех.
И страшно, дико хохотал,
А прочие его терзали.
Живой бы выдержал едва ли,
А мёртвый бы мертвее стал.
Но тот, который предавал,
Зачем-то оживал от боли
И, вырываяся на волю,
Бежал, бежал, бежал, бежал.
Мелькало белое лицо
Над чужеземными полями,
Цветы желтели под ногами,
Поскольку был он подлецом.
И Глас с небес ему кричал:
"Куда бежишь? Вернись обратно!
Я знаю: Солнце в тёмных пятнах
Из-за таких, кто предавал!"
И возвращался он к утру
В сырую братскую могилу,
И улыбался через силу,
Но места не было ему!
* * *
Налью в стакан вина,
Налью, чтоб лучше видеть,
И не моя вина,
Что так охота выпить.
И не моя вина,
Что мир и сер, и грязен
Без двух глотков вина -
Без пары белых пятен.
Пусть, напиваясь пьян,
Забуду всё на свете -
Так закрывают храм,
Так умирают дети...
* * *
Под гудки, под марш военный
Звёзды гаснут, ветер свищет
На другом конце Вселенной,
Там, где души смерти ищут.
Бог там долго не бывает,
Сатана туда не ходит,
Нет там ада, нет там рая,
Есть лишь слово "всё проходит".
О, его боится каждый, -
Если мудр, и дурен если,
Но душа, что смерти жаждет,
Там - спокойна, там - на месте
* * *
Мой брат меня ругает:
-Много куришь!
Меня он любит,
Я его люблю...
Любовь - такое чувство,
Что не купишь,
Сложившись у киоска
По рублю.
Мне - дар любовь.
Любить и я умею,
И сердца своего
Не тратить зря...
Люблю я брата.
Значит, брату верю.
И на него надеюсь я, любя.

* * *
Мне разбивали в кровь лицо,
А я старался улыбаться:
На свете много подлецов
И каждый крикнет: "Рад стараться!"

Меня сажали в "воронок",
Я плакал связанный, бессильный...
И набивали в рот песок...
Да, я вкусил её, России!

Какой-то пьяный капитан
Кричал: "Ты не похож на психа!"
И от моих кровавых ран
Смеялся врач, помешан тихо.

Смеялся... Сделали укол
И отпустили восвояси.
(При мне огромный протокол
Порвал майор, явившись князем:

"Ты вот что, парень, не шуми!
Ребята малость перебрали,
Но сам хорош: пойми, они
От общества тебя спасали!")

Я шёл и пел: "На хаме - хам!"
И нёс синяк, как носят орден...
Да, хорошо живётся там,
Где сапогами бьют по морде!

СВЕТЛОВУ

Ваше Светлейшество Светлов,
Воспевшее, преобразившее...
Связавшее из светлых слов,
Неугомонное явившее!

Отдавшее свободе жизнь,
Прожившее её без промаха,
Голубоглазых героинь
Писавшее, избрав из вороха

Войны, того, что вслед за ней...
Необъяснимое Светлейшества!
Светлов всегда любил детей,
А взрослых - нет у человечества!

ПОЭТ

Он говорил мне: "Слушайся подсказки,
Не требуй простоты от дурака,
Не жди от ****и девственницы ласки
И не стреляйся из-за пустяка!
Удел наш - космос мыслью будоражить,
С богами пить из крана одного!
Не красть, не побираться, но - бродяжить!
Оно - надёжней и честней - оно!"
Потом кричал он: "Будь всегда поэтом
И пусть хоть кандалы, хоть эшафот!
Мы рождены для радости, для света!" -
И утирал со лба ладонью пот...
Потом запел: "За Индиями - утро!.."
Потом орал на шкаф, что было сил...
Потом закрыл глаза, и Будда будто
В нирвану впал и рукопись побил.

* * *
Перед собой чего лукавить?
О Боге сколько ни кричи,
Тоскливый день решил разбавить
Вином и женщиной в ночи.

Нашёл её у Главной Почты,
Где каждый знает, что искать,
Отметил, что больные почки,
Что, по фигуре судя, - мать...

Напился как скотина с нею,
Сказал: "На койку - не спеши!.."
И нёс по пьянке ахинею, -
Всё о спасении души!

* * *
По тихому-тихому озеру
В спокойную лунную полночь
Русалка (шурле - по-казахски)
Восторженным кролем плывёт.

С ней рядом столетняя щука
И сом - великан трёхпудовый,
И чайка - крикливая птица,
И утка - вертлявый чирок.

И что ей, красивой русалке,
До связи вещей и явлений?
Она ведь и вещь, и явленье,
И жизнью обычной живёт.

А тина, зелёная тина,
Которая тоже живая,
Нисколько её плыть не мешает,
Хотя в ней утопленник есть.

* * *
На душе сегодня тихо:
Есть вино и сигареты,
И отплясывает лихо
Естество свои балеты.

Пью вино не подогретым,
Улучшать не стоит правды.
Лето. Скоро будет лето.
Вот и славно, вот и ладно...

Всё в своём круговороте -
Такова судьба Вселенной.
Всё приходит и уходит,
Но поэтому и ценно.
МАЛЕР
Одна из загадок Малера, безвременно ушедшего от нас иерусалимского писателя, была, на мой взгляд, в том, что он умел сделать праздник из ничего. Среднего роста божество сидел в неудобном кресле посреди своего магазина русской книги и раздавал идеи - это и было: сделать из ничего праздник. А в произведениях, которые Космос, Малер сужает пространство до точки, а потом разными путями - у него их много - взрывает, и начинается разбег звёзд, и это и есть по Малеру катарсис. Космос Малера, на первый взгляд, ко всему нейтрален, равнодушен и к себе, но так лишь кажется: заселённый людьми, - говорит Малер, - Космос не может от этого не меняться, и даже его, Малера, Космос, испытывает со стороны людей почти уловимое давление. Тот особый род тоски по Создателю, который я встречал в Малере и у тех, иногда, кто его окружал, я больше не встречал нигде. Осязаемое что-то висело в воздухе, когда Малер говорил с учениками. Не было в нём желания успеть поведать что-то, что повлияет потом на их судьбы, потому что всё, что он говорил, сходило за Целое.
Как трудно поверить (слишком явно, что это замысел) в то, что оргазм продукт эволюции, так же трудно поверить в то, что Космос Малера не испытывает оргазм от найденного точного слова. Космос Малера рожает красоты ежеминутно. Космос Малера - место, где Малер может отдохнуть. Космос Малера - место, где он может спрятаться от самой неминуемой Смерти.
Малер очень тяжело умирал, но, болея, всё продолжал строить свой Космос: две великолепные повести в последние месяцы и открытие выставки картин в престижном зале: художник-Малер тоже обустраивал свой Космос.
В потёртой кожанке, в джинсах, Малер универсально ходил на работу и в ресторан, встречал самых разных людей и, общаясь просто, непосредственно, как и положено среднего роста божеству, никогда никого не обидел за всё время, что я находился рядом с ним. Многие в Иерусалиме авторы могли бы сказать, что они родом из Малера, и были бы часто правы, но теперь, когда его на Земле нет, они, конечно, посчитают это нескромным, и Малер будет появляться то в одном, то в другом произведении - ироничный, мягкий, как всегда, без ссылок на Малера. Но разве от этого Малер меньше?
Тот, у кого есть дом, в отличие от того, у кого нет дома, может иметь привычки, даже много привычек - мелких, больших - разных. Малер же отстроил не дом - Космос. Теперь о том, как ему в его Космосе жилось, о привычках. Первая - кофе. В Космосе Малера много кофе. Его пьют молодые и старые, ветераны войн и беременные женщины. Одни добавляют в него коньяк, другие пьют с сукразитом. Одни получают от этого ощутимое удовольствие, другие пьют без удовольствия, но пьют его все. Культ кофе заимствован, неизменен и не навязывается, но если хочешь видеть Малера в его Космосе, в том, где он может от тебя и легко спрятаться, то ты должен исполнять культ кофе. И происходит нечто удивительное - ты сидишь и пьёшь с Малером кофе, просто пьёшь кофе, а Космос Малера надвигается на тебя своим мягким боком и, боясь его вначале, ты как в поролон погружаешься в него и тебе делается уютно и тепло, как в материнской утробе. Ощущение безопасности наполняет тебя, хочется любить, - человек с волосами, прибранными сзади в косичку и перетянутыми резинкой, часто курящий, к которому стекаются отогреть души, знающий, отчего человек смеётся, отчего плачет (а это много! это очень много!), этот человек простит тебе, если ты сегодня глуп или пьян.
Второй культ - культ Тишины. Или культ Паузы. Если ты не можешь хоть чуть-чуть молчать, Космос Малера пройдёт сквозь тебя незаметно.
Теперь культ Книги и одновременно мужества - ибо Малер, какого я знал, на мой взгляд, учил мастерству и мужеству одновременно, так как такова литература, которую будут потом делать те, кто здесь останутся. Мастерство и мужество, так как одно без другого не существует, - слишком большая цена печатному слову - а Космос Малера - разбегающиеся звёзды-слова, которые, когда пишешь вещь, находишь во Вселенной. Благословение ли способность творить, или проклятие - в Космосе Малера живут только те, кто обладает этой способностью - все другие испытывают в нём беспричинный, кажется, всепоглощающий страх и бегут, случайно в него попав, из Космоса Малера куда-то туда, где попроще. Благо, что Космос Малера позволяет это сделать. Важно, что в Космосе Малера слов больше, чем на всей Земле, вместе взятых. Мало того - больше, чем сумма всех звёзд - слов внутри него.
В Космосе Малера можно вечно общаться с собой (или вероятным собой), с интересом, который не угасает, а только разгорается во Времени, позволяя открывать в себе всё новое и новое, если ты так уж любишь быть одинок. Нарцисс, который мерцает в пространстве Поэзии, не зная себе цену, счастливый Сизиф. Слон в Океане.
Часы скоро отзвонят на старом шкафу пару ударов, и новая красота протиснется, может, в этот мир. Но куда девать прежнюю красоту - как прежних поэтов? Куда девать старые города, на месте которых растут новые? Не знаю, как и когда придётся уйти мне, но я очень хочу (у Малера это уже, видно, есть) успеть выстроить свою маленькую (не Космос!) Землю, с которой меня не попросят: Землю на двух страницах.
1997 год, октябрь, Иерусалим.


