Душа ревела как большой литавр.
Измученный сомнениями мавр
душил возлюбленную – злобный как кентавр,
найдя забавным это для себя…
А ты была порочна и нахальна,
и до всеядности бисексуальна,
и в этом вдохновенна, гениальна,
себя одну лелея и любя.
Ты уходила, вытерев ботинки
и плюнув в душу мне, на вечеринки,
жестокие слова вонзив как финки
и радуясь возможности пытать.
И ты снимала мальчиков и девок
от развращённости, не ради денег,
меняла их после разгульных бдений,
с очередными возжелав поспать.
Как я тебя пытался образумить!
Летел стрелой на телефонный зуммер.
Сам для тебя нагородил презумпций.
Я так хотел. Надеялся. Мечтал.
Ты возвращалась, утоливши похоть,
меня не замечая как дверь в погреб,
осуществив свой ежедневный подвиг,
усталая как сабельный металл.
Ты раздевалась, напевая, мылась,
вдруг для меня приоткрывая милость,
там, спинку потереть (вам и не снилось –
какие формы были у неё!),
и ты, шутя, мне разрешала трогать
себя, придерживать (и не всегда за локоть),
не замечая водопадов моих грохот,
просила ангельски подать тебе бельё.
Я знал, что я ничтожен (по Мазоху),
тебя боялся точно амазонку.
Но, подчиняясь взгляду или вздоху,
любил как божество, благодаря…
Мне жизнь моя не виделась иначе,
чем для тебя. И я был предназначен
лишь для тебя. Я жил тобой, тем паче,
тобой терпим, тебя боготворя.
За то, что, презирая, допускала
меня к себе, по прихоти ласкала
(дух завораживали бурной страсти скалы),
и мы парили в жуткой высоте,
срываясь вниз и поднимаясь выше…
Звенели уработанные мышцы,
а мы, дрожащие, две маленькие мыши,
два фитилька на стеариновом пласте.
Я не хотел, чтоб было так, как с кем-то:
мерцание звёзд, камин, клоповый кемпинг,
бокал вина, любовь, затяжка «Кента»,
зевок, «спокойной ночи», долгий сон.
Хочу, чтоб ты взлетала сильной птицей,
сметая с крыльев веси и столицы.
В постель бы фантастическую пиццу –
тебя – вносил я – маленький гарсон!
Но чаще в той постели ты и некто.
Не на меня направлен страсти вектор,
не я твой ученик, помощник, лектор
(тебя врачуют разные врачи).
Иной тебя шлифует тонкий скульптор,
на алтаре другой – служитель культа,
иная разгоняет катапульта
сомненья в перекошенной ночи.
Несчастнейший из скопища сомнамбул –
я не приверженец «колёс», «травы» и ампул.
Но есть одно из величайших табу,
что мне в мой век земной не превозмочь:
моя любовь (живучее Кащея!),
моя любовь (а может, извращение?),
моя любовь – как перевоплощение
в тень бестелесную, пугающую ночь.
И я брожу. Заглядываю в окна,
где трудятся любовники, аж взмокнув!
Кто злой лавиной, кто до скуки блёкло.
Ищу тебя средь девок, что, дыша,
ликуя, вожделенно отдаются,
что гимнами восторженно поются,
не капают, плюясь, но вольно льются,
как бычья кровь по лезвию ножа.
Но нет тебя средь воплей сладкой битвы,
там, где красиво забиваются буллиты,
там, где прогуливаются по кромке бритвы…
Быть может, я придумывал, любя,
твой образ – демонический и дивный.
Вновь падают созвездия как ливни.
И ветра удивительные бивни
навек меня уносят от тебя.