СТИХИ ПЕРИОДА 2002 - …
ЭХО ФИОЛЕТОВОЙ ПУСТОТЫ
(смерть не отсутствие всего, смерть – это отсутствие тебя)
Бессонное таянье в свете дня.
Скрип мясорубки, зовущий из недр кухни.
Детский голос, весельем звеня,
Слышится где-то и снова тухнет…
Пухнет сознание,
И лопаются капилляры мыслей.
Превращается в кашу все, что видел и знал.
Ручка, скользя, движеньями рыси
След оставляет в бумаге - металл.
Любовь – кинофильм.
Иногда интересный.
Но неизбежно мелькает FINE,
И обнажается белый экран
(плоский пустой беспредметный и пресный)
в точках и клинышках маленьких ран.
Ушло наслажденье, а голод остался.
Но можно другое кино посмотреть.
И всё же когда-то придется признаться,
Что всё повторяется так же, как смерть,
Которую мы –
Сами того не подозревая –
Репетируем каждый вечер,
Отправляясь ко сну.
Привычка носить время на левой руке
Вытравливается в мозге рефлекторной дугой.
И тыльно вскидывая запястье к глазам,
На какое-то мгновение видишь истинное Время
И улыбаешься своей дурной привычке.
И вновь слова стекают по стеклу,
Когда устанут быть газообразно.
И этой конденсации слюну
Ловить в бумагу страшно и опасно.
И фонарей, разбившихся о пыль,
Что их годами нежно окружает,
Свет, переняв, несет автомобиль,
Глазами красными спины своей моргая.
И когда кажется, что мир
Уже не может больше не взорваться,
Вдруг попадает в поле зрения сортир,
Чей вид древнее всех земных цивилизаций.
И это заведение, в котором
Никто, кроме людей, не станет отправляться,
Несет в себе безвременья покой
И кажется источником прострации…
И кажется явленьем мастурбации
Писать стихи о том, чего не можешь
Постичь. Или хотя бы прикоснуться.
И в тщетном ожидании оргазма
Надеешься хотя бы на поллюцию.
И льстишь себе, считая беспричинно,
Что можешь видеть все со стороны,
Когда на самом деле ты лишь тина
Своей когда-то солнечной души.
Нашел себе преглупое занятье –
В слова и буквы мысли обращать,
Чтобы потом посредством восприятья
Они смогли стать мыслями опять.
Без привкуса тире и запятых.
Чужими. Незнакомыми. ДРУГИМИ!
И беспощадно врезав мне под дых,
Вдруг объявить, что я не связан с ними,
Что это лишь попытка сотворить
Из пустоты пустоты меньших чисел.
И я, не веря, все же верю им,
Ища в бессмыслии большего, чем смысл.
14.11.02г.
Темно-Фиолетовый
Дурацкой супницей на плоскости стола
Застыла глина в форме непонятной,
А ведь когда-то ранее была
Она простою массою прохладной.
И в области застывших перемен,
Когда никто еще ни кем не зачат,
Простую шлюху, скажем, Мери Н.
Какой-то Боря Т. везет на дачу
Они вбегают, шумно расшвыряв
Слои недельной тишины, и шутят.
Включают радио, и супницу убрав,
На стол кидают разную посуду.
На стол вино, поставив, рюмку и стакан
(поскольку нет двух емкостей в одном размере),
Они – чпок – пьют за милых дам,
А также за умелых кавалеров.
А позже, когда допито вино
И на тарелках смешаны закуски,
Его рука берет её плечо
И в сторону отводит ворот блузки.
Вот губы, недостертые салфеткой,
Касаются не слишком чистой кожи.
И вилку вынимают из розетки,
И вспрянувший клинок заходит в ножны.
И движется сквозь шепот: подожди…
Под радио колючий треск и койки
Скрипучее потворство их любви,
По сути – продолжения попойки.
Движенье зачастивших диафрагм,
Сцепленье потом повлажневшей кожи,
И стоны с придыханьем пополам,
И вырвавшееся не к месту: боже!
А может, очень даже к месту, потому
Что Бог и к этому занятию причастен.
Ему, быть может, тоже самому…
Ведь говорят же, что и он несчастен.
Но вот уже все близится к концу,
И взрыв его её погасит взрывы.
Им не надеть на пальцы по кольцу
И не узнать, что значит быть любимым.
Он встал. Она поднялась. Он к столу…
Она вернулась, руки вытирая.
Сказали губы с сигаретою в углу:
“Ну что ж ты, грязно тут, а ты босая”.
Она ответит: “ Ладно, ерунда” –
И наготой сверкая, рядом сядет.
Она так в этом свете хороша,
Вот только хмель и пот и слиплись пряди.
Он денег занял, думает о том.
Она с улыбкою его по шее гладит.
Ей дача нравится, ей кажется – влюблен.
Но дача не его, а друга дяди.
Их до утра еще попытка ждет.
И будут стоны, будет наслажденье.