Примечание машинистки:
Санечка!
Две страницы - это что-то маловато!
Классная вещь, правда?
Где-нибудь публиковалось это?
Что перепечатать в первую очередь?..
Динка.
Саша Щерба * * * Джоконда умирает Уже который год. Её улыбка тает, И манит, и зовёт. И вместе с ней планета Хоронит каждый день То деву, то поэта, А то - поэта тень. И, как часы солдата, Как вечности печать, Звучит одна соната И траур не прервать. Но слёзы лить не надо. Ведь сумма всех смертей, Глазами Леонардо Бог смотрит на людей. * * * Живое создано для чудо. Господь и сам всегда живой. Но от газели до верблюда Как ни крути, подать рукой. И от начал Вселенной плотской Все празднуют законы те. И есть прелестное в уродстве, И есть ущербность в красоте. * * * Умерший под Минском где-то В переполненной повозке, Я погиб в Варшавском гетто, Я расстрелян в Кисловодске. Я огромной пепла кучей Стал на триблинском пожаре. Я в Освенциме замучен, Похоронен в Бабьем Яре. Мне лупили в кровь колени И живьём сдирали кожу, Прах мой по ветру развеян, Я семижды уничтожен. Но пока душа бессмертна И покуда Бог над нами, Память мне терзает нервы, Память плещется, как знамя. И идут полки ушедших В путь немыслимый обратный, В океане дней прошедших Исчезая безвозвратно. НОЧНОЙ СТОРОЖ Двустволка на плече, в башке - сумятица, Пол-литра водки греет в животе… Долг Божеству всегда ночами платится, Поскольку больше видишь в темноте. Что вор? Ворам законы все не писаны. И от богатства разве воровство? Что стерегу я, то скопилось лисами, Пока ворон на свалку понесло. Какой я Мельник? Дробь пылится в ящике, Заряд в моём ружьишке - холостой… Коль захотите - разом всё растащите - Не шевельну ни пальцем, ни рукой. Пусть белый день рассчитан аккуратными, А мой денёк - вся ночка до утра, Когда звезда звезде лепечет бархатно Слова любви, прощанья и добра. * * * Пусть давит всё, что было, Пусть тело мучит страх, - Остановись, и силу Почувствуешь в ногах. Пусть хаос правит числа, Пусть мыслей слабнет стук, - Остановись, и смыслом Нальётся каждый звук. Пусть дует ветер встречный, Пусть бесится гроза, - Остановись, и Вечность Войдёт в твои глаза. * * * "Заживо замужем", - шутит она. Кормит - скучает, варит - скучает. Без удовольствия пьёт и рожает, Учит, не зная сама. Ну, а измены - даже не месть - Способ в постели забыться. Женщина, Женщина! Вам бы не здесь, Вам бы в Париже родиться! Шрам на локте, завиток у виска, Взгляд - и весёлый, и сонный… Ваша дикарская красота Там подавалась бы тонко! Женщина, Женщина! Бросьте Вы всё! Вы ведь не с теми, не с теми… Вам ли, небесной, уткнувшись в плечо, Всхлипами вспарывать темень? * * * Большая беда - большой послепраздничный город. Автобус трясётся на улицах, как замерзающий. И нет никого - ни разини, ни друга, ни ворога, Лишь снег под колёсами, трудно и мёртвенно тающий. Я вижу водителя спину, водителя руки, Я слышу, как бьётся его аритмичное сердце. По окнам - деревья, поднявшие руки старухи, Да хлопает зло по мозгам незакрытая дверца. Автобус! Автобус! Автобус гуляет по городу, Как крайняя телопросящая твёрдая кожа. Он лезет на голову городу, лезет на бороду, И городу больно - он корчит забавные рожи. То падает наземь большая, как мир, колокольня, То целый проспект устилает собою дорогу… Сраженье! Баталия! Вольноубийство! История! Автобус гуляет по вольнолюбивому городу! Но нету людей - все уснули и спят послепразднично. Осколки посуды, цветы - всё откуда-то ухнуло. Как город на празднике маялся счастьем и важничал! Автобус проехал, и всё, что построено, рухнуло! * * * Поэты - нищие деляги. Вся суета идёт на то, Чтоб закупить игристой влаги И на зиму найти пальто. И только там, где есть бумага, Поверхность ровного стола, В руке рождается отвага И жажда славы, и слова Текут свободно и счастливо, Как реки между берегов, Как корабли в струе залива, Как человек в кругу богов. * * * Он копит деньги на букварь, Он просит деньги у прохожих, Он тихий сумасшедший, Гоша, А не юродивый, как встарь. Ему уже порядком лет, Но всё читать он не умеет, Хотя желание имеет Прочесть о женщинах буклет. Не о спасении души И не о тайнах мирозданья Печалится его сознанье, Ну что ж, все дети хороши. Не ведает с собой вражды, Его желания - нагие. Ему молиться нет нужды - О нём помолятся другие. * * * Я как-то видел Доброту - Она бросалась в реку, Её хватали на мосту И возвращали веку. Она топилась много раз - Видать, шалили нервы. Ей выдавили пальцем глаз И обозвали стервой. Потом гоняли по двору, Чтоб "дури стало меньше", Чем испугали детвору И рассмешили женщин. Лишь нищенка её одна Припрятала в капусте, И с той поры она с ума Сошла по тихой грусти. И достаётся Доброте, И всяк её пинает За то, что дышит, как не все, За то, что зла не знает. * * * - Девушка, сколько Вы весите? - Ну, а зачем это Вам? - Девушка, сколько Вы весите? - Ну, шестьдесят килограмм… - Знайте: нужны мне не Ваши Кольца, таланты и честь, - Дом мой - неполная чаша, Месяц я буду Вас есть!
Из материалов давно почившей в бозе независимой газеты “Слово и дело”:
№ 5, сентябрь 1992 г.
Рубрика “Поэтический альбом”
АЛЕКСАНДР ЩЕРБА
Что ж, такая, значит, карма –
С перепоя грязный, сонный
Застрелюсь в сарае старом
От любви неразделённой.
И в сиреневом покое
Я забудусь безыскусно
И ничто уже земное
Для меня не будет грустно.
И невиданные краски
Разольёт рассвет крылатый.
Ваши шутки, Ваши ласки –
Всё провалится куда-то…
И по всем буддийским храмам
Я пройду, воскресший, может…
И случайным тараканом
Пробегу по Вашей ножке.
* * *
Его учили камни класть
И материть любую власть,
А он, желая жизни всласть,
Работу бросил, начал красть,
и как-то пьян свалился в грязь
и утонул, не помолясь –
Причинно-следственная связь
Ни разу не оборвалась!
Далее - не-чемоданное. Из писем:
ВО ВЛАСТИ ЛЮБВИ
Не хочу на посмешище плоть –
Твоих глазонек, губонек жрицу,
Как картечью подбитую птицу,
На ворота молвы приколоть.
Словно плохо отточенный нож,
Мою душу поранила ложь.
Возымел приручить я в пылу
Своих чувств и стремлений пучину,
Но стихия имела мужчину
И не в честном бою, а в тылу.
Злой тоской омывая восторг,
Как я холоден стал к себе, строг!
На вечерней заре притомясь,
Я молил под сиреневой кроной,
Чтобы в колокол мой похоронный
Струйка музыки сердца влилась.
Отпущенье любимым грехов
В перезвоне смертельных оков.
Даже, если куда отлучусь, -
Не играйте по мне вы помины…
Может, в чём-то стихии повинны,
Но я сердца стихиям учусь.
Просветила пророчеством мгла
То, что видеть душа не могла.
Декабрь 1997 г.
* * *
Кому на Руси жить?
Кому на Руси петь?
Я буду, как снег, кружить.
Я буду, как пух, лететь.
Тает на речке лёд.
Выпал молочный зуб.
И первый любви полёт
Молчания с тёплых губ.
Где над капелью день
Чествует гордо птиц,
Там празднуют просто лень,
Стирая покой ресниц.
Знаю, - не одолеть
Страха той новизны,
Что с силой сажает плеть
Сквозь кожу моей спины.
Холод земных тревог.
Ветер баюнит ночь.
Плата за первый рывок
В надежде другим помочь.
Очнусь ли ото сна?
Помни, храни, ищи…
Вновь в наших дворах весна
Выгуливает плащи.
25.03.1998 г
Автор "Печи"! Двубыке скажи:
Пусть он сказку с Хорошим Концом
Переправит. Чтоб всем долго жить!
Плюс со светлым счастливым лицом!
А особенно Кухонный Шкаф -
Пламя в Печке навек он зажёг.
И не вздумай ломать! Переправь!
Не то брошу в тебя уголёк.
Не сжигай также мудрый Диван:
Печка любит как брата его.
Опрокинь за него свой стакан -
Кстати, хватит порой одного.
Автор "Печи" - большой человек.
Я ему пожимаю ладонь.
И, покуда жива, целый век
Будет виться в печурке огонь.
САША ЩЕРБА
Д.Н.
Тень наброшена на стул
Пиджаком...
Кто по лезвию идут
Босиком?
Кто канату, как любимой,
Поёт?..
Мир из гроба жизни мнимой
Встаёт.
Чайки, распятые в небе -
Дождём...
Будто в судоргах, в беседе
Вдвоём.
АСТРАХАНЬ...
Ты утром и выше, и краше,
Прозрачней, чем небо, чем сон...
Моне золотистость пейзажа...
Холма Галилейского склон...
Во всём ты найдёшь наслажденье,
И мне твоя лёгкость дана...
Чуть-чуть завоёвана
ленью,
Из всех поднебесных
творений -
Одна, как Джоконда одна!
АЛЕКСАНДР ЩЕРБА
* * *
Мои друзья, пускай вы далеко,
Я тоже, как умею, умираю,
Ни робости, ни сытости не знаю,
Мы дружно все попали в "молоко".
А наш Лицей - заплёванный подъезд,
А Дельвиг наш - он бросил пить со злобы,
Идут года, осталось их немного,
И мир на нас поставил жирный крест.
И звёзды свысока хохочут в лад
Тому, что горе - не беда больному,
А мы больны... И что сказать земному?
Спасибо, милый, до свиданья, брат!
* * *
Меня не лечат доктора!
Моя болезнь - дурная!
Я не кричу любви "ура",
Так как любви не знаю.
Не знаю, что такое свет,
Поскольку слеп от роду,
А знаю, что побед и бед
Невелика природа.
Какие крепкие умы!
Но - чересчур похожи...
И сам себе пою псалмы,
И - до чего я дожил!
* * *
Я помню слёзы: (били в бровь)
И строил я, и рушил...
А срок пришёл, и за любовь
Я продал чёрту душу.
Он долго думал, но - купил,
Поскольку был я беден...
Мне ад - не страшен,
Страшен мир,
В котором все мы едем!
* * *
Есть Разум, значит, есть Терпенье.
Есть Силы, значит - надо жить.
И, уходя, сказать, как гений,
И Божество обожествить!
* * *
Человек обречён одиночество пить,
Потому что имеется "Я".
Только хочется жить, будто хочется выть -
Что за жизнь, если пьёшь не себя?
Что за жизнь, если места в ней здравому - нет?
Обречённый на действия свет
На одной из пригодных для жизни планет -
Сумасшедшего ласковый бред!
* * *
Стремленье к звёздам из земной глуши -
Дарованное Свыше очищенье.
Преображения страдающей души,
И следствие - живое Утешенье.
В круговоротах жизней и смертей -
Всё праздник Жизни - от начала дней!
САША ЩЕРБА
ПЕЧЬ
Я сегодня человек-невидимка: я буду подслушивать и подглядывать за вещами, притворившись спящим. Двубыка, костяное украшение с двумя головами и четырьмя рогами, в час, когда пробьёт двенадцать, расскажет одну из самых интересных историй с тем, чтобы замолчать до следующего Нового Года.
Я очень люблю свою комнату, свои вещи, но особенно - шляпу. Ещё я люблю крепкий чай с мёдом.Сейчас я надену пальто, шляпу, сделаю себе крепкий чай с мёдом и выйду на балкон, чтобы вещи могли хорошенько в одиночестве по мне соскучиться, чтобы история Двубыки была очень, просто очень интересной.
Я стою на балконе в пальто, в шляпе, пью чай, а на улице веселье: люди громко поют, слушают музыку... Конечно, и я мог бы пойти к кому-нибудь в гости, ведь всем известно - как встретишь Новый Год, так его и проведёшь, но кто тогда выслушает новую историю Двубыки, кто перескажет тогда её вам? - с этими мыслями я вхожу в комнату, неспеша раздеваюсь, и готовлюсь ждать. Я ложусь в постель, я и взаправду хочу уже спать, но меня раздирает любопытство: существо Двубыка целый год сочиняет сказку, целый год вещи в моей комнате молчат, - так что ж, заснуть, заснуть - и не услышать ничего, кроме собственных мыслей? Так думаю я, а время между тем идёт, и вместе с боем часов, вместе с двенадцатым ударом вещи неожиданно приходят в движение, начинается невообразимый галдёж.
"Он спит! Начинай, Двубыка!" - кричит письменный стол.
- Нам нужно сначала убедиться, спит ли он! - отвечает ему Стул. - Этим писателям только дай подслушать и подсмотреть.
Как будто очень издалека Двубыка, грозно наклонив обе две свои рогатые головы, произносит:"История...Печки....Дивана...и Шкафа."
Все понимают, что сейчас будет что-то очень интересное: все знают и Печку, и Шкаф, и Диван. Все сразу забывают обо мне, а я, как все, слушаю.
Двубыка прокашливается. (Он попал ко мне от одного старого-старого хозяина антикварного магазина. Он у меня уже давно, но я всё забываю его голос, так как слышу его только раз в году).
Двубыка издаёт ноздрями нечто вроде посвиста, и тотчас же говорит:"Печка влюбилась в Диван." Раздаётся всеобщиё хохот:"Эта злая Печка и этот старый Диван?" - смеются все вещи. Двубыка багровеет, но продолжает.
Нужно сказать, что говорит только его пегая голова, а белая спокойно смотрит на всех зелёными глазами и как бы утверждает молчаливо:"Слушайте! Слушайте!.. Я ведь слушаю, хотя всё знаю наперёд?" Мне становится смешно тоже. Как? Моя печка! Моя верная печка и мой старый кожаный диван! Нет, это нечто невероятное! Я еле-еле сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться вслух: ведь это надо!.. Но я понимаю, что Двубыку злить не стоит ни мне, ни моим вещам: Двубыка ничего не говорит зря.
"Так вот, - продолжает Двубыка, и вещи затихают, - история Печки, Дивана и Шкафа." Он вдруг делает (так и хочется сказать "нечеловечески") огромные глаза и заливается хохотом: ему хорошо смеяться - он знает, над чем смеётся, но каково мне-то с вещами? Что за манера? Но вдруг я понимаю, что так он решил наказать вещи за то, что они смеялись перед тем.
"Итак, Печка, которая поедает зимой дрова, не разбирая особо, берёза это или осина, а весной, летом и осенью спит себе, как убитая, ничего в Диване не находила. Диван был старый, скрипучий, и его три раза уже чуть не выбросили на свалку, но передумывали отчего-то, и он стоял себе в углу комнаты возле печки. Если бы диваны курили, он непременно курил бы трубку - это ему пошло бы, но диваны не курят," - в этом месте своего рассказа Двубыка сделал многозначительную паузу, -
"Шло время. Диван делался всё старше и в конце-концов стал заговариваться. В бреду он как-то сказал, что любит Печку. Печка удивилась, услышав это. Печка всегда мёрзла, если её не топили, мёрзла даже летом, и когда она услышала, что Диван её любит, её охватил ни с того, ни с сего невиданный озноб.
"Что мне от твоей любви? - думала Печка. - Что за бред? Мало того, что ты скрипишь по ночам, теперь ты ещё и любишь,"
Диван же не знал, что Печка подслушала. Не знал, и оттого вёл себя как прежде, до того, как проговорился. Печку это злило. "Как же так? Отчего этот старый Диван, - думала она, - не признаётся мне в любви, когда не бредит? Может, это он и не любит меня вовсе?.." Печка стала говорить с Диваном. Они говорили о ценах на дрова и кожу, о рыбе в аквариуме, о луне, что изредка светила в комнату, если занавески на окне не были задёрнуты, но только не о любви. Печке очень хотелось выудить из Дивана признание, а что с ним делать потом, она бы ещё подумала.
Так прошёл год. Печке уже стало нравиться, что Диван скрипит по ночам и заговаривается - она даже стала находить это симпатичным. Но Диван всё не говорил с ней о любви, и она решила его проучить. "Шкаф! - как-то позвала она. - Ты слышишь меня, Шкаф?" -"Да!" - ответил ей Шкаф, тоже уже в почтенных годах и тоже скрипучий, как Диван."Шкаф, ты мог бы сказать мне:"Я люблю тебя, Печь!"?" - сказала она ему. -"А отчего же нет? - ответил Шкаф. - Вот, пожалуйста вам:"Я люблю тебя, Печь!" - произнёс он и, выпятив грудь, сдела вид, что сейчас от переизбытка чувства сойдёт со своего постоянного места.
Диван сильно заскрипел в своём углу, но промолчал. А Печка продолжала говорить со Шкафом:"Это очень благородно с твоей стороны, что ты готов всё сделать по первому моему требованию." -"А как же!"- сказал Шкаф, и Печь поняла, что он безнадёжно...глуп. Печь вдруг поняла, что когда они разговаривали с Диваном о ценах на дрова и кожу, рыбе в аквариуме и луне в окне, они и говорили о любви, Она, если бы смогла сейчас, то бросилась Дивану на шею, но Печь не могла ходить.
"Милый Диван! - сказала она. - Милый Диван!" - и ничего больше. Но Шкаф услышал это и очень рассердился. Он в негодовании топнул ногой, а оттого, что был очень стар, нога сломалась, и он, со всем своим содержимым повалился на Диван.
В шкафу были краски, масло и бензин, которые тут же пролились. Диван закричал от боли, так как Шкаф своей острой дверцей ещё и порвал на нём кожу в самом видном месте... Диван закричал, но тотчас же закрыл рот и стал переживать и болеть молча.
