Стихия прошлых

       
       



       СТИХИЯ ПРОШЛЫХ




Кто-то встретил кого-то
Что-то ему показал,
И тот от изумления лопнул
И больше не возникал.



Шел по Сухаревскому шоссе
Нормальный такой хиппарь,
Шел грибной дождь,
Сверкала разноцветная хмарь.
Хиппарь не боялся дождя,
Запрокинув голову,
Ловил он ртом грибы,
Глотал их, не жуя.
Сердце билось от быстрой ходьбы.
Желтые лягушки
Лениво плавали в воздухе,
Сталкиваясь друг с дружкой,
Строили друг другу рожки.
Добрые милиционеры радостно улыбались,
Махали портупеями и звали выпить.
Хиппарь махал им в ответ,
Что нет, мол, с него, мол, хватит,
Он, дескать, идет в туалет
И там пару квадратов засадит.
А красные вороны
Кричали во все горло: Карррр!
В просторной прибранной уборной
Стоял удушливый угар.
Хиппарь вошел, присел на трипки,
Покакал с малость,
Больше кряхтел от тоски.
Достал из кармана красивый шприц,
Заделал красиво красивый укол,
И спустил, что осталось в некрасивый низ.
И так и завис,
Жопой глядя в очко.
Потом привстал,
Штаны натянул,
Пощупал сзади – нет ли говна.
Молнией член свой слегка припугнул
И почапал дальше. Такие дела!




“Боязнь темноты усугубляется с возрастом,” –
Думал Джейкоб Евсеев.
Темноты он боялся потому,
Что в темноте его не было видно,
Если он только не выпучивал глаза
И не скалил зубы.
Джейкоб Евсеев играл в Высшей Лиге
За Кубок Чемпионов.
Он читал африканские плетеные книги
И не признавал кондомов.
Он предпочитал белых девушек
С чувственными губами,
Хотя, что такое “чувственные”
Вряд ли смог бы выразить на бумаге.
Он верил в Вуду
И боялся ночных духов.
Он носил заплетенную колдуном косичку
И молился на хмарь в непогоду.
Говорил, что в Европе
Очень много дождливых духов.
У него на родине гораздо меньше.
А все почему? Тот же апартеид;
Считают раз негров ночью не видно,
Так значит, они и существуют лишь на 50%.
Джейкоб курил гашиш,
Но только тихо, чтобы тренер не знал.
Рассказывал так: курнешь и паришь.
А с утра на тренировку, блин, полный завал.



Девушка Оксана была студенткой,
На вид чуть краше обезьяны,
По образу мыслей – малолетка.
Довольно-таки занудным протуберанцем маскультуры
Она бликовала по коридорам Пединститута.
Она отнюдь не заслуживала статуса дуры.
В ее карманах часто водилась валюта.
Просто уровень ее духовного развития
Застрял где-то между седьмым и восьмым классом.
Сейчас Оксана ждала поезд. До прибытия
Оставалось немного. И она развлекала себя ананасом.
Ее мысли занимала Карелия
И какая-то тетка по имени Анна.
Пришла сюда она встречать Евгения
По фамилии Нирвана.
Поезд выкатился из-за поворота,
Как контейнер из-под мусоропровода,
На Оксану вдруг напала икота,
На первый взгляд, без всякого повода.
Оксана вдруг захотела покакать,
Но почти сразу же перехотела.
Она еще подумала: может, заплакать?
В общем, волноваться она не умела.
Поезд остановился рядом с ней
Своим шестым вагоном.
Дверь открыла проводница, в течение пяти дней
Регламентирующая прогулки пассажиров между перегонами.
На вид ей было пятнадцать марсианских лет.
С шести она курила.
А сейчас возвращала пассажирам
Каждому свой билет.
Когда все уже вышли, Оксана спросила:
“А где же парень девятнадцати лет,
которого по всей России носило?
Неужто его с вами нет?”
Проводница ответила: ”Все вышли, -
Повернулась спиной, вошла в тамбур,
Обернувшись, зачем-то добавила: - Всевышний”.
В этот момент она напоминала Вангу.
Оксана остолбенела, закусив губу,
Но тут кто-то сзади похлопал ее по плечу.
Обернувшись, она увидела Евгения.
“Ой, как по тебе соскучилась, Женя, я!
Но почему у тебя волосы стоят дыбом
И от тебя пахнет подозрительно химическим дымом?”
“Да, просто, у меня не было денег на билет,
И пришлось ехать на крыше.
Пару раз меня притягивало к проводам,
А один раз даже и выше,
Но оттуда меня быстро прогнали,
Сказали, что мне еще рано.
Они имели там такой вид, будто многое знали”.
Взявшись за руки, Евгений и Оксана
Шли по платформе.
Она примеривала на себя фамилию Нирвана,
Он размышлял о морской форме.



Небо имело цвет лица туберкулезного больного,
Злоупотребляющего солями ртути.
Оно сочилось холодной влагой,
Которая, рассеиваясь на капли,
Отстукивала ритм прогрессирующей депрессии
Или же мерного аутизма.
Погода шептала: налей и выпей.
Оксана шептала взахлеб и в ритме
Движений Жени короткие фразы,
Призванные подстегнуть их похоть,
Но это не помогало
И трахаться сегодня почему-то было тоскливо.
В холодильнике скучало пиво.
На отливе за окном кухни
Сидел мокрый ворон.
Ему вдруг вспомнился 1891 год:
Вкруг ёлки детский хоровод,
И юнкера в шинелях серых
Стояли зябкою шеренгой на плацу Артиллерийской Академии.

