Художник – сосуд скудельный того, кому он подчинил (заранее) свой дух – Богу, III-му Интернационалу и т.д.
Арсений Тарковский
Ощущения, возникающие при чтении стихов, – вещь довольно эфемерная. Одним из самых значительных событий духовной жизни маленькой Кристин, героини романа С. Унсет «Кристин, дочь Лавранса», было осознание того факта, что одно и то же явление жизни воспринимается разными людьми совершенно по-разному. На мой взгляд, этот факт (действительно, если вдуматься, ошеломляющий) обуславливает громадную сложность исследований в области любого искусства (в частности, поэзии). Но, с другой стороны, этот же факт в некоторой степени даёт ариаднину нить в лабиринте поисков ответов на многие вопросы. В частности, на вопрос о том, почему так трудно объяснить разницу, да и само происхождение впечатлений от прочтения определенного количества строк, составляющих стихотворение. Поэтому я не берусь что-либо объяснять и ставлю перед собой задачу более скромную. Я не критик с неисчерпаемым запасом желчи и не льстец с сахарным сиропом вместо чернил – просто довольно пристрастный читатель. И в такой роли, со своего невысокого холма попробую по возможности внятно сказать о своих ощущениях, вызванных чтением стихов Елены Бариновой. На этот раз в моем распоряжении подборка, в которой около двух десятков небольших стихотворений, созданных за довольно короткий промежуток времени. «В моем распоряжении» сказано не случайно: Мишель Монтень считал, что «слово принадлежит наполовину тому, кто говорит, и наполовину тому, кто слушает», и мне это вовсе не кажется парадоксом. А Марина Цветаева писала о читателе, в воле которого – «осуществить или исказить». Такая воля, или возможность, предоставлена сейчас мне, и только от меня зависит, – осуществить или исказить.
Cтихи Елены Бариновой – это всегда пронзительная личная исповедь. Строится она, в общем-то, на довольно отчетливом контрапункте. Один из главных мотивов этой печальной поэзии – мотив тщеты:
– Как-то бессмысленно стало дышать…
Многие строки даже этой небольшой подборки звучат в унисон:
– Всё пройдёт само собой,
Пустота и суета.
То ли тела маета,
То ли духа нищета.
(«Что ни делай, всё пройдёт»)
И опять та же тема:
– Как жизнь в подробностях и мелочах
Пуста, напрасна, бесполезна…
– Всё – суета, ты видишь, смысла нет,
Вся наша жизнь идёт не так, как нужно…
В каком-то фильме преподаватель в характеристике ученика записал: «Излишне счастлив», что носило явный отрицательный оттенок. Я считаю, что это качество не подлежит нравственной оценке: просто такова природа восприятия мира. У лирической героини стихов, о которых идет речь, – «ровно наоборот», по частому выражению Иосифа Бродского, и это тоже не подлежит никакой оценке – просто человек «излишне несчастлив», и с этим ничего не поделаешь. Можно лишь пожелать ему хоть изредка «бывать в светлом духе», выражаясь языком духовенства. Печаль, горечь, боль, готовность к боли, тоска сменяют друг друга, как одно облако сменяет тучу, за которой наплывает следующее облако. Отсюда часто встречающиеся слова: мучит, мучитель, мученье, ад, печаль, тоска, страшно – если настроение обозначается напрямую. Кажется, боль – не просто состояние, – это способ бытия:
…Жить без боли, без боли, без боли.
…Не судьба. Не судьба. Не судьба.
Но вот взгляд случайно натыкается на «Все еще впереди». Что это – искорка оптимизма на общем горьком фоне? Вчитываюсь, заранее ожидая обратного. И впрямь:
Каждый день всё дороже, пора бы уже дешеветь,
Всё ещё впереди, ведь осталось ещё воскресенье.
Ничего не изменишь, и можно спокойно смотреть,
Как последняя жизнь вся растрачена на упражненья.