Шкаф тоже сильно пострадал. "Он совсем рассыпался!" - сказала неизвестно о ком из них Печь. Когда она говорила, уголёк из неё перелетел ни с того ни с сего на ковёр, ковёр загорелся и случился пожар, во время которого сгорели Диван, Шкаф, сама Печь и вся квартира.
Потом пожарные долго копались в сгоревших вещах, а Хозяин квартиры сказал им: "Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку, но - пожар, так пожар..."
Двубыка и вещи почти плачут. Я в раздумье лежу. Конечно, и Диван, и Шкаф, и вся квартира пришли в негодность. Но разве же оттого, что на Диван и полы пролилась краска и бензин, необходим пожар? Я починю Шкаф, я залатаю Диван, а Печь послужит мне ещё долго-долго...
- Он не спит! - слышу я и открываю глаза.
Вещи мои на месте, на часах - 6.30. Рассвет.
Я смотрю на часы и за окно снова... Как я ошибался! Нет рассвета, и времени - не "6.30.", а "2.30." Как я жутко ошибался! И ещё эти упрямые вещи!..Я иду на кухню. Все чудеса начинаются с кухни: я кипячу чайник, я завариваю себе чай, я иду на балкон смотреть, как веселятся и празднуют Новый Год другие люди.
Идёт лёгкий снег, звёзды в разрывах облаков, сигнальные ракеты, крики «Ура!»
Я пью чай с мёдом. Я стою на балконе уже неопределённое время и всё не решаюсь войти в свою собственную комнату: вдруг там уже всё по-новому? Ведь – Новый Год…
«Двубыка!» - стучатся ко мне в голову мысли. Он не мог сочинить, сочиняя целый год, такую короткую сказку. Хорошо бы услышать продолжение… Словно откуда-то издалека я слышу голоса, наперебой спорящие: «Да отстаньте вы от меня, Стул! Я сегодня ещё не умывалась!» - «Я и не думал обидеть Вас, многоуважаемая Кружка! Я только говорю Вам, что нельзя так спокойно смотреть на то, как рушится чьё-то счастье!» - «Чьё счастье?» - «Счастье Дивана и Печки!..» - «А почему Вы уверены, многоуважаемый Стул, что они должны быть непременно счастливы?» - «Это следует из всего смысла сказанного, многоуважаемая Кружка! Любовь!..» - «Может быть, - слышу я другой голос, голос Письменного Стола, и чуть раздвигаю занавески, которые достаю в щели между балконной дверью и простенком, - может быть, послушаем многоуважаемого Двубыку?» Я ещё осторожней, чем в первый раз, раздвигаю занавески, чтобы видеть всю картину целиком.
«Многоуважаемый Двубыка! – прошу я его мысленно. – Нельзя ли продолжить говорить о Диване и Печке?..» Двубыка спит. Вернее, спит не весь: спит пегая голова, которая и рассказала историю. «Требуем продолжения!» - кричат наперебой вещи. «А я-то тут при чём? отвечает белая голова. – Историю вам рассказала пегая голова? Вот с неё и требуйте продолжения.» - «Но мы хотим!» - кричат опять вещи. – «Мало ли чего вы хотите!..» - отвечает белая голова. Вещи обступают Двубыку. «Ну, тогда буди его!» - говорят вещи. «Кого его?» - отвечает белая голова. –«Ну, его…» - двусмысленно говорит Письменный Стол. «Его» - это меня? – не сдаётся белая голова. – Я ведь тоже – «он»? Но я не сплю, а как раз наоборот, бодрствую. Но если вы хотите услышать от меня историю, - говорит белая голова, - то вы её услышите». Всё замолкает. Я не дыша слежу за ними – они все напрочь забыли о моём существовании. «Это история, - говорит белая голова, - история Печки и Дивана.» Все буквально в негодовании. Потом все буквально взрываются от хохота, Шляпа говорит: «Слышали!», Пальто бьёт в ладоши.
«Да! – говорит Двубыка. – Это история Печки и Дивана. Но на этот раз это не Красная История, а Оранжевая История. Так вот…» (Вещи успокаиваются, Пальто перестаёт бить в ладоши, Письменный Стол молчит). «Так вот. Печка, которая поедает только отборные сушёные, ровноколотые поленья, ничего в солидном кожаном Диване не находила. «Ну, Диван как Диван, - думала она о нём. – Был бы Стол, был бы Стол, как Стол…» Диван тоже ничего не находил в Печке особого. Но вот как-то Диван услышал ночью, что Печка плачет от одиночества.
«Эта Печка удивительна! – сказал про себя Диван. – Мне, например, никогда не приходило в голову плакать от одиночества!» - сказал про себя Диван и тоже пустился реветь. Печка услышала, что кто-то тоже, как и она, пустился плакать от одиночества. «Ба, да это Диван, - подумала она. – Как непросто всё в мире!» - и в темноте комнаты, освещаемой светом только её, Печки, непроизвольно вытянула губы, чтобы поцеловать Диван. Диван, как вы понимаете, сделал то же самое, что и Печка! Он вытянул из своего угла для поцелуя с Печкой губы… Шкаф, который видел всю эту картину, так как у него было поразительное зрение, кашлянул, чтобы сказать Печке и Дивану: «Простите, но не целуйтесь – вы здесь не одни,» - кашлянул и выдул кашлем из Печки на пол горящий уголёк. Комната через некоторое время наполнилась дымом, и сколько Печь и Диван ни пытались найти губы друг у друга, у них ничего не получалось. Только когда вспыхнули полы, они увидели на мгновенье друг друга, и всё кончилось. Пожарные ходили потом по комнате, шарили в сгоревших вещах, и Хозяин, чтобы успокоить их – уж больно им не нравилось, что сгорели ценные вещи, сказал: «Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку, но – пожар, так пожар…»
Двубыка улыбнулся. Улыбнулся только белой головой своей и вещи зааплодировали. Я – тоже, и всё стихло тотчас: вещи испугались меня и перестали двигаться и разговаривать. Я взял в руки как можно почтительнее Двубыку и постарался его хорошенько рассмотреть.
«Это кто же пишет такие сказки?» - спросил я Диван.
«Это кто же пишет такие сказки?» - спросил я моих Печь и Шкаф.
Они молчали. И вдруг в голове у меня появилась мысль: «Я!» - была эта мысль.
«Вы хотите сказать: Вы? – подумал я. – Вы пишете эти сказки?»
«Ну да, я !» - ответила мне мысль, только чья она, я так до конца и не понял.
На часах было 4. Я собрался ещё раз обмануть мои вещи, чтобы услышать, что новенького скажет Двубыка на этот раз, и лёг в кровать, накрывшись с головой одеялом, а перед этим сделав вид, что бесконечно за эту ночь устал. Вы можете спать с одним открытым глазом? Нет? А я могу. Я лежал, и попеременно закрывал то один, то другой глаза…
«Теперь Жёлтая История! – сказал Двубыка я уж и не знаю, какой своей головой. – Жёлтая история любви Печки и Шкафа. Тьфу ты, - поправил он себя. – Печки и Дивана! Ну конечно же, Дивана! – и вещи захлопали в ладоши, а больше всех бил в ладоши Письменный Стол. Но не больше, чем Кружка. – Так вот, - сказал Двубыка. – Некая Печь, что с почтением поедает берёзовые поленья, жила в одной комнате со скрипучим кожаным Диваном. Они были так между собой похожи, что гости, приходящие к ним на помолвку, которую они устраивали раз в четыре года, часто путали их. «Это Печь!» - указывали они руками на Диван. «А это Диван!» - указывали они руками на Печь, и пили шампанское. Печь и Диван не обижались и долго объясняли гостям, что они, Печь и Диван, в этом году уж наверняка поженятся, и – чего греха таить – заведут детей. Гости поднимали фужеры с шампанским, кричали «Браво!» - и расходились по домам, до следующего раза… Печь и Диван оставались одни и подолгу молчали. Чтобы как-то заполнить пустоту от ухода до прихода гостей, в эти годы они влюблялись: когда Диван влюбился в аквариумную рыбку, Печь полюбила роскошную Картину на стене; когда Диван влюбился в дождь за окном и в своё дыхание, Печь влюбилась в луну; когда Диван влюбился в закат, что видел как-то раз в глубокой юности и теперь вдруг вспомнил о нём, Печь влюбилась в Радио. Дошло до того, что они, сначала друг друга уже почти ненавидящие, но живущие под одной крышей по привычке, перестали друг друга замечать вовсе, и Диван влюбился в свой пуфик, а Печь – одновременно в старые Стол и Стул, совсем безнадёжно, без цели.
Как-то ночью Печь проснулась: Диван что-то говорил. Печь услышала: «Обняла бы ты меня, корова?!» Печь вознегодовала: «Как?! Мне?! Такое?!..» - и плюнула в Диван угольком. Диван через некоторое время вспыхнул, так как был внутри сух, а вместе с ним и вся квартира: аквариумная рыбка, Картина на стене, Стол и Стул…
«Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку!..» - сказал Хозяин сгоревшей квартиры пожарным, шарящим в сгоревших вещах.
В комнате тишина. Двубыка тяжело дышит. «Это, - говорит он, - была Жёлтая История!.. Теперь – Зелёная. Зелёная История Печки и Дивана».
Вещи устали, вещи говорят: «Отдохни, Двубыка! И дай отдохнуть нам! Нам уже надоели и Печь, и Диван, и даже аквариумная рыбка!..» - но Двубыка неумолим, он хочет рассказать «Зелёную Историю Печи и Дивана».
«Одна Печь, - говорит Двубыка, - жившая в одной большой комнате с могучим Диваном, с мудрым Письменным Столом и прочими вещами, поняла, что однажды ей придётся сделать свой выбор и выйти замуж. Печь не любила больших, Печь любила маленьких, и когда Диван сделал ей предложение, отказала ему, мотивируя тем, что она ещё очень молода и ей рано выходить замуж, а сама стала втайне любить маленький Шкаф, играющий своими дверьми, как пастух на флейте. Целые дни напролёт слушала Печь, как Шкаф играет дверьми, выучила все его мелодии, надеясь таким образом расположить его к себе, подпевала ему, и часто – очень хорошо. Диван понял, что Печь влюбилась и попытался образумить её. «Печь! – сказал он ей. – Печь!» - и больше не сказал ничего, думая, что остальное она поймёт сама. Но Печь ответила ему презрительно: «Диван!..» - и Диван оставил её в покое. Так вот, дни и ночи напролёт, когда особенно в комнате был сквозняк, Печь подпевала Шкафу.
Но Шкаф был так занят игрой дверьми и сочинительством новых мелодий, что и не замечал, что Печь его любит. Он считал, что Печь поёт оттого, что ей поётся. Он продолжал играть и сочинять, пока у него не появилось бесчисленное множество мелодий. Шкаф постоянно находился в том блаженном состоянии, когда творишь, и – что ему было за дело до чьей-то любви? Как-то Печь окликнула его, и он не ответил. Она окликнула его ещё раз, и он опять не ответил. Она окликала его ещё и ещё, но он только играл дверьми, как пастух на флейте, и она поняла, что он неизлечимо болен. Её любовь к нему стала теперь её болезнью. Она уже не разбирала, любит она, или болеет, или это – одно и то же для неё теперь, и от невыносимых страданий любви как-то перекалилась и зажглась, спалив всю комнату, со всеми теми, кто в ней находился. Уцелела только аквариумная рыбка, которая и поведала миру о случившейся трагедии. Это была Зелёная История», - говорит в тишине Двубыка. «Я собирался всё это скоро-скоро выбросить на свалку!..» - сказал Хозяин сгоревшей квартиры двум молоденьким пожарным, рассматривавшим полусгоревшие фотографии в старом альбоме среди обугленных вещей.
Слышен шум вещей:
- Мы не хотим больше твоих историй, Двубыка!
- А чего вы хотите? – отвечает им Двубыка. – Вы и сами не знаете, чего хотите!.. Вот послушайте лучше Голубую Историю! Так вот, как вы помните, в предыдущей истории у Печи не было сил больше болеть и одновременно любить, и она самовозгорелась. Вот другая история:
«Жила-была себе девочка Печь. У неё был брат Шкаф и отец Диван. Девочка Печь влюбилась в своего собственного брата, вышла за него замуж и они ушли из дома, который после сгорел, когда там никого не было, даже начальника Дивана…»
- А что ж это сгорел ваш дом? – спросили у начальника Дивана два молоденьких пожарных.
- А так! – ответил Диван. – Дома горят, когда Печь выходит замуж за Шкаф, и у них родятся дети.»
Вещи в недоумении. «Двубыка! Ты что нам это рассказал? Это же ведь не история, а кошмар!.. И ещё этот начальник Диван, и эти пожарные!..» - Двубыка смеётся: «Это чтобы вы не спали. А то вы клюёте носами, и веки у вас слипаются, а у меня ещё две истории – «Синяя» и «Фиолетовая».
- А не мог бы ты их объединить в одну? – спрашивают вещи. – Уж больно мы устали!
- Что ж, можно! – отвечает Двубыка. – Я расскажу вам, вещи, про любовь на войне во время паники.
«Ну, жила-была себе женщина Печь. Ничем особым от других не отличалась, но была до того любвеобильна, что меняла мужей как перчатки. Сегодня она замужем за Стулом, завтра – за Столом, послезавтра – за аквариумной рыбкой, а позавчера – за Кухонным Ножом. В том месте, где она жила, началась из-за неё война между её бывшими, теперешними и будущими мужьями. Мужья ставили друг другу синяки, давали пинки и подножки, и вскоре так случилось, что среди них не осталось ни одного, кто был бы здоров физически или морально. «Нужно прекратить это!» - подумала Печь и вместо того, чтобы выбрать одного мужа из всех, составила «Расписание мужей». Когда мужья узнали об этом, они на время прекратили свои распри и стали размышлять. « А не сжечь ли нам её?» - подумали они, и собравшись с силой, собирались уже сделать то, что задумали. Но вперёд вышел Кухонный Шкаф и сказал: «Конечно, она ведьма, - но я люблю её! И кто попытается сжечь её или поцеловать, тому не поздоровиться!..» Все очень разозлились, кинулись на него и сломали. Печь поняла, что он-то и есть её единственный, и, набрав побольше воздуха, дохнула на остальных своих мужей угольями, и первым загорелся Диван. Горящий, он бегал от мужа к мужу, но никто не затушил его, так как каждый уже горел сам. И только подоспевшим пожарным Хозяин комнаты сказал: «Я собирался скоро-скоро выбросить всё это на свалку!..»
Я просыпаюсь. Просыпаюсь оттого, что чувствую жар. Я достаю градусник: надо же – 38,4! Вот что значит пить на балконе зимой, когда идёт к тому же снег, горячий чай с мёдом!
Но то, что я услышал, я запишу; я обязательно запишу!..
Автор "Печи"! Двубыке скажи:
Пусть он сказку с Хорошим Концом
Переправит. Чтоб всем долго жить!
Плюс со светлым счастливым лицом!
А особенно Кухонный Шкаф -
Пламя в Печке навек он зажёг.
И не вздумай ломать! Переправь!
Не то брошу в тебя уголёк.
Не сжигай также мудрый Диван:
Печка любит как брата его.
Опрокинь за него свой стакан -
Кстати, хватит порой одного.
Автор "Печи" - большой человек.
Я ему пожимаю ладонь.
И, покуда жива, целый век
Будет виться в печурке огонь.
САША ЩЕРБА
Д.Н.
Тень наброшена на стул
Пиджаком...
Кто по лезвию идут
Босиком?
Кто канату, как любимой,
Поёт?..
Мир из гроба жизни мнимой
Встаёт.
Чайки, распятые в небе -
Дождём...
Будто в судоргах, в беседе
Вдвоём.
АСТРАХАНЬ...
Ты утром и выше, и краше,
Прозрачней, чем небо, чем сон...
Моне золотистость пейзажа...
Холма Галилейского склон...
Во всём ты найдёшь наслажденье,
И мне твоя лёгкость дана...
Чуть-чуть завоёвана
ленью,
Из всех поднебесных
творений -
Одна, как Джоконда одна!
АЛЕКСАНДР ЩЕРБА
* * *
Мои друзья, пускай вы далеко,
Я тоже, как умею, умираю,
Ни робости, ни сытости не знаю,
Мы дружно все попали в "молоко".
А наш Лицей - заплёванный подъезд,
А Дельвиг наш - он бросил пить со злобы,
Идут года, осталось их немного,
И мир на нас поставил жирный крест.
И звёзды свысока хохочут в лад
Тому, что горе - не беда больному,
А мы больны... И что сказать земному?
Спасибо, милый, до свиданья, брат!
* * *
Меня не лечат доктора!
Моя болезнь - дурная!
Я не кричу любви "ура",
Так как любви не знаю.
Не знаю, что такое свет,
Поскольку слеп от роду,
А знаю, что побед и бед
Невелика природа.
Какие крепкие умы!
Но - чересчур похожи...
И сам себе пою псалмы,
И - до чего я дожил!
* * *
Я помню слёзы: (били в бровь)
И строил я, и рушил...
А срок пришёл, и за любовь
Я продал чёрту душу.
Он долго думал, но - купил,
Поскольку был я беден...
Мне ад - не страшен,
Страшен мир,
В котором все мы едем!
* * *
Есть Разум, значит, есть Терпенье.
Есть Силы, значит - надо жить.
И, уходя, сказать, как гений,
И Божество обожествить!
* * *
Человек обречён одиночество пить,
Потому что имеется "Я".
Только хочется жить, будто хочется выть -
Что за жизнь, если пьёшь не себя?
Что за жизнь, если места в ней здравому - нет?
Обречённый на действия свет
На одной из пригодных для жизни планет -
Сумасшедшего ласковый бред!
* * *
Стремленье к звёздам из земной глуши -
Дарованное Свыше очищенье.
Преображения страдающей души,
И следствие - живое Утешенье.
В круговоротах жизней и смертей -
Всё праздник Жизни - от начала дней!
АЛЕКСАНДР ЩЕРБА