Гладколицый гимназист
В синей шинели
С двумя рядами блестящих пуговиц
И форменной фуражке
Прогуливался по Невскому,
Стаптывая еще один день
Рождественских каникул.
При движениях
Жестким прямоугольником
Напоминала о себе тетрадь,
Спрятанная за пазуху.

Гимназиста звали Алешей.
С виду он был очень хороший.
Мама с папой его любили,
Товарищи по гимназии его не били.
За два года в гимназии его ни разу не наказали…
“Наивные ****и, они просто не знали,
 Что я храню в своей тетради”.

Ему нестерпимо захотелось перечитать
То, что было записано в ней,
И он стал оглядываться
В поисках укромного местечка.
Мимо пробежала сука.
Как ни странно, у нее была течка.
“Это в декабре-то?” – почесал в затылке Алеша.
Он двинулся к проходняку
Под звуки катящихся и скользящих экипажей.
Став так, чтобы свет падал из-за спины,
Алеша достал тетрадь и стал читать:


       ПОХОРОНА

Из уха выпала мыслишка
И пробежала по лацкану,
Сманила пуговиц, карману
Чего-то нашептала, дрянь.
И громко прыгнула куда-то…
Неряшливый поднявши звон,
Запрыгали со всех сторон
Четырехглазые кружочки…
Вдруг больно закололо в почке,
Колени гнусно подогнулись,
Кто-то с именем Маргулис
Поставил «сливу» на носу.
И ухо спряталось в карман,
Рукав прикрыл ширинку, молча,
И соболезнующе корчась,
Приблизились чужие к гробу.
Платочком челюсть подвязали,
Поставив узел на макушке,
И, стрельнув три раза из пушки,
Отдали почести с концом.

В платочек слезы собирая,
Вдова, страдая геморроем,
Была почти что, как святая,
Вот только пахла перегноем.
А сын любимый был циничный
И деспотичный эгоист,
Он был и весел и речист
И делал вид, что все прилично.
А вот служанка молодая
Зачем-то томно упиралась
В спинку стула и старалась
Поерзать о нее лобком.
Ей бледный профиль, как в крови,
В кровавых розах утопая,
Желанным был, напоминая
О грёзах девичьей любви.

А зонтики, в углу столпясь,
Кололи спицами друг друга
И каждый про свою подругу
Иль друга силился сказать.
Пыхтели трубки величаво,
Уже кричали где-то: браво!
И кто-то звонко целовался,
Кого-то тискали в углу.
Вдова рыдала, что есть мочи
Стучала по зубам рояля,
И, кажется, Шопена очи
Чахоточным огнем сияли
Во тьме мансарды…

С тихим стоном
Служанка пряталась за штору,
Водила по губам позорным
Тяжелым золотым кулоном
И вся дрожала, как осина,
Весенней похотью лосиной…
И плакала стыдясь, страдая,
Слезами грех свой омывая.

И друг со скорбью самурая
Стоял в углу, курил сигару
И наблюдал студентов пару,
Глядевших нежно друг на друга.
Один приятелем был друга,
Другой ему был не знаком,
Но в чудном облике таком
Ему казалось всё знакомым:
И эти чувственные губы,
И брови дерзостный излом…
И очи под покатым лбом
Сияли, словно бриллианты.

У дам коричневые банты…
И с черным крепом на руке
Стоял в мундире белоснежном
Гусар. Пожар волосьев рыжих
Катился буйно по плечам.
Он никому не отвечал,
Приветствий их не замечая,
Глазами тигра изучая
Сей траурный, но пышный зал.
Седлом натер себе он жопу,
Скача из Западной Европы,
И вот теперь стоял и ждал,
Штаны одергивал и охал…
А похоронный генерал
Сидел и грезил об окопах.

Но вот из дальних комнат вышла
Дочь, ныне сирота.
Бледна, заплакана, чиста.
Ее явление, как выстрел,
Призвало тишину на миг.
Гусар застыл. Бледней мундира
Его лицо, как камень, было.
Он шпагу сжал, провел рукой по волосам
И побежал… Затем пошел,
Внимания не привлекая,
Чужих ему гостей толкая
И раздвигая путь в толпе.

Его она, заметив, скрыла
Легко волнение свое,
Прошла к маман и поклонилась,
Поцеловала медальон,
Перекрестилась и простилась
И якобы пошла в буфет.
Его легко вела, он следом
За ней, как верный пес шагал.
Наедине чтоб до обеда,
За штору юркнули, а там…
Служанка, закатив глаза,
Задрав рукою юбки к пупу,
Переживала ту минуту,
Когда всё в мире пополам.

Сын, брат, подлец и хам
Ей улыбался между дам:
Что, значит, так о нем скорбишь ты?
А кто, мол, этот кобелище?!
Служанку спрятали обратно,
На место штору водрузив,
И, брату бровью погрозив,
Она влечет его в предбанник
И горячо целует в губы:
“О долгожданный, милый, любый,
О, сокол, ангел мой, избранник!!
Теперь мы сможем пожениться,
Вот только траур завершится.
Ой, стыдно, грех, среди кручины,
Но как я папеньки кончину
Ждала, молилась даже черту,
Чтоб он скорей в свое болото
Его бы со свету стащил,
Всем не давал и сам не жил”.
Ее гусар обнял, руками
К себе могучими прижал
И поцелуем пробежал
От губ до родинок груди.
“О, милая моя, пусти,
Я поцелую твой пупок,
Дай поцелую между ног.
О, как я этой ждал минуты,
Твоей семьи поганой путы
Тебя держали, но теперь
Мы будем вместе дни и ночи…
О, эти ночи, ночи, НОЧИ!
Я распалился, словно зверь…”
“Постой, мой милый, не теперь.
Ведь тут полно гостей и слуг,
Их здесь, как над вареньем мух!
Вдруг кто-нибудь откроет дверь…”
“Ее мы стулом подопрем,
Там звон и гам там не услышат,
Как двое тут за дверью дышат,
Как двое дышат в унисон “.
“О боже, милый, как прекрасно,
Но опасаюсь я… Опасно…
Ведь может кто-нибудь случиться,
Начнет он в двери вдруг ломиться…”
“И черт с ним! Дай скорей… шнурок…
О, этот запах, эта кожа,
Она мне царств земных дороже,
О, повернись немного в бок!”