И за паденьем снова грядет взлет,
За взлетом новое в отчаянье паденье.
Рассвет беззвучно высосет в окно
Остатки хмеля вместе с темнотою.
Ему сплетенно-спящих все равно
Привычно видеть этою порою.
05.02.03г. Т.-Фиолетовый
ОТРАВИТЬ
Дождь пропитал все: и воздух и землю, -
И в трафареты стекая подошв,
Четкие лужи следов и веселья
Рвано блестели, как ранящий нож.
Вороны, словно столбов продолженья,
Будто наросты на проводах,
Мерно гудели от напряженья,
Как трансформаторы функции «страх»,
Как надзиратели мыслей строптивых –
Черные Ангелы Черных Небес
С дырками звезд, с батареями пива –
Нашим оружием против чудес.
Метко плюется клякса чернил,
Едко марая бумаг наготу.
По переносицам старых перил
В темных подъездах по сторону ту…
В сводках газеты с названием «Известь» –
И я отрекаюсь от них –
Упоминаюсь я трижды единым,
Дважды забытым и скуренным в дым.
Кровь замыкает кольцо превращений,
Сердце глотает ее и плюет.
И потревоженный клапаном гений
Ищет в вену Воротную вход.
Чьи-то слова – фотографии мыслей –
Тщетно пытаются нам передать
Что-то, но так безнадежно зависли,
Что больно безмолвие их наблюдать.
Наши желания, их невозможность,
Жажда горизонтальных побед -
Вот то движение, чья заторможенность
Все превращает в бессмыслье и бред.
Пепел и прах – вот конец и начало.
Кровь и вино – вот бессмертья глоток.
Крепко заножено жизни в нас жало.
Наше сознание – алый цветок.
Наши терзания плод мезальянса
Плоти и духа, бденья и сна.
Жизнь наша – па вечного танца,
Не дотанцованного до конца.
Стоны. Бывают разными стоны –
Как продолжение боли, иль сна,
Или дыхания плоти влюбленных,
Сладко дошедших до самого дна.
Счастье – смешная улыбка девчонки –
Глупостью брызжет, как в песне слюной,
И окропляет жалкие корки,
Не поделенные вами и мной
Горечь. Непобедимая горечь
Веры, стремлений, веселья, любви
И откровений скуренных в полночь
Так и не может нас отравить.
25 – 28.02.03
ГОСПОДИ
Короткие тугие облака
Спешат куда-то, воздухом гонимы.
А я еще не умер, и пока
Ты эту дерзость, Господи, прости мне.
Прости мне то, что я еще в плену
Твоих чудес, что телом не ослаб,
Что не решаюсь тронуть пелену,
И вечность обнажить, ее сорвав.
Позволь еще хоть маленький глоток
Того, что люди жизнью называют.
Моя молитва – мельтешенье строк,
Другой молитвы, Господи, не знаю.
Дай мне застыть у бездны на краю,
А после эту бездну дай мне минуть.
Прости, что я тебя не признаю,
И, несмотря на то, тобой любим я.
А.А.
РУКА
Зачем-то, кто-то, как-то…
Рука моя палатка,
Рука моя пирога,
Река твоя дорога.
Рука, ты пятинога,
И ногти твои сладки,
Твои стихи в тетрадке
Горчат совсем немного.
Рука, ты любишь ласку.
Рука, побойся бога.
Зачем тебе огласка,
Рука, ведь ты убога.
Рука, зачем ты урка?
Будь лучше, как каурка.
Зачем так жаждать много?
Ведь хватит даже слога.
Ты (Гога и Магога)
С другой играешь в прятки –
Хиральная десятка –
Смешна ваша эклога.
Ты на остроты падка.
Вонзаешься острогой.
И пятернею хваткой
Ты ранишь ручку в ногу.
29.03.03г.
Буэнос-Айре
О, Буэнос, о, Айрес,
Ты плачешь, не сдвигаясь,
Соленым хрусталем,
А кажется – огнем.
Там где-то твои окна,
Они дождем намокли.
Трамваи твои звонки,
Играют с перепонкой.
Крикливы твои чайки.
И Че Гевара с майки
Глядит кустистым богом
Отважным, пылким, строгим.
О, Буэнос, о, Айрес,
Ты сон мой раздвигаешь.
Я утро встречу, корчась,
Тебе ж - буэнос ночес.
29.03.03г
У ЗЕРКАЛА
(ПОЕДАЯ БРОДСКОГО)
Засиженный мухами автопортрет
зеркала шлет привет
окружающему его пространству,
как бы вменяя ему постоянство,
удвоенное полированным дном стекла
с тонкой испариной серебра,
шлющей электромагнитные волны назад
в их испустивший когда-то ад.
И иногда столь знакомым объектом
ты появляешься в (том или этом)
досконально отраженном пространстве,
где твой антипод, должно быть, странствует,
пока не наткнется на гладкую плоскость,
оказавшуюся настолько скользкой,
что свет не может за нее зацепиться
и вынужден помогать тебе бриться,
или, скажем, давить прыщи,
а может, ресницу из глаза тащить.