Я ВИДЕЛ...

Я видел, как Луну лизала ночь,
Дрожа от сладострастия немого,
И как Луна, столикая дурёха,
Ей подставляла смуглые бока.
Я видел, как в холодном Белом море
Киты, играя, продлевали род
И радовались, задирая звёзды.
Я видел, как в созвездии Стрельца
Дрались за небо чудо-великаны
И сотрясали блёклый небосвод,
И сыпались кометы, словно искры!
Я видел, как Старик, несущий время,
Шёл, спотыкаясь, по великим безднам,
И годы, выливаясь из кувшина,
Мочили его ветхие одежды
И высыхали, отдавая влагу.
Я видел, как питон съедает лань,
Глотая целиком. И постепенно,
Предвкушая сытость,
Ломает рёбра юной лани,
Сокращаясь
По всей своей длине
И щуря мудрый глаз.
Как лань
И мечется, и бьётся
О стенки сильного желудка
И умирает, затихая,
Чтоб стать ещё одним кольцом
На мёртвой коже.
Как Лето, уставая от Сахары,
Порой гуляет в белых полюсах
И удивляется парящему порядку
Гармонии кристаллов,
И силится разрушить, растопить
Закономерность.
И, уходя, уводит в море айсберг,
Как проданного в рабство африканца.
Как праведник в последний час свой
В мученьях отрекается от правды
И воспевает ложь,
Как он горюет,
Что обманул других
И жизнь прожил впустую
В бесплодных измышлениях о ней.
Я - видел! В дождь,
Смывающий посевы и постройки,
Бросали комья от своих жилищ
И, потрясая кулаками,
Грозили небу карами земными,
Как выли, уподобившись шакалам,
Степенные рассудочные люди,
Как звери говорили языком,
Понятным каждому,
И - прославляли Жизнь!






