Некоторые утверждения, кажется, для того и существуют, чтобы их можно было опровергнуть. Однако с популярным мнением о Ходасевиче как «о любимом поэте нелюбящих поэзию» я в принципе согласен. Ведь для авторов данной сентенции поэзия не более чем благоухающий сад с малиновыми восходами и вишнёвыми закатами, в котором не умолкают соловьи, а влюблённые никак не могут налюбоваться друг на друга. К такой поэзии я, действительно, равнодушен. А Владислав Ходасевич из всех русских поэтов двадцатого столетия любим и почитаем мною в наибольшей степени. Это даже хорошо, - хочется мне сказать, - что подобные утверждения существуют! Просто замечательно, что Ходасевич никогда не был у нас так популярен и любим, как, скажем, Есенин, Блок, Пастернак или Цветаева. Выигрывая в массовости, поэт непременно проигрывает в доверительности своих взаимоотношений с каждым конкретным читателем.
Когда и как в моей жизни появился этот поэт. В конце 70-х один мой товарищ раздобыл где-то в Москве десятка три его стихотворений, перепечатал на машинке в нескольких экземплярах – один подарил мне. Вот эти листочки я и читал-перечитывал с чувством непреходящего катарсиса все годы вплоть до новых времен, когда моего любимого поэта допустили до печатного станка. Не чуднО ли, что за все доперестроечные десятилетия лишь однажды подборка стихов Ходасевича из «Европейской ночи» была опубликована у нас в «толстом» журнале. Даже в мае 1986 года никто – ни в печати, ни на телевидении не вспомнил про его столетний юбилей. Поэтому ничто не мешало мне с максимальной степенью доверительности отметить эту дату за кухонным столиком в компании с собственной женой. Спустя полгода Ходасевич был «разрешён» и в течение нескольких лет полностью распечатан. Теперь можно было прочесть его целиком и по порядку.
Полный Ходасевич ничуть не разочаровал, как это не раз случалось с другими его коллегами при их подробном изучении. Собрание его стихов выглядело очень цельным сооружением. Поразительное свойство этого автора состоит в том, что всё его творчество можно сжать до размеров одной строки. А в одной строке, как в капле, почувствовать весь океан его поэзии. «Ни жить, ни петь, почти не стоит» - три глагола, одно наречие, две частицы: «ни» и «не». Но сколько в этом сочетании изящного ума, философического скепсиса, как тонка ниточка-струна этого «почти», удерживающая нас на краешке бытия, но как звенит она при самом лёгком прикосновении. Вот за эти суровые «не» и «ни» вместо лучезарного «да», вот за эту надежду в виде маленького уточнения – «почти» - мне и дорог Владислав Фелицианович. Скольких новаторов видел двадцатый век. Как быстро они приедались. А стихи неоклассика Ходасевича звучат так, словно написаны не 70-80 лет тому назад, а только что. Четырёхстопный ямб, который «надоел» ещё Пушкину у нашего поэта живёт и поёт. Хотя, как было сказано выше: «Ни жить, ни петь, почти не стоит».
В Ходасевиче помимо всего прочего поражает невероятная степень ответственности перед самим творческим актом. Никаких дубликатов – каждое стихотворение существует в единственном экземпляре, каждое имеет свой сквозной образ, как стержень, на который нанизываются бусинки слов. Итог 53-летней жизни всего 400 поэтических произведений. «Строгий талант» - сказал о нём Горький. Строгость таланта подразумевает и строгость к завершению собственного земного воплощения. В связи с чем, интересно вглядеться в последнее стихотворение Ходасевича. Весь вопрос в том, чтО считать за него. Если следовать хронологии, то это «Не ямбом ли четырехстопным…», написанное за год до смерти и оставленное поэтом в черновиках. Если иметь в виду подведение творческого и жизненного итога – тогда – «Памятник» - восьмистишие 1928 года.
После «Памятника» за одиннадцать лет жизни Ходасевичем написано не более полутора десятков стихотворений – более чем скромных достоинств. Практически, как поэт он умолк. Так что строки периода творческого расцвета «Как упоительно и трудно, // Привыкши к слову замолчать» - сбылись.
А вот отрывок из его письма Нине Берберовой от 19 июля 1932 года: «Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь и на этом, как на стихах, я поставил крест. Теперь у меня нет ничего. Значит, пора и впрямь успокоиться и попытаться выуживать из жизни те маленькие удовольствия, которые она ещё может дать, а на гордых замыслах поставить крест». Так что «Памятник» был написан поэтом как сознательное прощание с поэзией, как п о с л е д н е е стихотворение мастера.
Всё творчество Ходасевича подчёркнуто дуалистично: душа – тело, сон – явь, высокое – низкое… Первый закон диалектики – «Единство и борьба противоположностей» - являет себя в его поэзии во всей своей непреложности. В «Памятнике» каждая последующая строка, если не опровергает, во всяком случае снижает пафос предыдущей. Итак:
Во мне конец, во мне начало.