Они тела свои в экстазе сплели
И, страстию палимы,
Взлетели выше рек, долин, морей и гор,
И даже звезды им были лишь для ног опорой…
Под звон бокалов, разговоры
Сквозь двери тонкие не слышно
В запале двое громко дышат.

И коки кланяются чинно,
И веера смеются длинно,
И шпаги тонкие меж ног,
И тонкий светский говорок.
Рычат утробно львы и львицы,
Здесь кобели и кобылицы.
Здесь, словно в джунглях жизнь кипит,
И все об этом говорит.

- Держу пари, что он ужасен!
- Ужасен? Нет же, он прекрасен!
- Да что вы, он же безобразен!
- Нет, он смельчак и дуэлянт.
- И что же, если он смельчак,
Так он от этого красавец?
Нет, право сударь, он мерзавец,
Он волокита и дурак.

Гурьбою гости голосились,
Брат бойко к дамам приставал,
И если б кто его не знал,
Наверно б, сразу согласились.
И с канделябров воск, скорбя,
Слезами норовил нагадить
Кому на платье, кому так –
За шиворот, кому в башмак,
А если вдруг в волос прическу
Он, жидко метясь, попадал,
То от восторга в нем трещал
Фитиль, и паутинки дыма
Взлетали в воздух, как салют.
Тень похорон неумолимо
Претерпевала измененья,
С серьезной долей извращенья
Процесс стал походить на бал.

Вот гувернантка графа Микки,
Лицом краснея в гневном крике,
Зовет его ложиться спать,
Но графу эта благодать
Неинтересна, вот дворецкий,
Лицом напоминая грецкий
Орех, давно б уже
Мечтал остаться в неглиже.
Когда б его звала такая,
Слегка картавящая, ляля.

Вдова, слезами истекая,
Но другу детства потакая,
Себя позволила увлечь
Подальше от гостей,
Их речь ее немного оскорбляла.
И вот, поправши одеяло,
Кормой прелестною своей
С трехтонным водоизмещеньем,
Она внимала утешенью,
Уже струившемуся к ней
Из уст товарища и друга.
Он говорил (и жал ей руки)
Про скорбь, про сердце и про муки.
Вставал и опускался вновь
И даже ляпнул про любовь,
Хоть за язык и не тянули.
Вдова ему крутила дули,
За веер ловко пряча их,
И ждала, чтобы он затих.
Всё продолжая рассуждать,
Он опустился на кровать
Своею задницей мещанской:
“…ведь я не менее несчастный…”
Но вдруг вдова закрыла рот
Ему своей ладошкой пухлой
И прошептала прямо в ухо,
Что он дурак, и «Идиот»
Писался вовсе не с него,
А с итальянского Пьеро.

       А.А.


       - Что еще за бред? – спросила Юля, закрыв тетрадь и скрутив ее в трубку. Она отвела большой палец, зажимающий лицевой лист, и тетрадь прошелестела возмущенно веером, обдав её лицо стремительным выдохом. – Кто это написал? Что еще за А.А.?
       - Не знаю, - пытаясь извлечь из глаза попавшую туда ресницу, ответил Коля. – Наверное, мой дед или какой другой пращур.
       - Не похоже, - закусив губу, усомнилась Юля.
       - Тебе так кажется?
       - Да.
       - Ели честно, мне тоже, но посмотри на эту тетрадь…. Бумага, да и чернила… Всему этому не менее ста лет, а то и больше. – Николай закурил. Юля вновь открыла тетрадь и стала читать дальше:
       
       
       ДЕКАДАНС

Я быть устал.
Я быть не буду.
Я буду быть в небытие,
Когда расколотой посудой
Разрежу горло Сатане.
Когда улыбку вдохновенья
Пером размажу о тетрадь.
Смерть не невеста, не спасенье.
Смерть просто пошленькая ****ь.

Дрожишь от кислого дыханья
Ее отвислых челюстей.
Живешь, как будто ждешь свиданья,
Хотя не думаешь о ней.

А после, чтобы не бояться
Бездонной тьмы и пустоты,
Все строишь из себя паяца,
Как будто с нею ты на ты.

Не знаю. Знаешь! Нет, не знаю.
Но ясно все и без того:
Смерть – это лестница без края.
Конец. Точнее – ничего.

Смерть – это хлипкая надежда,
Когда устал, и нет пути.
Смерть – это то, что будет прежде,
Того, что нынче позади.

Смерть – это роза и открытка.
Смерть – молчаливая кровать.
Это последняя попытка
Себя на части разорвать.

Но полно, будет, отыграли.
Отрезан занавесом зал.
И зрители, скрипя местами,
Спешат скорее по домам.