САША ЩЕРБА
Сидит мечтатель за столом
И думу думает свою.
Она, наверное, о том,
Что нужен ветер кораблю,
Что нужен парус кораблю,
Что кораблю нужны гребцы.
И сам уже встаёт к рулю.
И требует рубить концы.
Над океаном он парит,
А после правит в небеса,
И в небе, как орёл, царит.
Ведь крылья - это паруса.

Но гром гремит, ревёт тайфун.
Как сабли, молнии блестят,
И до небес встаёт бурун,
И мачты пламенем горят,
И вот его уже обвил
Морской актинии цветок.
И ужас рот перекосил:
Пучина делает глоток.

И жизнь - напраслина тогда.
Нет Несси, есть обычный уж.
Так поедается мечта
Водоворотом прочих нужд.

Но снова из могилы лен,
Как птица Феникс из огня,
Бушпритом попирая тлен,
Выходит тело корабля.

САША ЩЕРБА
Нас Высоцкий провёл
Как коней, под уздцы,
С головой, над страною поднятой.
Мы состарились раньше,
Чем наши отцы -
Поколение семидесятых.

Долго дрались за то,
Чтоб не гнали с крыльца,
Если пели сильнее, чем были...
Мы спивались, и хмель
Ударял нам в сердца,
Мы курили
И душу травили.

Мы любили, а нам
Говорили: "Не так!"
Мы молились -
Над нами смеялись.
Гимн играли, но есть
И у гимнов затакт.
Мы за тактом
С тобою остались.

Гнали нас в неизвестность
Нестройным гуртом
Волки лютые
В шкуре овечьей.
Всё проходит...
А что остаётся потом?
Что мы Господу
Скажем при встрече?
Санька, это я - о своей шизе, не о твоей, т.е. а в чём, собственно, разница? Мы же всё равно хо-ро-шие, за нас, чудненьких?..
Санька, приколись: Бендт (как всегда пьяный, у него всего - 7 стадий окосения, но "Это тянет на большую прозу и об этом лучше не в стихах") трепался с Ваганычем несколько дней назад "за жизнь", а я телефон такой поставила, что с динамика из другой комнаты можно подслушивать, не снимая параллельной трубки, ну, так вот:
ИЗ ПОДСЛУШАННЫХ МЫСЛЕЙ ЛИТЕРАТУРНОГО ТРЕНЕРА Н.В.ВАГАНОВА (по С.Бендту - ГУРУ) от 9.12.2005 г.
(Ваганыч разрешил с тобою ими поделиться,тебе очередной привет, именно сейчас, в эти минуты, он ведёт свою лит.студию в СП и всё сокрушается, что  были ЛУЧШЕ) И всё гордится Казариным. Три его "кита-хита" - ты,Закирка,Казарин. Жаль его. С грамофонами занимается, старыми при этом, а вот у меня завтра - сливки-элита-супер от 20 до старше меня лет в количестве 40, мне в кайф, хоть и по 6 часов по воскресеньям)
Ваганов -Бендту: "Зоогравитация! Зоогравитация - это: неизбежно тело падает на землю. Но есть целеполагание - притяжение сил бытия. Эволюция - это увеличение жизнеспособности. Неживое неизбежно падает на землю. Это - гравитация. А живое тянется к солнцу. Меняя местоположение, оно начинает бегать, летать, т.е. тянется к выживанию." Вот. А дальше он стал сравнивать "неживое, падающее на землю - с Серёгой, а живое, стремящееся к выживанию - с тобой". Он даже не знал, что я всё это слышу. Значит, так и думает. "Неживое" недавно упало на землю так, что в районе поясницы гематома не рассасывается с полмесяца.
Сейчас ко мне придёт Зуля Шадрина, дочь Адихана. И я ей для её подруги дочки продам(!!!) свой очерк о Мордовиной. Прикинь, что от Наставницы мне с неба будет? Но что не сделаешь с голодухи? Сегодня на ярмарке у стадиона всё-всё потратила, зарплаты с 5 мест выдадут под Новый Год, и то с трудом верится, а кушать хочется всегда. Всё равно этот очерк, пусть и в виде школьного реферата под фамилией дочери подруги Зули увидит свет. А так бы вообще не увидел. В "Грани веков" Щербаков и Свердлов Мордовину, покинувшую СП, не разрешили (МНЕ! АВТОРУ!). Но я и не особо настаивала, помнишь ТК, и как меня потом всю ночь колотило, ну, когда от поэтов слово дали ей, а мне - нет? Ты меня тогда еле устаканил. Санька! Не болей! Ну нельзя ж тебе три дня похмеляться! И никому нельзя 3 дня. Так и передай тому, кто не читает. Будет тебе полегче, поучись на компе, ладно? Подняла
Саше Щербе от Дины Немировской.
Написано 15.12.2005 г.
Тру-ля-ля!
Прочесть (понять)
Меж строчек
Мне одной
Тебя дано.
Как сквозь слёзы
Ты хохочешь!
Это – полное
Кино! (Но-но!..)
Так освой же
Свой
Компьютер!
Я Водой
Согласна
Стать.
Тру-ту-ту
Ни на минуту
Я не вправе (не в силах)
Забывать.
Знаешь,
Ни при чём тут
Жалость.
Мне – Воде –
Так долго плыть!
Я прошу у Неба
малость:
Мне бы вас
Не пережить!!!
Что – Россия?
Хиросима!
Сколько на Луну
Ни вой.
Я прошу (у неба?..)
Сына.
Чтоб он был
Племянник
Твой.
Едолга Волга.
Санька! Я ещё не потеряла надежду, что ты освоишь комп и мне не придётся напрягать Ефима Фёдоровича нашим литературным общением.
Для кого я с риском для здоровья хожу в обветшалую вконец коммуналку? Для кого я терзаю чемодан? Тебе вообще это надо? Думали ли мы, что «чемоданное» можно будет скидывать на электроносители? Эти намёки ты должен, нет, обязан понять правильно, а то уже не смешно. И какого чёрта ты не отзываешься? Текст-то печатать умеешь! Или ты вообще разленился, или нездоров? Ты хоть в двух словах можешь отозваться или нет? Что за хренотень? А?!
Я в последний визит к чемодану достала вот что:
Прямо сверху – адрес Страховой, ну, ты ведь помнишь. Дальше, как и мне зачастую, идиотские отписки, Тексты привожу полностью:
Уважаемый товарищ Щерба!
Написать В.Г.Распутину Вы можете по адресу:
664000, Иркутск, ул. С.Разина,40.
Иркутская писательская организация.
Группа писем издательства
«Художественная литература»
мл. редактор Н.Трайнина (подпись)
27.02.85, регистрационный номер
Отписка из редакции журнала «Кругозор» (113326, Москва, Пятницкая, 25):
Уважаемый тов. Щерба!
К соажлению (именно так!), художественный уровень стихотворения недостаточно высок. Он не был рекомендован редколлегией к опубликованию в журнале. С уважением
Мурашова Л.М., зав. отделом «колобок».
Число не указано. Что за стихотворение, ты и сам не помнишь. Зато красноречиво под почтовым гербом две перекрещённые кости ты нарисовал и написал: «Г-дь-то простит. Планка.» и «О… в не в том что р-ли (разругали?), а в том, что ему не поверили, в него не поверили». «Не поверили» и «в него» тобой подчёркнуто.
То-то же! Знали бы они сейчас! И знал бы ты, сколько сама я получала подобных отписок. Я ничего не имею в виду, не хочу тебя грузить, делать больно, но вдруг когда-нибудь эта херня пригодится для нового чего-то? Где могут быть «Звуки»? «Тоннель»? Даже освоив комп учти филигранность хакера и следи за собой. Вспомни прищепку и телефонный кабель. А комп освой! Освой! Освой! Хоть вой…
Теперь на обороте отписок:
ДИАЛОГИ
- Мой дед твоему сто очков вперёд давал!
- Твой дед в аду сича. В сковородках, а ты сича сел на шею любовницы, она тя кормит, а у самой дитё грудное, а тебе не стыдно.
- У меня непротивление добру насилием.
- Какое это добро, когда баба два раза в день грудью кормит?
- А такое…
- Какое такое? («такое» подчёркнуто). У тебя мозги не людьми заняты, а книгами.
- Вот прибью тебя ща…
-Прибьёшь, а потом плакать будешь.
- Не буду.
- Будешь. Себя жалко будет.
- Не будет.
- Будет.
Дальше идёт (тот же лист, другой пастой):
«Меня замучили эти сны. Зачем они мне нужны? Бесконечные. Я спать не могу». – Так говорила моя бабка Эммульсиум на восемьдесят первом году жизни.
Александр Щерба! Я дождусь Вашего отзыва по поводу литературного творчества АРКАДИЯ ЩЕРБЫ или нет? Сильно ли лично ты налакался 11 – 12 дикаря? Это я так, чисто поржать… Дождусь ли я Вашего, Александр Ефимович, отзыва на последние прозаические штучки Динары Измухановой и поэтические – Дины Немировской? Не будьте лентяем, Александр Ефимович, и, если Вас устраивает моё резюме на автобиографическую страничку «Прозы.Ру» или «Поэзии.Ру» (хотя меня никто не просил!!!), то, выбрав надлежащее фото (лучше в футболке цвета морской волны с «Гнома-папахи»), попросите АРКАНЮ сделать это. Мой Вам совет. Это была «домашняя заготовка». С НИМ у меня сложнее. Объективно, без личных эмоций, пока не получается.
Однако, согласись, он очень и очень вырос. Меня распирает от гордости. А тебя? Один «Рыжий квадрат» чего стоит! Если хочешь, молись за меня 21 дикаря с 9.30 утра – это Судный день над Тюриным. Или лучше за него молись. Если хочешь. Если всегда за меня молишься, молись всегда. Я не против. Это было лирическое отступление. Стихи из чемодана:
- На беду тебя я встретил,
На беду, -
Повторяю, повторяю
Как в бреду.
Счастье было слишком близким
На беду.
Ты вчера сказала: «Больше
Не приду!»
- Не придёт, - шумит в деревьях
Ветер-мот.
- Не придёт, - гитара с улицы
Поёт.
- Не придёт, - урчит довольно
Чёрный кот…
Друг мой гроб мой чёрным шёлком
Обобъёт.
Давно хотела поговорить о твоей литературной кровожадности. Все лирические героини твоих стихов плохо кончают, герои – тоже, причём и в прозе. Жорка Мальков и кукольник из «Явки с повинной». Одного из прообразов уже нет. Сам знаешь, тебе предвещать ДАНО. Как там канадец? А?..
Пожалел бы хоть любимую! Она «в разбитое стекло всмотрелась и за неделю умерла», Она «спилась, мечта идиота». ей «смерть прикрыла глаза овечьи», она «умерла в июне, рак крови её убил», ну, и так далее. Дай обниму тебя напосАшок. Да и в «Счастливчике» у некоторых авельщина (каинщина наоборот) проглядывается. Ну, ясно, литературные приёмчики. Борцовско-бойцовские? А я не боюс!!! Это было небольшое лирическое отступление. Поехали дальше:
Я перестал стихи писать, -
Жена добра к другому.
Я стал сопливить и стенать.
Совсем ушла из дому.
Я стал ночами водку пить
И дети убежали.
Стал у соседей окна бить.
Меня бояться стали.
Меня в милицию зовут,
Читают там морали.
А впереди – Великий Суд.
Великие печали.
Санька, как прелестна песня «Астрахань – не Венеция»! Я её на открытом занятии по краеведению крутила! Комиссия в восторге. Правда-правда. Ты с ней в точку попал. Вообще много хороших песен. А в «Пироге» чьи слова? Можешь ответить в обычном письме, кстати. Ну буквально на все вопросы. И на те, что я мысленно задаю. А комп освой! Освой! Тебе ЭТО НАДО. Можно ОБЩАТЬСЯ С ЛИТЕРАТУРНЫМ МИРОМ. И с БАРДОВСКИМ МИРОМ. И с БАБАМИ со ВСЕГО МИРА. И с ГОРЖАМИ. Кстати, Аркан ездил за видео моим, как там САХАРОВ? Тут его одна библиотекарша знаешь как любит? Особенно с последнего приезда. Все мозги мне пронудила. Совсем одинока. Это было небольшое лирическое отступление. Да, ещё свежие приветы от Серёги и Ваганыча. Бендт вспоминает, как вы в Волгоград на 9 мая (с Храмовым и другими, если не путает, мотнули, как – надо же – ты вернулся с фингалом), говорит: «У Сашки и так взор печальный, а тут совсем», как торкнула его тогда на выездных строчка «Мне показалось, что эта спина никогда не разогнётся» и ещё строки из детской пьески «Ходят на каникулы, собирают пикули». Он прям тоже кумарит по тебе, в натуре «подсадила». А Аркан для него так и остался малышом. Изрядно зря. Читает его – комплексует. «Звёзды» комедийные приехали – ушёл в запой. Бенефис тех артистов, что слезли вовремя с пробки – запой. Вообще – сплошной запой. Это ещё генетика хорошая.
А Ваганыч вспоминает, как вы с ним пили у него возле подъезда, как было хорошо с тобой пить (солидарна, с тобой – спокойно за безопасность окружающих и собственную от окружающих и для окружающих от себя), Бабульку. Однако место о нём из «Гнома» я ему не показываю. Страшновато. Да он вообще подслеповат, читать любит себя в основном. Пропали 2 рукописи Казарина. В СП и у меня. Мистика. Мастер? Воландовщина? Как думаешь? Ну освой, освой комп! О стольком надо посоветоваться!
Саньк, я подустала. Всё на сегодня, ладно. Вот цени меня – молчишь, как рыба, а я тут разоряюсь… Тебе чемоданное ваще надо? Ответь через АРКАНА, что ли? Ты там приобними его от меня как следует, ага?.. И большой привет МАМЕ. И тебе (всем вам) – от моей, вроде, отходит помаленьку от годовщины по отцу, а то и базар, и уборка, и готовка – на мне. Верка занята собой. Она взрослая, меня уже не держит её несовершеннолетний возраст. Книга вышла вчера её вторая. Вот. Сам поймёшь всё из электронной версии. Пока. Динка
САЩА ЩЕРБА:
Дети, Дети, Дети,
Дети в темноте...
Ищут, ищут Несси,
Йети дети те...
Будь он бегемотом,
Будь он даже спрут...
Вот нашли кого-то:
Держат...И орут...
Вот нашли кого-то...
Волокут на свет...
Нету бегемота...
Спрута тоже нет...
Йети нет и Несси
Нету никакой...
Только дядя Петя...
Дядя небольшой...