(здесь и далее выделено мной)
Вот оно что! Уж конечно, не о ближайшем выходном дне идет речь…
Итак, с одной стороны – боль и покорность судьбе, горечь одиночества, от которого, кажется, само пространство начинает выть («…так воет ветер/ В той комнате пустой, где нет тебя»). Но в то же время – это не та покорность, которая соседствует с готовностью лирической героини, уткнувшись в быт, отречься от своей личности и стать, как говорили когда-то, «байковой женой». Правда, она, лирическая героиня, готова принять и малое счастье. Вспоминается чье-то бодрое: «Нам для счастья нужно очень много / Маленького счастья не возьмем». А здесь все совсем иначе:
Пусть только несколько минут
Мы вырвали у жадной бездны,
Во мне уже живёт уют,
И расставаться бесполезно.
Тут постепенно замечаешь, как противоречиво уживаются в этих стихах безнадежность – с надеждой, готовность к худшему – с готовностью не просто это худшее принять, но и – выдержать:
И душа ничего не боится –
Всё несёт на усталом горбу.
Да, выдержать, независимо от нелепых зигзагов и выпадов всегда равнодушного времени и от холодной свирепости мира за окном. И наряду с этой независимостью – изначальная, навсегда, добровольная зависимость даже не столько от адресата, сколько от самого постоянно кровоточащего чувства одиночества и невозможности долгого счастья.
Так что тщета – да, но не отчаяние, поскольку изначально никаких надежд на чудо и не было.
Как страшно уже не бояться тебя потерять…
Так вот: если страшно, значит, не полная безнадега – даже если речь о страхе потерять страх. Трудно сказать, где эта душа находит опору, в чем для нее и с т и н а, – чувствуется только, что эта опора, эта истина существуют. У Экзюпери в «Планете людей» сказано: «Истина не лежит на поверхности. Если на этой почве, а не на какой-нибудь другой, апельсиновые деревья пускают крепкие корни и приносят щедрые плоды, для апельсиновых деревьев эта почва и есть истина». В связи с этим обращает на себя внимание одна строка в стихотворении «Всё – суета, ты видишь, смысла нет…»:
Природа, Бог, случайность, что-нибудь…
Независимо от контекста, в котором «получил прописку» этот ряд, само по себе перечисление довольно значимо – оно говорит о том, что для автора субъекты ряда являются предикатами одного порядка, так что ответа на вопрос о том, за какую именно «почву» цепляются корни этой души, не дается. Можно лишь предположить, что для лирической героини такой почвой служит редкостный дар любви. И вообще, налицо явно осознание своего богатства: «даровано много». Видимо, неслучайно возникает и тема благодарности.
В связи с благодарностью небольшое отступление:
Многие находят в творчестве спасение – не только души, но и самой жизни, физического существования. Вот, например, переклик (перекрик, перестон) двух великих поэтов:
- Перо! – иначе задохнусь
(М. Цветаева)
- …дарю их как опыт борьбы с удушьем .
(И. Бродский)
Как-то А. Найман по этому поводу высказал своё суждение (будучи гостем какой-то TV-передачи). Он объяснил упомянутую возможность спастись от удушья нарочито приземлённо, связав её с буквальным проветриванием лёгких (!) при озвучивании стихов (которое, мол, всегда имеет место – ведь стихи, действительно, всегда «проговариваются» вслух). Впрочем, я уверена, что Анатолий Генрихович намеренно отделался этим забавным парадоксом, так как это диктовалось самим стилем TV-программы. На самом деле спасение от удушья есть – в возможности отстранённого взгляда на свою боль («Нет, это не я, это кто-то другой страдает . / Я бы так не смогла…»). А Иосиф Бродский справедливо считал, что «описание горя – не есть подлинные слёзы… Это – новый художественный мир, как бы другая реальность». Здесь не имеется, конечно, в виду нечто вроде виртуальной реальности, которая ныне у нас на слуху. Напротив, проводится мысль о правде «большей, чем правда опыта». Вероятно, поэтому – «пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». Между прочим, все это я говорю не просто так, а в связи с упомянутыми выше строками: « … у нас можно много отнять, / Потому что даровано много» или «Уже пора за все благодарить». Ну, а мне пора возвращаться к основному предмету разговора.