Ты был – и нет.
Ты нет – и был.
Вернулся – Вышел – Возвратился
И мир в тумане растворился,
Когда тебя Ты нет и Был…

       А.А.





Юля вновь закрыла тетрадь, но на этот раз ничего говорить не стала, а просто молча глядела в окно. Но, глядя в окно, она поначалу не видела ничего из того, что за ним. Она вся была внутри. В ее голове юркой змейкой промелькнуло подозрение, что все это на самом деле сочинил Коля, а тетрадь эту подделал, но она тотчас отогнала это нелепое подозрение, заклеймив его мысленно “глупостью”. Гротеск первого произведения перестал выглядеть для нее уродством, как она решила вначале. Она была дезориентирована. Может, «Похорона» написал кто-то другой? А впрочем, нет – тетрадь имеет вид чего-то крайне личного, а к личному в те времена относились с известным пиететом. Ну вот! Выходит, что она уже поверила в столетнюю историю этой тетради.
 Коля тыкал кистью в лист бумаги и, казалось, был полностью этим поглощен. В тетради еще много чего было, но Юля отложила ее в сторону, встала и подошла к окну. Моросил противный такой дождь. Двор с высоты седьмого этажа выглядел мокро-серым, хотя вряд ли бы он выглядел красочней с граунд зироу. Во дворе по случаю сырости было пусто, только на одной лавочке сидел какой-то хиппарь и явно чихать хотел на погоду. В данный момент, по определению Юли, он был “непогодозависим”, т.к. с полной очевидностью пребывал в полном кайфе, или же кейфе, как советует нам словарь Ожигова, имея на то, впрочем, довольно слабые основания.




       Нити. НИТИ. НиТИ. нИТИ. НитИ. нИТи. нитинитинитинитинннн%ннии-иитиинн.к



Паук сплел паутину.
Нууу, это, конечно, не интернет.
Сюда вряд ли заманишь такую большую скотину
Как человек.
Но вышло все равно неплохо,
Подумал про себя шестиногий пройдоха.

Одна из последних осенних мух,
Жужжа про себя, рассуждала вслух:

Жжизнь напоминает ззастывших в стекле существ.
Их крайне много,
И совокупность их естеств
Составляет образз того или иного.
Они как-то связаны между собой.
Наверное, ззаконом ззолотого сечения,
Но они все равно превращаются в гной,
Реже – в слабое фосфорическое свечение.

Видимая жиззнь – это иллюззия,
Созданная теми, кто в ней жживет
И ждет, когда их настигнет диффуззия
В смерть, которая вечно жждет
Своего абсолютного жжениха,
Довольствуясь пока теми,
Кто не безз греха и приходит к ней лишь на время.

Бог говорил:”Аззм есмь”.
И, скорее всего, Он прав.
Вот только человек тоже зздесь,
Пока жив и умственно зздрав.
Другое дело – мы мухи,
Для нас мало, что значат “зздесь” и “сейчас”.
Люди ко всему, кроме себя самих, глухи,
Им всегда не хватает чего-то, просто они забывают о нас…
       На муху вдруг напала икота. Движение застыло, сменилось вибрацией. Муха стала чему-то сопротивляться, сама не понимая чему. Но действие вызывало лишь противодействие и не помогало обрести свободу…неожиданно муха почувствовала, что на вибрации, порожденные ею, накладываются посторонние, чужие, но она по-прежнему ничего не понимала, даже когда ее укутали в кокон. Даже когда жизнь незаметно перестала…





Хиппарь проснулся.
Первое, что он увидел:
Пачка “Примы” густо намазанная по своей лицевой стороне
“Cливочным” маргарином
И надкушенная с одного угла.
Пачка лежала на полу,
Ее было хорошо видно.
Как ни странно,
“Бутерброд” лежал маслом вверх.
- Оттето да, - сказал Хиппарь, вставая,
И голова хмельная коснулась потолка.
Потому что он,
Как стало теперь понятно,
Лежал на шифоньере.
Он его, конечно, любил невероятно,
Но не в такой же мере.
Сверху хорошо видна была вся комната,
И Хиппарь заметил,
Что на его кровати
Спит какой-то негр.
Прическа у негра была донельзя хиповой
(косички дреды)
И хиповый негр сразу же понравился Хиппарю.

Хиппарь подумал: как бы ему спуститься?
И решил, что проще всего будет упасть.

Джейкоб Евсеев спал.
И смотрел жуткий сон,
Как будто идет игра “Локомотив”-“Галтасарай”.
Вот передача слева от Цесара,
Ведет теперь он
И видит, что со всех сторон окружен
Какими-то существами похожими на духов,
Или же инопланетян, если верить газетным слухам.
И эти инопланетные духи
Одеты в форму соперника.
Тут у Джейкоба начинается истерика.
А инопланетные духи обуты, как положено, в буцы.
И вот они как возьмут, да как подпрыгнут все разом,
Да как жахнут по паркету шипами!
Джейкоб аж и проснулся.
Видит он: на полу шевелится, хватая ртом воздух,
Старик не старик, но с бородой и в цветной ямайской жилетке.