А впрочем, не важно, зачем тебе
понадобилось появиться вне
этого мира трехмерной лжи,
ты лучше взгляд свой подальше держи
от дыр бездонных своих зрачков,
а то, не дай бог, увидишь кто,
на самом деле в тебе сидит –
ампутация вечности, инвалид,
замурованный в тюрьму из костей,
мяса, кожи и прочих частей,
оберегаемый оком бессменной
сигнализации нервной системы;
объединяя в своем лице,
как заключенного, так и це-
лый штат сторожей и проч.
Попробуй тогда себя превозмочь,
если не ясно с какой же ты
на самом деле стороны пустоты.
Как тут пристроиться, если нет
того, во что веришь, ни даже нет
того, кто верит в то, чего нет,
почитая все остальное за бред
воспаленного хроническим пересыпаньем
из пустого в порожнее сознанье.
Если к тому же не помнишь когда
возник ты, и из какого да
явилась уверенность в том, что ответ
может звучать другим слогом – нет,
рвущим безжалостно смысла нить,
оставляя одну лишь возможность – забыть.
Но Я безразмерное в мире вещей
Жаждет услады, как злата Кощей;
голод сознанья обычно родит
галлюцинации их общий вид
неузнаваем, но где-то за
нарочитой диковинностью, можно сказать,
скрыта реальность такой же вот
т. н. действительности. Анекдот,
Богом рассказанный себе самому,
так рассмешил его, ему
дико смешно было - где и когда
кончаются наши везде и всегда.
Так не всплакнуть ли в ответ и нам,
спрятав дулю в кармане сна,
чтобы даже всесильный Бог
вдруг на мгновенье помыслил - Лох;
чтобы пространство вдруг потекло,
и непреступным стало стекло
для ставшей короткой, увы, волны
того, что наивно считали мы
светом. И чтобы из наших слез
бессильных подобие родилось
хотя бы надежды на то, что за-
втра мы сможем побить туза,
который зовется Порядком Вещей,
кроткими шестерками наших дней;
что ограниченья отменят и
цейтнот нам не будет грозить, и мы
успеем обдумать, куда и как
сдвинуть с доски весь тот кавардак,
который успели наворотить
те, кто прежде спешил прожить
пешки мгновенную в спешке жизнь,
состоящую сплошь и рядом из
попыток гонимого судьбою в бой
что-то из жизни забрать с собой.
Так из смешного простого зла
мы для отмазки творим козла
и отпускаем его в астрал,
чтобы Всевышний видел и знал,
что зло является к нам извне,
а посему мы в этом говне
не в силах никак ничего изменить.
И сигнализация страшно звенит,
если хотя бы помыслишь, что
можно шагнуть ведь в любое окно
и расплатиться за все, чего ради
валютой падения – эм жэ в квадрате.
Проверить прочность своей тюрьмы,
а заодно презреть сумы
туго набитую счастьем пасть,
способную счастье только красть.
Но дальше затверженного стиха
молитвы совесть увы стихает,
чтобы молчаньем своим отнять
надежду на благость небытия.
И подлым упреком на дно души
ложится стремленье плоти грешить,
как бы приковывая к веслу
галеры, везущей в подарок злу
сокровища светлых наивных мечт,
готовое любую попытку пресечь
так необходимого нам как будто,
но не нарождающегося бунта.
Я выключаю свет, и вот
Вмиг исчезает видимый тот
Мир, к которому из-за стекла
Мысль вниманье мое привлекла.
Границы раздела касаюсь миров,
Но ощущаю лишь только ровную
Непроницаемую поверхность,
Что, казалось, таила в себе бесконечность.
19.04.03г.
Я люблю коридоры.
Я б хотел в лабиринты,
В ограниченные просторы
Проникнуть, чтобы приникнуть
К тесноте бесконечности,
К правилам пополам
С жестокою мыслью кислой,
Что может быть только так.
Что, стало быть, это проще,
Чем легкая жизнь без правил,
Что невозможно почувствовать больше
Того, чем себя поранил,
Что существованье законов –
Залог существованья.
И в гнутой спине поклона,
Быть, может не меньше знанья,
Чем в гордой дуге груди
Глядящего гордо в вечность
И видящего впереди
Желанную сверхчеловечность.
Я жертвую каплю крови
Святому абсурду жизни.
Надеюсь, он этого стоит,
Иначе, зачем все мысли,
Иначе, зачем сомненья
В неправдоподобности Бога,
В безнравственности наслажденья?
Ужели же это так много?
Зачем так жестоко и глупо?
Так грубо и мерзко зачем?
Неужто затем, чтоб кому-то
Открылось значение стен?
Неужто всего для контраста,
Затем лишь, чтоб отличить
Инерцию существованья
От дерзкой потребности жить.