Чего уж более! – как не вспомнить апокалиптическое: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец». Но следом:
Мной совершённое так мало!
Третий стих вновь строится на возвышении:
Но всё ж я прочное звено:
И завершение строфы:
Мне это счастие дано.
Заметим, что в словаре зрелого Ходасевича слово «счастье» практически отсутствует. Поэт если и говорит о нём, то с явной издёвкой:
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг, а иной.
И здесь в «Памятнике» эта насмешка остаётся, даже в самом произношении этого слова: «счастие».
Замечателен пятый стих:
В России новой, но великой,
А вот слово «Россия», точнее, понятие, для Ходасевича очень важно. Кто он был по своей генетике – с отцом поляком и матерью еврейкой? Можно было бы не говорить об этом, но разве мы не видим, как самого поэта мучит этот вопрос. Ну, кто в русской поэзии написал т а к о себе:
России – пасынок, а Польше –
Не знаю сам, кто Польше я…
И совсем программные строки:
И вот, Россия, «громкая держава»,
Её сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
Здесь замечателен переход от местоимения третьего лица ко второму: от «её» к «тебя»! И чтобы окончательно закрепить за Ходасевичем сочетание слов «Россия – родина», процитируем вновь его жену Нину Берберову: «И этот человек, у которого не было ни капельки русской крови, учил меня любви к родине».
Шестая строка стихотворения:
Поставят идол мой двуликий
«Идол» - вновь понижение, да ещё какое! Возможно ли нормальному поэту с пиететом относиться к своим каменным изваяниям!.. Разве что Есенину в минуты творческого щегольства: «И будет памятник стоять в Рязани мне!» Ну, будет. И – что? Наконец, очень ходасевичский эпитет «двуликий».
И вот – живу, чудесный образ мой
Скрыв под личиной низкой и ехидной… (ноябрь 1918 г.)
Седьмая строка:
На перекрёстке двух дорог
Опять возвышение, ведь перекрёсток – это место, откуда можно пойти на все четыре стороны, а, значит, и центр, к которому можно вернуться из любой точки пространства.
И, наконец, заключительная восьмая строка:
Где время, ветер и песок…
Три слова. Формула Бытия. «А человек – иль не затем он, // Чтобы забыть его могли?» (июль 1931 г.). Так беспощадно искренне до Ходасевича никто не писал. Так олимпийски мощно никто не писал позже.
Теперь попробуем сравнить последнее стихотворение Ходасевича с аналогичными вещами его любимых предшественников.
Державин. Своё последнее стихотворение написал за три дня до смерти. Сел сочинять большую оду (маленьких тогда не писали) «На тленность», но успел начертать лишь восемь строк. Случай уникальный: смерть в роли соавтора. Восьмистишие получилось абсолютно законченным и цельным. Перекличка Ходасевича с Державиным в комментариях не нуждается.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдет судьбы.
Пушкин. Любимый поэт Ходасевича. В августе 1836 года пишет свой «Памятник». Ему остаётся жить ещё почти полгода, но кроме нескольких незавершённых стихотворений из-под пера поэта ничего не выходит. О пушкинском «Памятнике» всё уже сказано, он каждому известен наизусть. Замечу лишь одно – пушкинский пафос не носит безусловного характера, являясь лишь ответной реакцией на не по росту зауженный камер-юнкерский мундир. Последняя строфа – явное снижение тона: смирение после гордыни.
Баратынский. Умер внезапно по приезду в Неаполь. Там и написал своё последнее стихотворение, в котором с любовью вспоминает своего детского воспитателя «дядьку-итальянца», приехавшего в своё время в Россию из Италии. И умершего вдали от родных солнечных земель. Вот последние пять строк этого объёмного произведения:
О, спи! безгрезно спи в пределах наших льдистых!
Лелей по-своему твой подземельный сон,
Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем!
Не этот ли ветер, «веющий забвеньем и покоем», занёсся на «перекрёсток двух дорог» Владислава Ходасевича?.. «Кружится ветер, кружится и вновь возвращается на круги свои…»
Наконец, Тютчев. Его «предсмертные стихи» к числу шедевров не отнесёшь. Шедевр им был написан за два года до кончины. Я имею в виду «От жизни той, что бушевала здесь…» Процитируем его вторую половину:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Стихотворение не оставляет человеку никаких надежд: сегодня ты – есть, завтра тебя не будет, послезавтра даже следов твоего пребывания на этой земле не останется. Кажется, Ходасевич соглашается с великим предшественником, но вопреки «всепоглощающей и миротворной бездны» произносит «И всё ж я прочное звено». В этом ощущении нет радостного счастья, но есть человеческое достоинство: кто-то жил до меня, кто-то будет жить после, я должен прожить эту данную мне жизнь так, чтобы по возможности прочно связать прошлое с грядущим. Несмотря на «время, ветер и песок».