“Ты кто, и откуда здесь взялся?
Зачем мой диван попираешь?
И как наверху оказался я,
Быть может, откуда-то знаешь?”
Но Джейкоб лежал ошарашен
Его бородой и зубами,
Хиппарь был, хотя и не страшен,
Но очень контрастен местами.
“Ну что ты глядишь, головешка,
Своими большими белками?
А ну отвечай и не мешкай,
А то проредишься зубами!” –
В истерике громко плевался
Хиппарь, бородой оклокочась,
Но Джейкоб его не боялся,
Смешной очень дед был, короче.
Смешон очень дед был тем паче
В заблеванной насмерть жилетке,
В его бороде на удачу
Застряли сухие объедки.
У него под ногтями в заначке
Скопилось грамм сто гашиша.
Ходил он почти на карачках,
В кармане почти ни гроша.
Он ел из консервных из банок,
Скребя сухарями по дну.
Он множество знал наркоманок,
Но близко не знал ни одну.
Он выглядел скопищем пьянства,
Наркотиков, грязи и зла.
Вот только по детски смеялся,
Из глаза катилась слеза.
И он утирался, икая,
Трусил папиросу, потом
Уже шелестела другая,
И дым вытекал за окно.
Старик очень страшно ругался
Тяжелой колиберной бранью,
И Джейкоб слегка улыбался,
Скрывая непониманье.
Знакомство прошло незаметно.
Евсеев сгонял за бухлом,
Хиппарь же надыбал котлету
И что-то, что звал огурцом.

Он водрузил на стол солонку,
Два стакана безобразных.
Джейкоб морщился в сторонку
И кивал благообразно.
“Ты скажи, южанин жгучий,
В чьих краях так загорал
И сюда ногой могучей
Ты откуда прибежал?”
“Я, - сказал Евсеев робко, -
Жил в Зимбабве или в Конго,
Или, может быть, на даче
Где-то в области Карачи.
Я питался кипятком,
В вельде бегал босяком.
А еще убил мартышку
Без гранаты – кулаком.
Я играл в футбол немного,
Но в команде одноногих,
Из-за этого меня очень славила родня.
Стал играть я за “Милан”,
Там двуногих пополам,
А потом играл за Польшу,
Одноногих в Польше больше.
За “Барусию” и “Парму”,
“Рому” и “Лион”, но карму
Сбил мне подлый “Ливерпуль”
И на родину вернул.
Там я обнаружил – боги!
Сам почти что одноногим
Стал за это время я,
Поздно бегать за края.
Но приехал из “Динамо”
Славный парень, он панаму
Мне “Динамо” подарил
И в “Динамо” заманил.
Там играл я больше года,
Но всегда в одни ворота.
Не давали мне засранцы –
Немцы, чехи и испанцы
В основной состав входить.
Я ушел в “Локомотив”.




Лезли письма наугад
В мертвый город Ленинград.
Лезли важные персоны
В Министерство Обороны.
Туалетные бумаги
Развивались, точно флаги.
И животные страдали:
Ели – срали, ели – срали.
А пузатые машины
Берегли тугие шины,
Уклоняясь от колдобин.
День настал, он бесподобен!
И трамвай е-майл рогатый,
Нас скрепя, везет куда-то.
А на почту электронную
Прислали бомбу секс-нейтронную,
И взрывается компьютер
Озабоченный как будто,
Он вскрывает чьи-то файлы,
Лезет в душу наглецом
И показывает маме
То, что смотрят сын с отцом.
В небе ласточки дымятся,
Над трубою пролетев,
Им токсические снятся
Танцы, музыка, припев.
И куда-то в Ставрополье
Едет поезд недовольный,
Он везет в членистом брюхе
И младенца и старуху,
Проводницу и вора,
Топорище топора,
Два ведра и много полок,
И хранителя наколок,
Что хранился в Тишине
Да в Матросской стороне
(со сроком годности коротким
взял он кассу по наводке).
Провода гудят сурово,
Глупая мычит корова.
Хлеб везут из хлебзавода,
Славная стоит погода.
Вот Оксана из роддома
Носит молоко в бидонах,
Чтоб младенчика кормить.
Женя в армию служить
Удалился ненадолго,
Уделяя время долгу.
Он попал служить в стройбат
В славный город Волгоград.
Он построил две дороги,
Мост, пять дач и три берлоги
Для укрытья пулеметов,
Называемые дзотом.
Люди кушают еду,
Пьют вонючую бурду,
Шьют одежду,
Ходят в коже
На Чкалова похожи,
Песни матерные пишут,
Банки ищут себе крышу,
Видно, чтобы не текло
За границу молоко.
Жизнь кипит и, улыбаясь
Нам с плаката, отвлекает
Белозубьем от Дирол
Даже мудрых докторов.
Даже старая собака,
На плакат задравши лапу,
Выражает возмущенье,
Исполняя акт отмщенья.
Даже госавтоинспектор,
В портупею разодетый,
Жезлом машет, негодуя,
Словно пьяный дирижер…
       


       Коля и Юля сцепились в сладком поединке. Изжеванная постель, скрипя, терпела безобразия, которые вытворяли на ней два голых человека. Он вынимал и вставлял. Она поворачивалась и вставала. Он прижимал и целовал ее, обтекая и облепляя ее. Она кусала его и сосала, закрывая глаза и двигаясь навстречу ему.
       Только не подумайте, что они просто трахались. Нет! Они воевали!
       Он вел наступление, она держала круговую оборону и вдруг неожиданно переходила в контратаку, она совершала диверсионные вылазки и разведывательные рейды. Тогда он заходил с тыла, и она, лишенная возможности видеть противника, отчаянно его себе воображала, ведя боевые действия, как говорится, в слепую. Они бились за оргазм. Брали его наскоком, хитростью или измором. Иногда же оргазм появлялся из совершенно неожиданных мест. Изредка, утомленные потопролитными боями, они заключали кратковременные перемирия и отводили войска. При чем перемирия неоднократно вероломно нарушались то одной, то другой стороной.
       В окна безудержным потоком струились световые лучи с переменной интенсивностью. Коля курил, укрывшись в окопе постели. Юля листала Тетрадь.
       - Знаешь, мне вот это еще очень нравится, - сказала она и стала читать вслух:



О боже, мои сантименты
Мешают мне спать по ночам,
И я повторяю куплеты
Бесстрастно горящим свечам.