19.12.02г.
ВОТ ТАК
Стоит и смотрит.
Переводит взгляд.
И снова смотрит. Долго. И насквозь.
И ни за что на свете не понять
Его улыбки медленной, как осень,
Его ширинки, как беззубый рот
Обмякшей, не желавшей застегнуться,
Отсутствия каких либо забот,
Которые б заставили очнуться.
Взлетает мячик желто-голубой.
И кружится. И медлит опуститься.
Вот взгляд и мячик на одной прямой…
И в облачке взметнувшейся пыли
Земли коснуться не успела птица.
И девочке, что выпала в окно,
Земли три метра не хватило, чтоб разбиться…
Он медленно закрыл глаза. И все.
И мир не может больше повториться.
14.11.02г. Темный
С БОДРЫМ УТРОМ
Горьким кофе пахнет кухня.
Об решетку на плите
сковородка бьется брюхом…
С добрым утром! Здравствуйте!
На клеенчатую скатерть
ставят завтрак из яйца,
выжаренного на сале.
Неумытого лица
Отраженье пляшет в чашки
круглой раме. За окном
звезды, наигравшись в шашки,
тускло тухнут свежим днем.
Выходя на перекресток,
не глядим по сторонам,
потому что слишком поздно,
то есть рано слишком нам
опасаться быть убитым
четырехколесным зверем,
он еще пока что сытым
за гаражной дремлет дверью.
Выше, чище, справедливей
солнце по небу ползет,
на восточном горизонте
обновляя старый фронт.
Раздвигая сонный воздух,
мы идем кому куда:
в институты, на работу
к платным подвигам труда.
19.04.03г.
СПОКОЙНО
Деревья исхудалыми телами
за зиму стали схожи с антрацитом,
рассыпанном на белом покрывале,
рассыпанном случайно и забытом.
Расстроенными серыми мозгами
я отыскать пытаюсь середину.
Исклеванная мыслей воробьями
моих мозгов противится мякина.
И в хаосе разорванных событий
вдруг видится узор каких-то знаков,
но не понять их, точно на санскрите
чертил их сумасшедший. И, однако,
за них хватается голодное сознанье,
других найти отчаясь ориентиров.
И тело в охлаждающейся ванне
в надежде разгадать судьбу застыло.
Вот лампочки дешевою насмешкой
над ночью издевается квартира,
а вот диван с просиженною плешью,
который тоже ведь частица мира.
И тапочками шаркая по полу,
уже привыкшими к такой растрате,
я двигаюсь неспешно по закону
движений в подпоясанном халате.
Я открываю книги на страницах,
исписанных какими-то словами,
их миллионы, смысла в них – крупицы,
который, впрочем, трудно узнаваем.
На подоконнике моем теснятся вещи,
одна другую норовит оспорить,
я вещь беру, и кажется мне вещим
или зловещим голос ее в хоре
других вещей, что тянутся ревниво
к моим рукам и за мое вниманье
воюют будто бы, но точно так же льстиво
другому отдадутся, забывая
меня. А ветер в окна тарабанит
и просится: впусти покуролесить!
Я улыбаюсь: нет, к такой-то маме.
Он все равно упрямо в щели лезет.
И меланхолия, копясь, как паутина
под потолком, ложится мне на плечи,
и силы нет стряхнуть ее – рутина
мне руки занимает, мысли, речи.
Сижу себе и пачкаю бумагу,
и шелестят листы, как будто крылья
тех ангелов из ада или рая,
чьи имена, родившись, позабыл я.
Их тонкие изломанные пальцы
мне сахар в чай кладут, и без разбега
они ныряют в дыры вентиляции,
а там уже рукой подать до неба.
Ну а до ада и того короче:
в любую можно, просочась, розетку
мгновенно – электронной почтой –
телеканала впасть любого в сетку.
Различная по свойству матерьяла
материя мой разум обступила.
Да что там разум?! В степени не малой
он есть лишь пена все того же мыла.
Я, строго разграничивая фазы,
произношу во внутреннее ухо
пустынных комнат клетчатые фразы,
в ответ, увы, ни шороха, ни стука.
И дождик шепчется, мое слюня окошко,
с природой о своих сырых делишках.
Я, силясь не подслушать, осторожно
закрою форточку на хлипкую задвижку.
Я сам с собой играю в перебранку
и, забывая чьих держусь позиций,
меняю в мыслях доллары на франки,
сожженные валютной инквизицией.
Смешно сказать, но корабли уходят в небо,
хоть на море их порт, а хоть в пустыне,
а впрочем, я на Байконуре не был,
а на Канаверале не был и в помине.
Я был свидетелем экранного свеченья,
мне остается доверять телеэфиру,
что человек, презревши притяженье,
дырявит, словно пальцем атмосферу.
Немного жаль, что боги все убиты,
Досадно, что посчитаны все звезды,
что человек разбитое корыто
пустого потребленья превозносит;
что тело стало просто механизмом,
душа – всего лишь хитрая программа,
которая должна в теченье жизни
руководить его животными делами.