При чтении стихов Елены Бариновой всегда в память надолго врезаются яркие, необычные образы. Так и на этот раз: «Во мне как будто гнезда вьют/ Все мыслимые запятые» – вот, оказывается, как можно сказать об ощущении времени! Или: «Меня ты выбрал, чтобы сделать арфу…» – и далее до конца стихотворения… Или: «И больше от себя не отпускать/Жизнь, что томилась и скучала,/Что вышивала гладью и крестом/Ничтожное, мизерное, пустое»… То «Страха тесто дрожжевое/Поднялось – за пядью пядь», то «… химера с душой лягушачьей/ Мучит бедную душу мою». Поистине, как однажды заметил Юрий Кувалдин, «поэзия разыгрывает, но не рассказывает»…
У каждого в душе – свое время года, свой ландшафт. В этих стихах «ландшафт» явно хмуро-осенний. Редко можно встретить здесь краски – цветўа в буквальном смысле, а если они есть, то это больше игра темного со светлым, графика, а не живопись (белые ночи – черные дни, «в дым серое »). Иногда цвета присутствуют неявно: они не называются, а подразумеваются: «…раскрашенные с царских барышей/ Дома-дворцы». Да и свет здесь если и возникает, то «бледно-голубой», и тот сразу «меркнет».
Иное дело – оттенки настроения. Здесь точность передачи – при кажущейся простоте средств – замечательная:
Как жаль, что я была тебе обузой,
Когда ждала, как здесь уже не ждут,
К твоей душе своей душой кургузо
Тянулась и вершила самосуд.
Это тот случай, когда обычное слово становится неожиданным, даже неузнаваемым и создает то «необщее выражение», которое и делает поэзию поэзией.
У каждого случаются стихи посильнее и послабее. Владимир Корнилов когда-то сказал: «Всем положено писать стихи хорошие и плохие. Слуцкий каждый день садится за стол и пишет. А Самойлов свои плохие просиживает в ЦДЛ». Я не знаю, какие стихи Елена Баринова прячет (и прячет ли) в столе. Но в любом из явленных читателю есть нечто неуловимое, что присуще именно ее – и ничьей другой – интонации. Попадание не всегда в десятку, но никогда – «в молоко».
И еще: эти стихи – отблески реальности внутренней, а не внешней. Видимо, поэтому в подборке – ни одной пейзажной зарисовки. И, возможно, поэтому при обращении к внешней реальности может произойти промах. Мне, испорченной многими годами учебы, а потом – работы в техническом ВУЗе, бросилась, например, в глаза такая нелепица:
На судьбу наши жизни короче,
Где мы – звенья одной шестерни.
Творчество – всегда вектор. В этом случае мы имеем дело со статичным вектором: направленность всегда или почти всегда в сторону одного объекта. Да, боль в поэзии – явление нередкое. Но у одних все личное идет рука об руку с ощущением какой-то, как говорили много десятилетий назад, «земшарности», а поэзия других сосредоточена на внутренних событиях. Одни поэты слушают эпоху, другие больше слушают себя, не желая вникать во внешнюю, заведомо бессмысленную суету. Впрочем, и те, и другие живут «по Птолемею», поскольку такова уж природа поэтического восприятия мира. За редким исключением, нельзя сказать, в какие годы написаны строки Бариновой. Кажется, что лирическая героиня, не обнаруживая гармонии за окном, залечивает боль – гармонией созвучий, оттенков духа, стиха. В творчестве Лены земшарность, на мой взгляд, не ощущается, точнее, вовсе отсутствует, а внешние события (например, прогулки по Питеру или Риму) прорываются в стихи только после того, как становятся фактами внутренней жизни. Но личная, глубинная и щемяще лирическая струна всегда звучит в этих строках напевно, чарующе и пронзительно. И кто сказал, что стихи всегда должны затягивать, как море? Чем плох чистый прозрачный родник?
Все в этих стихах скромно, негромко и естественно. Никакой пыли в глаза. Можно, конечно, покопавшись, найти и удачные рифмы, и звукопись, и яркие образы. Однако ничто не выкрикивается, а говорится тихо, с некоторой усталостью. И никаких изысков. Автор жертвует ими ради чего-то, чего нельзя назвать. Но именно это невысказываемое (по Джойсу – завороженность сердца) – самое главное, чем держится поэзия.
Елизавета Дейк 21 декабря 2005 г.