Я выдохну изморозь в окна.
Я сны, я иллюзия сна.
Реальность так дико жестока
И так беспощадно честна.

Я так безнадежно беспечен,
Бездарен, безмолвен и глух.
И все же я чем-то отмечен,
И плечи опутал мне плуг.

Я снег, я снежинка, кристаллик.
Я валик, я ночь, я зима.
Я в лирике робкий прозаик,
Я солнце, я кровь, я земля.

Я соль, я фарфоровый чайник.
Я солнечный луч на стене.
Я ржавый пустой умывальник.
Я сон, что приснился во сне.

Я свет, победивший все тени.
Я тень, поглотившая свет.
Я тени шальных привидений,
Что падают с криком на снег.

Я боль. Я улыбка младенца.
Я хищный оскал муравья.
Я вафельное полотенце
С кровавым пятном бытия.

Я сумрак, я призрак молчанья.
Я самый последний адепт.
Я центр всего мирозданья.
Я просто зазнайка-поэт.




       - Ты заметила, что не выпускаешь ее из рук с тех пор, как я тебе ее показал? Ты с ней просто не расстаешься, - сказал Коля, потушив сигарету. Юля молчала, закусив губу.
- Ты прав, - наконец произнесла она. - Я тебя даже ревную, - улыбнулся Коля. Юля усмехнулась, опустила голову, прижимая к груди прямоугольник тетради, и подалась в его сторону. Коля обнял ее и погладил по волосам. Тетрадь, как сыр в бутерброде, была зажата меж их грудными клетками.






       В одной из старых могил Новодевичьего кладбища, придавленный каменной плитой, источенной непогодой, да, впрочем, и погодой тоже, дотлевал в утлом пространстве прах Алексея Андреевича Чепрыжко, как, приложив небольшое усилие, можно было прочесть на надгробье. Еще там значились года жизни (1876-1925), а также начертана была лаконичная эпитафия: Ты выполнил долг. Спи спокойно, чекист.
       Да, вот еще что: в теменной кости его черепа зияла большая дыра.






Слов горелые объедки
Колыхаются во рту.
Свищут бойкие соседки,
Режут хлеб и колбасу.
А Оксана ляльку нянчит,
Ей показывает мячик,
Ей агукает потешно,
Но ревет та безутешно.
Только в двери чей-то стук
Постучал вот так: тук-тук.
Кто ж там, черт, на новоселье
К ней приперся в воскресенье.
Дверь открылась - на пороге
Кучерявый и двуногий
Женя там стоит отважный
В гимнастерочке бумажной.
“Я пришел к тебе суров
От врачей и докторов,
Ну-ка дай-ка расцелую
Я тебя без лишних слов!”
Бросив ляльку на кровать,
Молодая эта мать
Ну скакать и веселиться,
Женьку в губы целовать.
И под крики их младенца
С нетерпеньем ополченца
Молодой отец - в атаку!
И загнув Оксану раком –
Чтоб не пачкалась кровать –
Ну давай ее ласкать!

Так прошел остаток дня,
Ночь на город налегла.
Дитё устало голосить.
Женька выбился из сил
И уснул довольно быстро
Под песню группы “Премьер-министр”.




Шли черные машины.
Три штуки. Одна за другой.
Шли в комендантской тиши
По вымоченной мостовой.
В одной из них сидел Алеша
В скрипучей курточке из кожи.
Увлекся он экспериментом
Над человечеством страны,
Себя считал он инструментом
Большой и светлой головы.
Сидел немой он, как кино,
В машины вглядуясь окно.
Домов зашторенные окна
Жгли электричество тайком.
Пес пробежал большой и мокрый,
Солдат прошел, блестя штыком.
Товарищей лица пустые
Парили в машинном эфире.
Вот адрес в заданье означенный,
Вот черные дырки окон
Людей чье доверье утрачено,
Чьи жизни попали на стол.
А люди спокойные спали
И даже не подозревали.

Лампочка на проводе моталась,
Тени пьяные по комнате шатались.
Валялись вещи, ящики комодов.
И челюсти раскрытых чемоданов
Не сберегли за толстыми щеками
Кальсоны и чулки от наглости вандалов.
Короче, обыск.
Сидит в углу семья.
Ведут товарищи привычный протокол.
И понятые сонные, устав стоять,
Выходят покурить во двор.
Ну а чекисты курят, не стесняясь.
Они на службе – выполняют долг.
И так, за целый день намаясь,
Злой ходишь, как сибирский волк.


       Алеша знал, что нету виноватых в квартире этой, впрочем, как и в той, которую на прошлой он неделе обыскивал с оравой молодой. Он знал, что вышло далеко не то, чего хотели, что ж теперь пенять? Но дальше крутится большое колесо, и надо это дело продолжать. И надо бить, расстреливать сажать! Не получилось то, чего хотели, так выйдет что-нибудь другое. Вот только заседанья надоели и настроенье собственное злое.
       Алексей чувствовал, что начинает тяготиться всем этим экспериментом и своей ролью в нем. Верить-то он перестал в него давно, но, по крайней мере, ему казалось, что он выполняет важные обязанности, что он поддерживает порядок и противостоит хаосу. Теперь же… Нет, ему не было противно. Он считал, что он выше предрассудков о справедливости и морали. Однако же отсутствие какого бы то ни было смысла в его жизни в последнее время, то ввергало его во всепоглощающую апатию, то обрушивало на него приступы неконтролируемой ярости. И самое, что казалось ему, страшное: возникшие в последние дни подозрения, что наиболее важным из всего, что он сделал в жизни, была та самая его гимназическая тетрадь со стихами. Эта мысль заставляла его желать применить против себя свое табельное оружие. И он уже не раз всерьез подумывал о подобном исходе.