И совесть кажется теперь каким-то сбоем,
расстройством нашей Высшей Нервной Д.,
которое мешает нам устроить
свои дела, свою судьбу, себе
помочь добиться своих целей,
а именно: победы в той борьбе,
в которую никто из нас не верит,
а только лишь оправдывает ей
свои удачи или же потери…
свою! своим! своё! своя! своей!..
Захлопываются бесшумно двери
за каждым из прожитых нами дней.
25.04.03г.
Сидишь, убиваешь время,
А время убивает тебя.
И грязь покрывается снегом,
И так вдруг чиста земля,
Как будто все зло приснилось,
Привиделось – бред и всё,
Как будто нечаянно мимо
Отчаянье пронеслось.
Мечта – вопреки законам
Ты выпал вдруг из оси,
А дальше со скрипом и стоном
Само, колесо, катись.
Лежишь в колее холодной,
А чистый пушистый снег
Тебя белой тьмой бесподобной
Укроет и спрячет от всех.
И пусть обвиняют в безволье,
И пусть говорят, что слаб.
Важнее, что ты доволен
И очень чему-то рад.
И свечи смеются, плача
Восковой вязкой слезой,
Пламя трепещет, хохочет,
Ему все равно кто живой.
Ему наплевать на слезы
Огарков, их тленных тел.
Ему ведь тепло, нет – жарко…
Да как же ты под снегом вспотел?!
Очнись же, приятель, о боже!
Ты грезишь, приятель, очнись!
Все катится дальше. Похоже,
Еще продолжается жизнь.
А снег все равно покрывает
И тихо шепчет земле,
Что он что-то чистое знает
О ней, обо мне, о тебе.
02.02.02г.
И ТОЛЬКО
Сидишь тут, ковыряешь у себя в носу,
Не в силах даже явить “козу”,
Или, бог его знает, каких чудес…
Ты, спелеолог своей ноздри,
Не успеешь еще закончить:… три!
Как волосков неуверенных редкий лес
Пригнется разом, пропуская твой палец.
И посыплются зубы из дырки рта
На небывало пустую плоскость холста,
В пробелы меж строчек и в чей-то кроссовок.
Пытаясь поднять их, ты крайне неловок:
Один вернул, а три потерял…
Как верблюды в пустыню, танцоры – в зал
По бликующей глади паркета
До горизонта вбитого между первой и третьей
Стенами танцзала…
Не в силах поверить, повторяет: «Ты знала…”
Умирает, так и не поняв, под стеною вокзала
Медленно, как снежинка, случайно залетевшая в подъезд.
А кто-то тащит уже его одеяло,
А кто-то выпил уже за отъезд.
И только озябший человек-невидимка
Украдкой читает “Times”,
Стараясь не дышать на витрину киоска…
И только лохматый воробей
Упрямо барахтается в пыли,
Исполняя ритуальный танец дождя…
И только две мертвые рыбы
В кольце Зодиака
Пытаются откусить друг другу хвосты…
Кошка, щурясь, прячет глаза,
Чтобы всем еще раз показать,
Что может видеть при помощи слуха.
На стекле засохшей мумией муха
Напоминает об ушедшем лете.
Кто-то лампочку жжет в туалете,
Силясь прочесть между тусклых строк
Короткое, как выстрел, имя – Бог.
И по ступенькам за кем-то следом –
Похоже, за собственным своим бредом –
Опускаешься мысль за мыслью
И попадаешь в такие выси,
Что горизонт вдруг меркнет в дымке,
А внизу, точно на фотоснимке,
Шахматною доскою поля,
Лишайник лесов, зазубрины гор,
Словно крупные лужи – моря,
И основа основ – Океан.
И только совесть в карманах,
Как мусор из детства,
Зачем-то тревожит осколки души…
И только удавом, шнуром телефонным,
Пружиной скрутился,
Как слабый вьюнок…
И только лист, когда ложится
Той или иной своей стороной
На ту или иную свою страницу…
И только, битые коростой,
Стоят, обглоданные снами,
Часы…
Звук разрезал тишину,
Как молния разрывает тьму,
Заходясь в громовом кашле.
Звук прокатился по городу,
Отражаясь от мокрых стен и дорог.
Тучи ползли, цепляясь за шпили и башни,
Оставляя клочья тумана,
Запутавшиеся в ветвях деревьев,
Редкой порослью покрывавших
Лысины покатых холмов.
Город спал, но не спали алчущие
Жизнь прожить по звучанью слов.
Девушки просыпались в таких позах,
Что едва ли могли еще верить в эфемерность снов.
Крысы грызли свою любовь
В сточных канавах,
Источающих вкус и запах
Самого города и его львов.
«Волги», оскалясь радиаторами,
Как шахматные акулы
С зелеными глазами и оранжевыми плавниками,
Кружат по привокзальной площади,
Подстерегая нас с вами.