ЧЕРТЕНОК...
На дереве тихо, на дереве тихо
На дереве тихо чертенок сидел.
Потом встрепетнулся,
Потом рассмеялся,
Потом улыбнулся,
К себе улетел.

Все это мало, все это мало,
Все это мало понятно кому...
Дерево тихо,
Дерево стало,
Дерево стало
Скучать по нему.

САША ЩЕРБА
У меня, знаете ли, голоса. Болезнь такая. Не ахти какая, конечно, но
всё-таки. К примеру, говорит кто-нибудь
"Сколько время?" А мне уже чудится, что меня спрашивают, дать ли мне по
темени?" По темени - больно, поэтому я вынимаю револьвер, и
"бах","бах","бах". Того, кто сказал, и всех, кто около стоит. Себя не
убиваю. (Сам себе я такого
сказать не могу). Или спрашивает кто-никто:
- Автобусом ездите?
А мне слышится: "Возьму и покалечу". Тогда я вынимаю опять
револьвер, и давай стрелять во всех, кто рядом стоит, пока последний не
упадёт. А если и после этого слышу, что меня " возьмут и покалечат", то в
воздух палю, всё время в разные места наугад. Я в инопланетян верю, потому
что они хитрые.
А вот ночью хуже. Заряжаю (у меня есть автомат со времён афганской
кампании) и ставлю на одиночные выстрелы. Как что-нибудь почудится,- давай
палить в каждую звезду по отдельности. Может, и попаду в какую-нибудь
наугад. А не попаду, - им там, на звезде, от моего случайного выстрела всё
одно плохо будет, потому что злой я дюже, меня лечить нужно. Мне дай волю,
всем достанется, поэтому и не дают. " Стратегия сдерживанности" называется
по науке. А как подохну, мне сей секунд сковородку под зад, и на медленный
огонь. И самый банальный чертила будет дровишки берёзовые в костерок
подбрасывать.
А ещё я графоман. Напишу, бывало:
Лежу на
подушке
Как друг на
подружке.
И всё мне кажется, что я Баратынский. Или Вяземский.
***
РАССКАЗ БЕЗ НАЗВАНИЯ
_ Саша-а! Иди обедать! – голос матери заставил школьника-первогодку вылезти из песочницы, отряхнуть брюки от песка, постучать ботинком о дерево, чтобы стряхнуть и грязь, и, тяжело вздохнув, направиться по направлению к своей квартире в шестиэтажном доме. Ранец с красной полосой висел свободно, хлопал по спине и в нём что-то хлюпало и щёлкало. Школьник гадал: « Хлюпает вторая обувь в целлофане, целлофан трётся о букварь, а букварь бьётся о пенал. Пенал – полупустой, - две шариковых ручки – одна с синими чернилами, вторая – с цветными. Когда я делаю шаг левой, всё это наваливается на левую стенку ранца, когда правой – на правую. Если прыгать на двух ногах – ноги вместе, всё это будет биться о крышку ранца, и будет громко.
Вот дверь. Если её посильнее пихнуть, она ударится о стенку в подъезде и отскочит от неё сразу же – может дать по носу. А если её толкнуть чуть медленнее, - успею проскочить, и она с шумом хлопнет. Вот ступени. Шагать можно так: через одну, потом сразу по одной, потом через две перепрыгнуть, потом опять шагать по одной. Когда ступени кончаются, можно сделать вид, что устал, тогда от этого будет хорошо, грустно. Вот лифт. Если бы я не знал «своей» кнопки, то жал бы на любую и поехал бы не знаю на какой этаж. Моя кнопка – в середине. Но до этого ещё надо вызвать лифт вниз, к себе. Когда кнопка загорится, надо успеть на неё надавить. Если не успею – весело пойду пешком.
Вот мой этаж. Здесь живут люди, у которых есть Собака. Они строгие, а Собака ленивая, жирная, еле дышит. А здесь живут люди, у которых нет Собаки. А здесь живу я со своей семьёй. Чтобы попасть в квартиру, надо вот эту ручку нагнуть вниз и чуть-чуть надавить плечом. Правым плечом, - так удобнее. Хорошо, что горит свет. В прихожей всегда так тесно – обязательно от чего-нибудь упадёшь. Вот я снимаю ботинки, вот прохожу в зал, снимаю ранец. Вот мама. Дома она молчит больше, чем на улице. Я тоже буду так делать. Это интересно, интересней, чем болтать, как наша учительница. Я снимаю форму, остаюсь в трусиках, форму вешаю на вешалку. Надеваю трико. Сейчас я вымою руки и пойду на кухню. Вода – мягкая. Если струя тонкая. Если добавить горячей на полную, то можно ошпарить даже лицо, не наклоняясь к раковине. Хочется есть. У меня всегда так – когда помою руки, сразу хочется есть.
Иду на кухню. Мама возится у плиты. Из кастрюли пахнет вкусно, супом. Суп хорошо есть без хлеба, если в нём есть крупа. Мама разливает суп по тарелкам, я сажусь на своё место, она глядит на меня рассеянно и ставит передо мной тарелку. Я ем и изредка смотрю на неё. Она почему-то есть не садится и смотрит в мою тарелку. Потом она выходит на балкон – у нас окна в кухне выходят на балкон, делает руки рупором (рупор – интересное слово) и кричит:
Саша-а! Иди обедать!
Она смотрит вниз, кричит про обед, а потом кричит просто так. Она задевает стол, когда бежит мимо стола, она оставляет распахнутой дверь, когда выбегает в подъезд.
Я иду на балкон и смотрю. В песочнице, которую видно очень хорошо, лежит мальчик в школьной форме. Рядом с его головой – лужа красных пятен. И ещё рядом – камень. Камень я знаю, в песочнице он называется «Эльбрус», а мальчика этого не знаю. Ранец с красной полосой похож на мой. Доем суп и спрошу у мамы, чего это она так в грибочнице плачет.