Хиппарь сидел. Крутил пластинки.
Курил пакеты анаши.
Под флегматичное мурлыкание Стинга
И стоны Майлза Девиса души.
Хиппарь сидел и размышлял о том…
О том, что дедом стал внезапно.
Его ничуть не вдохновлял
Дитячий визг, но непонятно
С чего вдруг стал задумчив он.
И грусть какая-то дурная
Нахлынула со всех сторон,
Как будто жил он, ни черта не зная.
Не зная радость где искать,
Не зная счастья пут семейных.
Напрасно сына попрекать,
Что не представил тот жене.
Да хорошо уже и то,
Что дедом объявил нежданно,
Что будет запахи вдыхать цветов
Девчушка по фамилии Нирвана.






Что-то стало хорошо,
Как будто вырвало душой.
Наступила благодать,
Будто бы на все насрать.







- Выходи за меня замуж.
- Что?! – Юля от неожиданности выронила пакет молока, и белая жидкость, брызнув, стала покрывать собой пол.
- Я говорю…
- Зачем? – перебила она его. – Разве нам так плохо?
       Коля некоторое время молча затягивался сигаретой:
- Просто мне кажется… ты стала от меня как-то отдаляться. Не знаю. – Он нервно потушил сигарету.
       Юля молчала.
       Он молчал.
       Ей надо было что-то ответить, но она совершенно не знала, что сказать. И при этом абсолютно точно знала, что не может сказать “да”. Хотя не знала почему. Ведь еще так недавно она сама этого так хотела. Из середины живота к горлу поднялась какая-то удушливая вата, глаза затопило.
- Я… я не могу, - произнесла она и заплакала.
- Ну, перестань… что ты? – смутился Коля и неловко приобнял ее. – Ну, хочешь…
- Нет… - вырвалась она и убежала в комнату, оставив Колю стоять в кухне с опустевшими объятьями. Еще большая пустота разлилась у него внутри. Внутри стало настолько пусто, что, казалось, внешнее давление сломает его сейчас, раздавит, сожмет до маленького непонятного комочка, сочащегося слезами. И пульсом в висках стучало: почему?.. почему?.. почему?..


Юля услышала, как хлопнула входная дверь. Плакать она уже перестала и сейчас просто лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Звук захлопнувшейся двери вывел ее из ступора безмыслия. Она села потерла пальцами припухшие покрасневшие веки. Сунула руку под подушку, достала Тетрадь, открыла страницу, где была сделана последняя запись, и еще раз прочитала, уже не раз читаное стихотворенье:


       ГОСПОДИ


Короткие тугие облака
Спешат куда-то, воздухом гонимы.
А я еще не умер, и пока
Ты эту дерзость, Господи, прости мне.

Прости мне то, что я еще в плену
Твоих чудес, что телом не ослаб,
Что не решаюсь тронуть пелену
И вечность обнажить, ее сорвав.

Позволь еще хоть маленький глоток
Того, что люди жизнью пазывают.
Моя молитва – мельтешенье строк,
Другой молитвы, Господи, не знаю.

Дай мне застыть у бездны на краю,
А после эту бездну дай мне минуть.
Прости, что я тебя не признаю,
И, несмотря на то, тобой любим я.

       А.А.






Дописав это и поставив инициалы Алеша Чепрыжко (он хоть и придумал себе звучный псевдоним – Ярослав Прошлых, стихи свои по-прежнему подписывал инициалами имени и отчества), положил на стол изящную ручку с металлическим пером и уставился в окно. Сегодня у него была назначена встреча с одним известным в Петербурге литератором, журнала популярного куратором.
Он обещал Алеше помощь
В опубликации стихов.
Но озаботился наличием оков,
Рабов и прочих угнетений
С недавних пор наш юный гений.

Алеша шел по Петербургу,
И Петербург лежал пластом.
Обрывки разговоров скудных
О Марксе, квасе, Льве Толстом.
Шипели в воздухе пустом.
А из-под зонтиков ажурных
Улыбки дам сулили сто
Процентов поисков амурных.
Алеша шел, неся Тетрадь
В портфеле кожаном лиловом,
Не уставая представлять
Судьбу России в мире новом.
Но вот он вдруг остановился,
Свернул, приблизил парапет
К себе и в реку наклонился
И заплясал лицом в воде.
       Надолго он застыл, отражаясь колеблющимся нечто в зыбкой воде канала. А потом вдруг открыл портфель, достал Тетрадь, которую он нес вышеозначенному редактору. “Херня всё,” – вслух он произнес, открыл титульный лист и написал с внутренней стороны крупными каллиграфическими буквами:
       
       СТИХИ Я. ПРОШЛЫХ

       Свою изящную ручку он бросил в канал, закрыл портфель и, оставив Тетрадь на парапете шелестеть листами, ушел в направлении обратном предшествующему.