И только спасительными маяками
Мелькали угольки сигарет,
Пойманные уголками губ…
И только кто-то шуршал деньгами,
Силясь хоть отчасти приглушить
Столь нескромный звук…
И только на кухне санатория «Смена»
Плакали две женщины,
Чистящие лук…
Однажды ты просыпаешься оттого, что слышишь море,
Которого не может быть в этих горах.
И впитывая, как губка, ритм прибоя,
Одновременно испытываешь радость и страх.
Камни перекатываются по дну
Туда и обратно.
Рот переполненный цедит слюну,
А та превращается в пятна.
Пятна – это мгновения иного цвета
На простыне монотонного звука.
Вопросы, на которые нет ответа,
Ловко тасует наука
И раскладывает пасьянс.
И вот, приходя на экзамен,
Неожиданно вытаскиваешь билет
В кино на последний сеанс
С припиской: для лиц не старше шестнадцати лет.
Заглядывая в турки ароматный колодец,
Видишь на дне свой собственный глаз,
Обуянный полумесяцем тени кофейного цвета…
В общем, – экстаз.
А из ненаписанной прозы
Буквы летят на снег
Черной крупой угрозы,
Перхотью прожитых лет.
И только так же стареют руки
От безделья,
Как и от ремесла…
И только…
И только-только стряхнув с себя бред дневной,
Коснувшись щекой подушки,
Ты исчезаешь с этой и появляешься с той…
19,20,21.08.02г.
Легче сердца
жить рефлексом.
Быть любому предписать.
Ссать на камни,
брать руками
Кал и, мямля, отвечать.
И юродивой улыбкой,
телом хлипким
души гнуть.
Быть робее –
тело тлеет,
мысли гаснут,
в сердце – жуть.
В думах кровь.
В душе измена.
Пена
в жилах стынет
пемзой,
режет
краем острым стены.
Вены рвутся.
Токов импульсы несутся…
Боль из чади Я изъяла,
всё возвышенное смяла.
И любовь себя нарочно
развращает, чтобы тошно
было думать о любви.
И тогда, устав быть жертвой,
он завета сбросит вето,
будет бить, ****ь и плакать,
сердце мять когтистой лапой,
и ломать грудные клетки,
чтобы птицы в небо…
Ветки устоявшихся понятий
будут мять им,
рвать их крылья,
все надежды их измылят,
изорвут их в клочья в перья…
Человек, ты Бог ил Зверь, а?
Ты зачем, куда, откуда?
Ты Иисус или Иуда?
Ты без ног или без глаз?!!
Вот еще один угас,
и конца его примету,
как обсосок от конфеты,
липко спрячу в дне кармана,
с нетерпеньем наркомана
буду дальше мысли пить,
и слова, и предложенья,
и т.д. до завершенья.
1.02.02г.
Бред?
Один я в комнате. Да нет.
В тени скрываются они.
Как зелень на щеках монет,
как над могилами огни.
Мне страшно свет гасить в квартире,
мне страшно думать о себе.
Я расширяюсь – шире, шире…
пометом мухи на стекле.
Я слышу шорох в шифоньере,
а может, только в голове.
Порывы ветра стуком двери
подстегивают сердце мне.
Я кружевами трещин выткал
на потолке свою печаль.
Я в подсознанье шлю открытки,
помешивая в чашке чай.
Я слышу хохот. Губы кривит.
Я понял – это я смеюсь.
А чай до дна еще не выпит,
и я коснуться дна боюсь.
Боюсь увидеть я изнанку.
Боюсь услышать шепот стен.
Расковыряв реальность, в дранку
уткнуться мениском колен.
Мне страшно думать, что все мысли –
пустая трата ценных сил.
Вот интеллект мой юркой крысой
петляет в лабиринте дыр,
мою реальность источивших
моим сарказмом и игрой
в потусторонность, в смысл высший,
петляет мыслью по кривой,
себе оттаптывая пятки,
себя же изрезая в кровь
тончайшим острием догадки
и ножиками метких слов.
Вот взрыв в сознанье: кто-то вышел!
Там, сзади, слева от меня…
Меня схватив за локти, - "Тише!" –
он шепчет, радостью звеня.
Он кровь мою сосет по капле,
он говорит, что я творец,
что моя гордость белой цаплей
клюет из раненых сердец…
Я вырываюсь, крикнуть громко
пытаюсь - в горле ком. Знобит.
Один я в комнате, и только
спираль из лампочки жужжит.
не помню
СОМНЕНЬЯ
Сознанье вновь выдает ошибку.
И каждой мыслью я протестую
против того, что моих глаз дырки
из одной пустоты в другую.
И где я нахожусь, я не знаю,
я знаю лишь, где мое тело.
При чем здесь жизнь, если я умираю,
день за днем, приближаясь к пределу.
И как волна за волной на сушу,
абсурдный вопрос встает то и дело:
почему у каждого человека уши
приделаны к голове, а не к другой части тела?
