Я тебя строила из переписанных фраз, из сообщений и писем, из дат и песен. Но ты, бумажный, весь перечитан по триста раз, от корки до корки, и в переплете плесень. Стрелки что-то совсем тяжело скребутся, будто это обломки разбитых рельсов. Надо тебя опять напечатать куце и тут же как можно резче зажать бэкспэйсом. И с наслажденьем смотреть, как по буквам тонешь в белизне листа, в стеллажах позабытых снов. Все урезано, сверху донизу: «нежность» до «неж…». Вентиляция, очистительный выдох слов.
Ведь я разучилась писать вот так, ни о ком: о небе, о вечном, о нравственном и философском. Доить разучилась язык на слова-молоко. Это все не стихи, а какие-то капли воска. Отчаянно, оглушительно и неистово полыхаю, играю в слова, прямо кон за коном. Ведь в серьезном деле надо уметь заискивать перед таким беспомощным лексиконом. Я просто живу в тетрадке и на салфетках, в блокноте, в черновиках телефонных, в листочках. Стихи ведь должны лететь в небо, не ерзать в клетках. А они полезли на крышу по водосточной.
Их смоет дождем. Любовь – лишь березовый сок на кончике языка. И я снова со скрипом проваливаюсь каблуками в красный песок. Ноты дерутся за место в мотиве «Постскриптум». Буду сидеть за столом в полусонной кухне, услышу внезапный стук в дверь, одним гляну глазком. Там – одиночество. Я отворю: «Снимай туфли и чувствуй себя, как дома». Хотя… где дом? В мире сплошных индульгенций (в абстрактном смысле) пока ничего не меняется и не течет. Все молодые ребята похоже мыслят, кто мыслит вообще, остальные подростки – не в счет.