Всё было у Терешина в порядке.
День начинал с активной физзарядки.
Потом в снегу барахтался тюленем.
На кухне, расправлялся с пельменем.
Через ступеньку, с этажа шестого,
Летел во двор, Грудь мучала изжога.
Простуда лихорадкой ночью била.
Да на ступне натоптыш, будто шило.
Служил он борзописцем в литотделе.
Его продвинуть в партию хотели,
Готовя себя к новой важной роли,
Он проявлял характер в комсомоле.
И потому, вертелся словно белка.
Искал, копал, выкапывал, но мелко.
Липатьев всё подталкивал в лопатки:
Буржуи наши – те же куропатки.
Бери на мушку, глазом распластайся.
С оружием, как с бабою срастайся.
Режь по пупок. Пупок всему начало,
Бей в совесть, чтобы совесть замолчала.
И приравняв перо своё к нагану
Терешин Саша бил по хулигану,
По мракобесу, царскому спецу,
Купчишке, офицеру и купцу.
По плотоядной согбенной торговке,
По женщинам, гуляющим у бровки,
По беспризорным и мастеровым,
По фабрикам, чадящим в небо дым.
Его уже заметили, хвалили.
Коллеги узнавали, хамы льстили.
На пленуме, хотя ещё и вскользь,
Его отметил даже Розенгольц.
Как вытекающий из преданности фактор
Его в приемники себе провёл редактор.
А сам попал под чистку – выпал срез;
Но будучи «очищенным» исчез.
Стал Саша, Александром, сын Ивана,
Того, кто, в царском чине капитана,
Всю первую прошёл, вкушая зло.
Был ранен дважды, вылечен; везло.