Шурк, числа нет, названия нет, более того, лист выдран, пришлось складывать и вклеивать. Более того – дальше немного хрени под рассказом не по существу почерком совершенно пьяным (видать, была вакханалия наша очередная, ты прочёл, а нам было не до этого – как часто бывало, ты выдрал.) Но, видать «назавтра тверёзым» дописано:
«Это Старик. Его звали Сашка».
Это лишнее. Рассказ закончен. Страшно, но сильно. Малс! Будем искать ещё шедевров. Чемодан сам на ***бышевой, завтра его проведаю.

САША ЩЕРБА

Подвижки астраханской грязи,

Позор обгаженных углов
И
неизбежность серой вязи:

"Продажа восковых цветов".

Всё
в этом городе знакомо -
И
отупение, и спесь,

Жара. Истёртый номер дома,
Хотя
давно я не был здесь.

Так
как же тут, в краю кабаньем,

Среди развалин и морщин
Из
плесени существованья

Рождается пенициллин?!..



Любовь!

Родная кровь.
В
глаз, а не в бровь.


Узнала тебя.
Ты
мне - я.

Семья?..


Трах!

Бах!

Страх!

Рекс!

Пекс!

Секс!


Милый...

Могилы.

"Хава-Нагила".


Разлука.
Два
лука.

Мука!


Израиль...
Из
рая ль?

Маюсь.
В
чём-то каюсь.


Россия.

Хиросима.

Мессия.

Зимы...


Зной.

Злой!-

Хоть вой...


Ты.

Ты.

Ты.


Главное,

славное,

странное.


Люди.

Годы.

Жизнь.


ДЕРЖИСЬ!

Саша (Александр Ефимович) Щерба родилсмя в 1962 году в г.Астрахани. В 1984
году закончил астраханский РЫБВТУЗ. Работал плотником, каменщиком,
машинистом сцены в театре кукол, сторожем норковой фермы, чему посвящён цикл
рассказов "Норковая ферма", сторожем музея Велимира Хлебникова, творчеству
которого, преломлённому в осознании молодого литератора конца восьмидесятых,
посвящена драма "Звуки", преподавал основы информатики и вычислительной
техники в колонии для правонарушителей. С 1980 года начал публиковаться в
астраханской периодике. Думается, астраханцы помнят проникнутые лиризмом и
философией рассказы Саши Щербы - "Моление на мосту", "Шанс импровизатора",
"И своя звезда зажигалась", "Сага о чувствительном сердце",
"Похороны Клары Моисеевны", публиковавшиеся на страницах "Астраханских
известий" начала девяностых. Первой большой вещью, принятой к постановке,
стал радиоспектакль "Тоннель кончается у моря", пьеса, в которой личные
проблемы героев несут общечеловеческую нагруженность. С этим произведением
Саша стал финалистом конкурса молодой драматургии стран СНГ. В 1983 году
Щерба получил звание дипломанта Саратовского фестиваля авторской песни.
Эмигрировав в Израиль в марте 1993 года, Саша не без удивления, понял, что
его имя известно. На семинаре драматургов он услышал: "Мы тебя знаем. Ты
пишешь, когда всё рушится." Его имя задолго до личной встречи с автором было
знакомо иерусалимским бардам - песню "Ёж и башмак" исполняли и исполняют
бывшие москвичи, одесситы, петербуржцы. В 1987 году на сцене астраханского
театра кукол была поставлена первая пьеса Саши Щербы. С этим театром он сотрудничает и поныне. Так на презентации второго выпуска
литературно-художественного альманаха "Мосты" (во всех номерах альманаха
публикуют стихи и прозу Саши Щербы) астраханцы имели возможность увидеть
постановку одноактовой пьесы "Стул" в исполнении актрисы театра кукол
Людмилы Серебряковой. Проблемы эмиграции Саша Щерба отражает в рассказе
"Ностальгия". Пьеса "Еврейская мама, написанная незадолго до эмиграции - о
судьбах народа. Есть у Саши такие строки:

Умерший под Минском где-то
В
переполненной повозке,
Я
погиб в варшавском гетто,
Я
расстрелян в Кисловодске.
Я
огромной пепла кучей

Стал на Триблинском пожаре.
Я
в Освенциме замучен,

Похоронен в Бабьем Яре.
Их писал двадцатипятилетний человек. Но мудрость, истинная боль за
национальное, почти запредельное понимание высот и глубин вековых гонений и
мытарств Богом избранного народа, делают взрослым рано. Особенно поэта из
России. Несколько обескураживает точка зрения Галины Подольской
(художественно-публицистический сборник "Жгучи свободы глаза...", Астрахань,
1997 г.): "Совсем не каждый может сам преодолеть внутренние собственные
противоречия, обострившиеся в наше время, - пишет она в
литературно-критическом очерке "Взгляд россиянина и "скоропись духа
времени", рассматривая творчество Саши Щербы в числе ряда других авторов, -
некоторые пытаются разрешить свой внутренний кризис внешним путём: просто
взять и уехать из своей страны"...
К слову, именно это вскоре после написания сих неискренних строк
Подольская и сделала.
Нет, это совсем не просто! Со всей ответственностью могу заявить:
Саша Щерба уехал из России не в поисках лёгкой и сладкой жизни, он не ставил
вопрос:"Здесь плохо, там - лучше". И доказал своим творчеством, что первая
Родина его - по-прежнему Астрахань. Своеобразный бум вызвала в Израиле
повесть " Мои милые психи", опубликованная в 1995 году в еженедельнике
газеты "Время" "Калейдоскоп" и переведённая на иврит. Одну из вещей, пьесу
"Концерт, посвящённый Дню Милиции", созданную в соавторстве с братом
Аркадием, Саша опубликовал в альманахе "Двоеточие" (издание иерусалимского
литературного клуба). Избранные стихи составили сборник "Парафраз". Часто
Саша присылает в город своего детства и юности всё новые и новые
произведения - стихи, рассказы, пьесы, диски с записями авторских песен.
Последние особенно удачны в аранжировке его младшего брата,
профессионального музыканта и литератора Аркадия Щербы.
После отъезда Саши Щербы из России в Карельском альманахе "Молодой
гений" был опубликован рассказ "Ольга", в саратовском журнале "И смех, и
грех" - ряд новелл, в балаковском "Вечернем альбоме" - новые стихи, большая
стихотворная подборка вышла в литературном альманахе "Зелёный луч" в
Астрахани.
Совместно с отцом Ефимом Щербой в 2000 году Саша опубликовал роман
"Гном-Папаха и другие", в 2004 году отдельной книгой в их соавторстве в
Тель-Авиве вышла повесть "Явка с повинной". Саша Щерба много пишет для
детей. Одно из самых ярких произведений - "Маленькое путешествие, или Кукла
Вера и башмак" ("Калейдоскоп", ноябрь 2000 года, Израиль). Летом 2005 года
российский литературный журнал "Дальний Восток" (г.Хабаровск, главный
редактор Вячеслав Сукачев) в рубрике "Израильская тетрадь" (составитель
Владимир Вейхман) опубликовал миниатюры Ефима Щербы и стихи Саши Щербы.

Дина Немировская,

поэт, публицист, член Союза писателей России.

А чтобы ты, посетитель сайта, смог узнать и оценить по достоинству этого
талантливого литератора, прочти это произведение.




Саша Щерба

Да, нового под звёздами не будет…
Но есть оттенки старого.
К примеру,
Когда блудница смотрится в ручей,
Она сама на несколько минут
Стареет.
А ручей уносит вдаль
Ту, прежнюю,
Картину мирозданья.
В уме ж она иль нравится себе,
Увидев чувство в смутном отраженье,
Или не нравится, увидев то же чувство.
Ну, а ручей, запомнивший надолго
Как выглядит, бесстыжая, она,
Несёт её нагое вожделенье
Всё в виде испарений,
К небу,
Но только часть,
Хотя они все были:
И нагота блудницы, и ручей…
А вот ещё – актёрское искусство…
Послушай, старец,
Тот велик актёр,
Который учит умному искусству
Поднятием брови, игрой глазами,
Тем еле уловимым полужестом,
Которым надо фразу завершить.
Неведающий ранее об этом,
Уходит зритель с сердцем помудревшим
И учит прочих нужному вранью:
Детей своих, приятелей и женщин.
Вот так приходит зло со сцены в мир.
САША ЩЕРБА