Жизнь в какой-то момент потеряла смысл,
все оттого, что я разучился видеть
те картинки, которых из-за
все рисуется в должном виде.
Всё работает крайне исправно,
в этой системе предельно чисто,
за исключеньем, там, каких-то изъянов:
disconnect или случайный выстрел,
или бесконтрольное деление клеток,
возникшее из-за неполадок в спирали…
все спутано, переплетено наподобие веток,
нервных окончаний, электронов в металле.
Чипы таблеток на полках сложены.
В треугольнике глаз наружного наблюдения камеры.
Перевести жизнь в трудодни не сложно,
как сто миль по пустыне отмахать хаммеру.
На лавочке в парке турист из ада
разгадывает шифр газетной страницы.
Кажется ему, что по диагонали надо
строить зигзаг из молекул кириллицы.
Увлеченным потоком за стрижом звонким
порывается воздух, да застывает тут же,
ведь сквозь него всего проходило столько,
сколько не проплывало облаков в лужах.
Часы пытаются показывать время,
с успехом картин, имитирующих пространство:
вроде похоже, да только в том проблема,
что слепого этим обмануть не удастся.
Шум улиц в час пик гораздо тише
шепота проникшей извне чужой мысли,
все твои мысли в себе растворившей,
перемешавшей лица, имена, даты, числа.
Гигабайты рекламы усвоить легче,
чем две страницы из пыльной книги,
кроме досады и сомнений при встрече
с которой появляются также другие сдвиги
в твоем отношении к происходящему,
в твоей оценке хода событий
и всего того, что тебе навязчиво
во всем этом предлагают видеть.
Я могу анализировать свои ошибки,
я способен сравнивать то и это,
но все равно не пойму, почему сиянье улыбки
так легко затмевает другие детали портрета.
Мне предельна ясна ложь любых намерений,
я понял – даже себе не возможно верить,
потому как помню, сколько сменил мнений
об одном и том же, и каждый раз был уверен
в правоте. Каждая капля времени,
соскальзывающая с острия вечности –
это одно из очередных звеньев,
достраивающих беспричинную цепь следствий.
Ничего не случается просто так,
жаль, это не значит, что все исполнено смысла.
Но любой огонек, разгоняющий мрак
неизвестности, мы готовы принять за пристань.
И глотая слезу за слезой,
улыбаемся как солнце сквозь тучи.
Наша армия готова идти в бой,
мы готовы убить, отравить, замучить.
Мы готовы купаться в крови
ради одного лишь глупого слова – «счастье»,
каждый день меняя свои
представленья о том, какие части
составляют полную его картину,
скольких нам его нужно толик.
И чувствуя горячее дыхание в спину,
не верим, что счастье – заводной кролик,
заставляющий нас мчаться куда-то,
убеждающий, что нет ничего глупей
попытки остановиться и вернуться обратно,
к тому же с учетом тех идей,
что никакого «обратно» и быть не может,
что каждый момент исчезает в тот момент,
как только момент этот нами прожит,
отныне ж его не будет. И нет
веры, один лишь самообман,
только надежда, что не вспомнишь завтра.
Засунешь поглубже, зашьешь карман
и скажешь только: да все неправда!
2004г.
Я искал спасенья.
Не хватило слов.
Утром в воскресенье
в раковине кровь.
У голодной бритвы
не дрожит рука.
Дочитал молитву,
в чашку с потолка
таракан свалился,
в кипятке застыл,
усик шевелился.
Кофе пригубил,
вышел на прогулку:
в суете машин
два удара гулких –
кто-то не дожил,
кого-то не дождались
с покупками домой.
Воробей купался
в луже дождевой.
Из пакета лилось
струйкой молоко,
в розовую жидкость
превращая кровь.
Я не стал зевакой,
просто закурил
и почапал к парку
набираться сил
для дальнейшей жизни,
воплощенья грез
и для оптимизма –
всё ведь не всерьез.
2004
ПОЛОВИНЫ
1/2
Я вырос без видимых пятен
на внешней стене подсознанья
двенадцатым сыном проклятья
и лучшим из своих братьев.
Я голода рваным осколком
и мокрым асфальтом дорог,
ведущих в бездонные глотки
стальных и больных городов,
кусал за глаза чьи-то судьбы
и помыслы за душу брал.
Кивали в унынии судьи,
и каждый из них точно знал,
хоть видеть он мог, и не слышать
не мог он, не плакать он мог.
Шуршат безучастные шины
по гладкому ложу дорог.
Звенит телефоном надежда,
поднимете трубку – там я,
бездонный, безжизненный, нежный
и страшный, как сон бытия
о мире, наполненном жизнью…
о том, как двенадцатый я
сквозь мысли горбатую призму
врываюсь к вам, сном шелестя.
Рассеянно в памяти где-то
мое отраженье в глазах,
когда вы глядите сквозь зеркало
в пространство, поймавшее вас.
