Когда кружится осень,
подобно неподвижной карусели,
теряет эластичность сустав черешка и ветки,
вода наполняется холодом
под мосточком, изогнутым над прудом
с прогулочным видом существованья для нас,
залогом лиричного одиночества
и более того – депозита…
о, мои жестяные крылья,
миа кульпа, капля – в чёрную амальгаму, гутта,
всякий миг, как говорят финны… – кекри.
Кекри – последний лист, облетевший с вяза,
разбитая ваза, кекри – вся твоя жизнь. В холодную пясть
я беру сочащуюся неведением и тревогой… что?
о, заморозок, зимородок, золотой замок,
скрежещу, словно ворон,
присевший на тыквенную голову,
дабы насладиться пейзажем: кекри!
плосок вид, плосок.
И в то же время, с алчностью сороки
стилистика
хватает слово, держит слово, роняет слово,
спрашиваю – зачем?
Затем, что, когда
подобно стеклянному шару
катится день и мерцает в тени вечерней
влажным блеском по краю,
где уже проступает цвет… но нет,
не пришло ещё время багрянца,
недостаточно ещё раскалены
щипцы, таскающие с той стороны горизонта
полыхающие железные каштаны,
утерян смысл вопрошания о причине
или тщательно стёрт с обратной стороны роговицы.
Так почему бы и не слова?
О чём?
Довольно о синих птицах существования,
довольно о чувстве утраты,
и не заглядывай особенно далеко,
и не крути головою по сторонам
подобно нетопырю,
но, быть может, пришло время
и улыбка над улыбкой становится
всё тоньше по мере
всё более многочисленного
зеркального отражения
зеркального отражения
зеркального отражения