«НИВА» И МИШКА-ПРОРАБ

Когда Мишку отпустили из армии, он вернулся домой и принялся за старое. Мишка был, что называется, «детина» с большой буквы. Он напивался пьяный и шёл в ресторан «Ромашка». Там он находил какого-нибудь врага, выволакивал его на улицу и бил. Бил он всегда одинаково: делал ладонь правой руки напряжённой, и хлопком, небрежно, ронял человека на пол, направив ладонь в подбородок. Человечек обычно лежал долго, а Мишка стоял над ним и, тупо глядя ему в лицо, приговаривал: «То-то же». Потом он уходил из этого места к какой-нибудь вдове или разведёнке и, уходя от неё утром, опять же говорил, но уже себе: «То-то же».
Женившись, Мишка старых друзей не бросил, хотя и жил от них далековато. У жены Мишки был до него ребёнок, мальчишка пяти лет. Но жизни он Мишке не испортил, так как умер от простуды через год после Мишкиной свадьбы.
У Мишки родилась своя, кровная, дочь. На четвёртый день празднования её рождения Мишку побили. И крепко. Два «химика», чечены, его подчинённые, у которых он был мастером. Мишка тогда больше удивился тому, что его смогли побить, хотя и провалялся два месяца в больнице вдали от улиц и пивных. Конечно, после этого случая Мишка стал умнее, и дрался так, что никто не мог упрекнуть его в неосторожности.
Получив от завода крепкую двухкомнатную квартиру, Мишка понял, что его хотят повысить в должности. Завод строился, люди воровали, спивались, совершали аварии и глупости. Некоторые погибали от тока, кто-то падал с лестниц, в общем – всё как надо. И когда Мишке предложили стать начальником строящегося цеха, он не отказался. Через полгода своего начальствования Мишка купил за девять тысяч двести рублей новенькую, красивого бежевого цвета, прямо с завода, «Ниву».
Мишка был счастлив. Завод строился так, что его слева окружала великая река, а справа – барханы. К реке Мишка ездил за тем, чтобы помыть «Ниву», а в барханы Мишка ездил на ней за тем, чтобы проверить её на проходимость. Отъехав в степь километра на три от завода, Мишка сворачивал с дороги и углублялся в зону полупустынь. Он останавливал машину только тогда, когда убеждался, что его никто уже не видит. Сидел в машине некоторое время, потом включал двигатель, врубал самую первую скорость, ставил на дифференциал, и, выйдя из кабины, шёл с «Нивой» рядом. Два км/ч – скорость, позволяющая идти рядом со своей, личной машиной и смотреть, смотреть на то, как она медленно ползёт сначала вверх по бархану, урча, как крокодил, а потом вниз по бархану, слегка зарываясь передними колёсами в песок. Потом снова вверх, потом снова вниз. И, главное, - сама. Занятие это – ходьба рядом или около своей машины никогда Мишке не надоедало и не надоело бы.
Но, коли уж ты начальник цеха, коли уж ты подписываешь документы и лишаешь аванса, то за тобой необходимо следить.
Валентин Павлович Князев, заметный работяга, чинный «сварной», не любил своего дома, не любил свою жену и детей, но и пить не любил. Он любил смотреть в бинокль. Не подглядывать, а именно смотреть. Не знаю, может быть, в нём бушевал капитан дальнего плавания или артиллерист времён Первой Мировой, но бинокль он имел. Большой, чёрный, в пластмассовом футляре. Ночью он смотрел в него на Луну, а вечером, часов с шести в летнее время года, смотрел в него на барханы. И, хотя своим увлечением «Валп» гордился, но никому про него не говорил, а бинокль хранил как именное оружие, запертым в ящике письменного стола.
Когда на исходе дня, на его закате, Князев видел далеко-далеко, у горизонта, слева от багрового полукруга солнца два силуэта – один очень напоминающий машину и другой – очень напоминающий человека, он, Князев, думал и гадал о том, что миражей с такой устойчивой структурой и таких ежевечерних не бывает. И ещё он думал о том, что если это – не мираж, то кому же в голову придёт разгуливать по пескам с машиной, как будто она – любимая тебе женщина.

САША ЩЕРБА
НИ ДО, НИ ПОСЛЕ…
Я никогда не говорил так – ни до, ни после этого. Они шли из ресторана, а мы встретили их случайно, на подветренной одноэтажной улице. Если бы это были не они, мы встретили бы других. Было темно, мы выглядели кричаще просто, а они – кричаще чисто, и темнота это только подчёркивала. Мы шли за ними долго, они нас не то, чтобы боялись, они нас – было видно – брезговали. Во-первых, мы были навеселе, и это навеселе казалось им явно неблагородного свойства. Во-вторых, были бы мы постарше, с нас можно было бы что-то получить. В – третьих, были бы они помладше, им бы с нами было интереснее. Без всякого сомнения, это были ресторанные девы, очень привлекательные. С полминуты мы шли за ними молча, потом мой напарник, студент, представился: «Арик». Он и прыснули. Представился и я. Они опять прыснули, как будто наши имена были непристойными. Арик выбрал и сказал своей девушке: «Уже поздно, вы никого, кроме нас, не найдёте». Она, должно быть, с ним согласилась, потому что они сразу отстали, а потом, чуть поболтав, без напряги, ушли вперёд метров на двадцать. Я знал, что Арик в таких случаях обычно ласкает ушки спутницы рассказами о своих скрытых пока возможностях, и поэтому был за него спокоен: уж он-то переночует нынче не один. Мне же с моим аутизмом приходилось пошевелиться. Моя случайная подруга была так глубоко поглощена собой, что я не смел даже кашлянуть, обращая на себя её внимание. Я всегда боялся баб, а одевался неряшливо только для того, чтобы отпугнуть от себя как можно больше – так жить спокойнее. Но та, что шла со мной, особого страха не внушала, так как была чуть пьяна. Мы шли молча. Я стеснялся с ней заговорить и это тянулось минуты две. Про себя я ругал её, делая усилия малодушно презирать и таким образом ставить себя выше, лишь бы ничего не предпринимать, а она шла, глядя строго и бог весть о чём думала. Не помню сейчас, как, но во мне что-то произошло, сознание заработала примерно так: «Ну чего ты испугался, дурачок? Заговори, не съест она тебя!» И я стал говорить.
Я говорил будто бы для себя, но на самом деле вслух для неё о том, что звёзды – великая вещь, о том, что по ним можно всё в человеке понять, о том, что по ним можно всё в человеке понять, о том, что люблю ночь и когда ночь ветрена, что будущая моя профессия – море, что оно, звёзды и ветер – главное для меня, что только здесь, на суше, мы пьём иногда из одной лужи с голубями, так как в сущности для нас эта сухопутная жизнь – каторга. Я говорил, что женщина должна ждать моряка, даже если все звёзды разом против, что это и есть чудо – ждать, и что когда человек нежданно возвращается – это только следствие из чуда. Что существует братство скитальцев, которые друг за друга перегрызут всё, что угодно, пополам, и моя спутница сломалась.
Она взяла мою ладонь в свою и крикнула вперёд: «Инга! Послушай только, что он говорит!» Но Инга с Ариком беседовали о своём, может, уже и сокровенном, и не обратили на нас внимания, а я продолжал. Солнце я представил моей спутнице другом всего тёмного, а планеты – друзьями всего светлого, и в этом месте она остановила меня, взяла мою голову в свои руки и нежно погладила меня по щеке.
Я так и не спросил, как её зовут – у меня не было на это времени – я говорил, говорил, глядя строго перед собой, как будто меня заставляли это делать, и чувствовал, что ещё много чего скажу, так как кому-то, как впрочем, и мне самому, очень нужно было выговориться, и рот мой не закрывался. Я плёл что-то о греках, которые всё разрушили и всё построили, о евреях, которые всё записали, об испанцах, которые от нечего делать придумали корриду и о французах, которые, постоянно воюя, изобрели гильотину. Я говорил что-то об айсбергах, которые можно растопить только любовью (в этом месте моя спутница даже перестала дышать), о больших городах, в которых порой так одиноко, что вешаются, о синем небе над ними, в котором, если захотеть, можно однажды раствориться, о тех временах, когда мужчины могли молчать дольше жизни, а женщины – дольше мужчин. В общем, говорил то, что нельзя было ни запомнить дословно, ни повторить даже поверхностно.
Всё это время моя спутница грела ладонью мой бок, пальцы её руки дрожали, и когда я закончил, она сказала, что живёт у одной хозяйки тут, совсем поблизости, что хозяйка – старая карга, которая гонит всех её ухажёров, но что она хочет, чтобы я всё равно завтра пошёл к ней и чтобы остался у неё, а пока она поцелует меня в виде аванса долгим поцелуем, и что этот поцелуй – задаток перед следующей ночью. Остальное я получу завтра.
Голова моя кружилась, мы остановились, я трогал губами её губы, щёки, шею. Впереди была целая ночь, мне исполнилось восемнадцать лет, два года из которых я ждал женщину. Арик же в эту ночь остался с Ингой.

Нам в этом мире часто не хватает
Своих домов, своих больших углов.
Как часто нас свобода убивает
И не врачует нас случайный кров.
И мы бредём по улицам ничейным,
И жалуемся нищим на углу,
В пустой кулак последний бросив пени
На зуб, на печень, холод и жару.
И нищие завидуют нам в чём-то,
Ведь и у них сложившаяся жизнь.
А мы свободны и туда несёмся,
Где (откуда)……….. короче, думай, как кончить, а стих хо-ро-ший!

       ...Когда мы устали,
И сил уж немного,
И давят болезни
Всерьез,
Тогда мы уходим
По звездной дороге
Туда, где ни горя, ни слез...
С улыбкой идем
Сквозь ветра и ненастье -
Космической рады Зиме...
И ищем планету,
Планету для счастья -
Чтоб там тосковать
По Земле!..

.....
...Так просто, как просто по лесу гуляешь...
И просто, как пара галош...
Чем дольше живешь, тем острей ощущаешь,
Что мир-то, безбожно хорош!..
Деревья и травы...Цветы луговые...
Луча промелькнувшего нить...
Простые поступки...И мысли простые...
...И - сил уже нет уходить!..

......
...Легко просыпаются птицы,
И дева по воду идет...
Заря размыкает ресницы,
И солнце над миром встает...
(Всё дышит прекрасным покоем...
И - ангелы радостным строем!..)






ЦВЕТАЕВА Первое небо – ни звёзд, ни ветра, Лишь херувимы, лишь песнопенья… Так повелось уж со дня Творенья: Есть ли Родина у поэта? Под нервным веком зрачок Ваала, И клык Ваала под рыжим усом. - Возьмите душу, - я так устала, Я так устала, - верните душу! Марина плачет, Деве Марии Трепетно, нежно сжимает руку: - Он же просто несчастный мальчик, - Возьмите душу, верните друга! - Твоя душа предназначено райская, Он для тебя ничего не сделает… - А там, в России, ночи майские, Гоголевские до предела! А там, в России… - А что Россия? В воде по брюхо, В грязи по ухо. Столбы повалят, берёзы спилят. Живи, как люди, ступай, где сухо… Первое небо – ни звёзд, ни ветра. Лишь херувимы, Лишь песнопенья. В Сену, как в Лету Слёзы канули, Слёзы целого Поколения

...Когда мы устали,
И сил уж не много,
И давят болезни всерьез,
Тогда мы уходим по звездной
Дороге
Туда, где ни горя, ни слез...
...С улыбкой идем
Сквозь ветра и ненастье,
Космической рады зиме...
И ищем планету,планету
Для счастья,
Чтоб там тосковать по
Земле!..
.....
...Так просто,как просто
По лесу гуляешь,
И просто, как пара
Галош...
Чем дольше живешь,
Тем острей ощущаешь,
Что мир-то
Безбожно хорош!..
Деревья и травы...
Цветы луговые...
Луча промелькнувшая нить...
Простые поступки,и мысли простые...
И - сил уже нет уходить!.

«ИЗ НОВОГО…»
…Мои друзья – Ночь, да Ветер…
Да, та звезда, что не светит…
Да, та отрава,что пьется…
Да, та дорога,что вьётся…
………….

настроение хреново
впереди сплошная
тьма
ничего уже не ново
только горе
от ума

на песочке тихо
ляжешь
и налижешься
в умат
и поёшь и
пьяно пляшешь
пробивая
лбом закат

жизнь живется
под копирку
всё смеётся
как пи.да
и в открывшуюся
дырку
смотрит первая
звезда

………….
ПЕСНЯ.
В воздухе мороз
И благодать…
Как до Солнца,
Далеко до мая…
Птицы прилетали
Зимовать,
А Зима –
Холодная такая!..

…Часто ждешь
Напрасно у дверей…
Номер свой уныло
Отбывая…
Иногда бывает
У людей,
Что Зима –
Холодная такая!..

…………..

…Ветке холодно
На Ветру…
Ветка дробью
Стучит в окно…
Ветке чудится
Лишь одно:
Будут заморозки
К утру…
……………

ПЬЯНЫЙ.
…Средь травы – и неба средь…
Средь воды и ветра…
Там, где труб рассветных медь…
Звука километры…

…Я – свидетель Ваших снов!..
Друг того, что было!..
…Принесите мне цветов!..-
На мою могилу!..