Прильнув к стеклу, разыскиваю сад,
где дождь стремится (чаще невпопад)
избыть не промокающую одурь.
Но собственная удаль не легка –
уходит с головою в облака.
А те плывут на лодках вниз, под воду.
Двойник мой с опрокинутым лицом,
пропитываясь влагой, в аргонавты
невольно метит и сырым руном
не хвастается. Знает, что с трудом
мне высушить его удастся завтра.
Сон заперт в доме, в старом сундуке,
где дремлет на боку линялом скатерть,
и дождевую бочку Диоген
без устали по скользким склонам катит.
Он осенен догадкой, что внутри –
его душа, и плеск внезапной мысли
похож по силе на беззвучный крик,
то сверху доносящийся, то снизу.
Таков он кропотливый Диогенов
неброский труд среди аборигенов.
Таков он неприглядный, неумелый...
Но тара есть!
Мой дом – второе тело –
сварганенный из бочки кипарисной,
доказывает: жизнь почти эскизна,
но трудоёмка. Даже на закате.
Навыкате окно. Что ж, привыкайте.
Смородиновым заслонясь кустом,
дыра в заборе шлет сигналы в космос,
и дом стоит затерянный, как том
на книжной полке, там – о ней, о нем...
А небо, как всегда, молниеносно!
Речь фигуральна летом, как сквозняк,
несущийся то змейкой, то поземкой,
и падает зодиакальный знак
на все четыре лапы. На клеенке
разложены тепличные плоды,
на все лады растут они под паром,
и, образуя стройные ряды,
в финале разбиваются на пары.
Крапива шлет овации и жжется,
не отвечая на вопрос о том,
как ей внутри куста с кустом живется.
Ответы налицо. Ползком. Ничком.
А ты считаешь полуостровки
туземных грядок с теплыми боками
лежащих кабачков. И под руками
нагретые их формы велики...
За эту роскошь овощных культур
идет борьба оживших нервных клеток,
они, как гладиолусы в цвету,
заглядывают в будущее лето,
что ловит наши мысли налету,
но до конца еще
не верит
в это.