Я искрой сквозь волосы ваши,
сквозь шерсть свитеров и ковров,
уколом, зубилом, булавкой
и ножиком ранящих слов.
Мечта – это песнь моей дудки,
зовущей из тьмы и во тьму,
расстроенных временем звуков
в электромагнитном бреду.
Я боль, я желания плоти,
я ваш неосознанный страх.
Вы мной ежечасно живете,
живете со мной на устах.
Моими рыдая словами,
вы просите Бога помочь вам.
Не бойтесь, люди, я с вами
узором меняюсь песочным.
Я гнев ваш, вскормленный бессильем,
я тромб, прерывающий круг,
я ваше слепое насилье
над слабостью ласковых рук,
я накипь зла в памяти вашей,
вы громко смеетесь мной
над кем-то случайно упавшим,
но только не над собой.
Я ваш постоянный советчик,
я якорь вашей души,
я все не зажженные свечи,
которых вам не потушить.
Я знаю все, что вам известно,
а вы, что мне ведомо – нет.
Мне в вашем сознании тесно,
но я вашей кровью согрет.
Не знаю я кто я, но знаю,
вам кажется я – это вы.
Вы слепо идете по краю,
над бездною синевы.
Я темен, как кровь в ваших венах,
я светел, как солнце во сне.
Я смертью вашей бессмертен,
мне холодно даже в огне.
Глотая упреки и слезы,
вы ждете в жизни наград,
вы град проклинаете божий,
вы славите огненный ад.
Вы боль, не распробовав, пьете,
ища наслажденья на дне,
которого нет. Вы смеетесь…
Я плачу о вашей судьбе.
0,5
Мой голос невидим, неслышим
я. Сколько мне лет?
Я вас из пещеры под крышу,
А вы же теперь: меня нет.
Но ладно, я знаю, я помню,
что завтра вспомню опять
о том, что я помнил сегодня,
вчера и так далее вспять.
Я верю, и я не потухну,
покуда хотя бы один,
не ведая, внутренним слухом,
мечту мою уловил.
Не столько мне страшно, не столько
мне больно, сколь горько за вас.
Я слышу, о чем вы поете,
я вижу ваш пьяный кураж.
Я знаю, вас рвет на две части,
вас даже на тысячу рвет:
дань миру животному – страсти,
стремление духа – полет.
Я не издеваюсь над вами,
я, правда, вас в небо зову.
Из тех, кто не машет крылами,
взлететь не дано никому.
Вы мне ничего, кроме боли,
я вам ничего, кроме бед.
Я ложка поваренной соли
в ваш пресный унылый обед.
Я чувствую, что-то мешает,
в вас что-то противится мне,
но что это точно не знаю,
я вижу лишь тень в вашем сне.
Мне слышится шорох, как будто…
как будто я здесь не один,
как будто другому кому-то
я чем-то в вас навредил.
Я помню: одни распинали,
другие взвели не престол,
а после в глаза наплевали…
и вел кардинал протокол.
Кивали бесстрастные судьи
и щурили молча глаза.
Скупали спасение люди,
теряя его навсегда.
Поглубже в карманы засунув,
спешили скорее домой,
а там доставали бумагу
с кровавой печатью пустой.
И, глядя на черные буквы,
теряли и зренье и слух.
Кровели омытые руки,
кружился остриженный пух.
Я верю еще в справедливость,
я верю даже в любовь,
мне верить в нее приходилось,
смывая с себя вашу кровь…
когда-то в декабре
ИНФОРМАЦИОННОЕ ПОЛОТНО
Улыбаются стулья косою морской звездою влекомые звери летят из огня мыслей солнечный ряд растекается гноем сладким крестом между глаз аденомой и в кому ложатся святые воскреснут все блюда запляшут простые и ловкие ноздри верблюда в лесах океана медовые косы камней и лигнина и спрятаны нежно в костях между прочим украдкой крадясь наш ли отче метался стеная и в стены влюбляясь росли сталактиты икая лукавит морозный прибой и шустрые бои и девочки молча кричат о любви космонавтам никак ни какать ни плакать ни спать ни страдали отцы за детей отвечают пингвины всем нормам банкета звенели боколокола левее ланцета толпились слова как скальпелем скальпы из склепа не так как у тех кто о том просто так пошептаться укрылись в реакторе реки и руки кусались ногтями ловя заусениц сетями до дна опускались души их иначе никак не копаются черви а лишь копошатся сомненья в уме в справедливости чести не надо нам слёзы и кровь помножатся дико как розы в саду кипят и стесняются реки в аду скрипят и шатаются страхи в бреду набреду на удачу подкову подкинут в мешок из кишоковой фазы луны мы росли как тростник в междуречье шептал гильгамешкая выполняли команду огонь поднимался до метки на лапах быстрых неслись пестрокрылые куры на кладку расшивкой и мясо куском последняя ссылка в конец . com
10.02.06 г.