Он шел, и мысли неостановимым сумбурным потоком неслись в его голове. Он был вне себя, или же, черт побери, наоборот - внутри себя, потому как совершенно не замечал ни уличного движения, ни вечно перемещающихся москвичей, движимых своими непрекращающимися делами, ни самой Москвы, развалившейся, как ежиха, под ласковым весенним солнышком. Он шел, а мысли неслись, всячески обтекая тему, ввергнувшую его в это состояние:


Стань глубже высоких
Гор неразбитых
Племенем сорным,
Пламенем питым –
Сладкое горе
Душу оближет,
Вытащит гвозди,
Вырежет грыжу-
Корни утонут
В землю зарыты –
Битые кони
Робким копытом
Трогают травы
Потом пропитан
Свет на экватор
Ляжет лучами,
Их миллионность
Мы не замечаем –
Сеткой железной
Город обтянут –
Проводом тесным
Пойман бойскаут
Цифр телефонных
Голоса речи:
02 – на помощь,
Просьбы, о встрече
Договоренность,
Вести о смерти
Чьих-то знакомых –
Импульсы речи
Слов электронных –
Земли скучают
По человеку,
В недрах скрывают
Золото Века –
Падают бомбы –
Легкие дышат –
Прячется слово,
Вдруг кто услышит –
Вдруг кто услышит
Вопль поднебесный –
Ангелу в ухо –
Сухо ответит:
Солнечно сухо –
В общем, напрасно,
Напрасно и глухо –
Стойко за стойкой
Бармен шатается,
Пить с посетителем
Не соглашается –
Колется в вену,
Режет интиму
Счастье вселенной
В маке любимом,
Нежном, прекрасном
И беспощадном –
Гневом голодным
Тело растянут
Мышцы, и нервы
Не перестанут
Помнить о рае,
Не позволяй им
Сладкие песни
Петь о спасенье
В медленной смерти
После забвенья,
В сладком полете
Плоти тяжелой –
Кто-то смеется
Смехом веселым –
Гордо стихами
Пахнет лихая
Песня о счастье,
Не затихает –
Сохнет звезда
На сыром небосводе –
Карта пуста
В несдатой колоде…


Поток его мыслей остановила такая картина: навстречу ему по тротуару двигалась замечательная во всех отношениях двоица: бородатый мужик весьма продвинутого вида, одетый в замусоленные рваные джинсы, вязаную тельняшку нетрадиционной разметки, и пеструю (ямайскую, - почему-то подумал Коля) жилетку, обут он был по случаю выдавшегося тепла в сандалии, ни коим образом не скрывавшие его корявых хитроторчащих ногтей, помимо всего прочего, навешана на него была тьма тьмущая всяких фенечек, веревочек и амулетов, а поверх всего этого – резной деревянный крест; этот мужик (Хиппарь, как мысленно окрестил его Коля) был крайне непричесан и очень доволен; второй был гладко прилизанным и не менее гладко выбритым молодым человеком с приятной легкой улыбкой на лице в сером, далеко не самом модном, костюме и в классически черных туфлях, в руке он нес обтершийся по углам кожаный лилового цвета и доисторического вида портфель. Хиппарь называл его сынок. После того, как парочка миновала его, Коля еще некоторое время постоял со скользящей по лицу улыбкой, а потом – будто очнувшись – стронулся с места и поспешил домой. Ему очень хотелось рисовать.

- Спасибо, папа, за подарок, - сказал Женя, потрусив портфелем, - раритетная штука.
- Это, Женька, еще от деды Леши осталось. Батяня мой с ним на рыбалку ездил, возил в нем водку, червяков…

       “Почему «СТИХИЯ ПРОШЛЫХ»?” – думала Юля, выходя в подъезд и глядя на слегка размытую, а потому не очень четкую, надпись на внутренней стороне лицевого листа Тетради.
       
 


Джейкоб открыл глаза в темноте
И подумал о том, что приснилось:
А чьи же то руки были те,
Которыми ему приходилось
Во сне вещи брать, к примеру, тетрадь,
Которая тоже приснилась,
Которую ветер устал листать,
Которая так манила.
В Маниле он тоже когда-то был,
Зачем, он, правда, не помнил.
Однако тот город во сне застыл,
Как каменный лев огромный,
Что пасть приоткрыл и мед цедил,
Заливом едва едомый.
И высился из-за залива шпиль,
Шарманку терзал бездомный.
И цокот копыт, который забыт
Уже сотню лет как будто,
Являл, казалось, привычный быт.
Шептались: приехал Карузо…
Ну, в общем, какой-то обычный бред, -
Он думал, застыв в постели.
Но чьи же то руки, его или нет,
Во сне так нахально белели.






Души глуше даже снов.
Души пачкает любовь.
Души пачками ложатся
В анамнезы докторов.

Лужи глубже, чем моря.
Солнце тише фонаря.
А поэтому динамят
Электричество не зря.

Город нужен позарез
Человечеству. Небес
Непонятное пространство
То ли с…, а то ли без…

Кризис, войны – ерунда,
Это вечная беда.
А вот в телесериале…
Это важно, это – да!

Слов соленая мечта
Застревает в дырке рта.
Вроде все как надо – горько,
Только, видимо, не та.

И все же верится, что так
Только будет в жизни, как
Нам захочется, значит –
Будет в жизни все ништяк!






Коля с непонятно откуда взявшейся тихой радостью на сердце шел домой. Дома его ждала Юля, слегка волнуясь (а на самом деле боясь радоваться) от только что принятого решения. Она решила попросить у Коли… и сказать ему, что она его очень…





Тетрадь, совершив недолгое шелестящее путешествие по зловонному колодцу, покоилась теперь на дне мусоропровода.


       КОНЕЦ (04.03г.)