When forty winters shall beseige thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery, so gazed on now,
Will be a tatter'd weed, of small worth held:
Then being ask'd where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say, within thine own deep-sunken eyes,
Were an all-eating shame and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer "This fair child of mine
Shall sum my count and make my old excuse,"
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда покроют сорок зим твое чело,
Вскопают борозды на поле красоты,
Тут юности наряд, ценимый так тепло,
Изорванным отрепьем сменишь ты:
И если спросят у тебя, где красота лежит,
Где все сокровища твоих прекрасных дней,
Ты скажешь им – их впалость глаз таит,
Всевластный стыд, небережливость в ней.
Использовать похвальней будет красоту,
Когда ответить сможешь – «это сын –
Он старость извинит и подведет черту»,
Заверит облик именем твоим!
Пусть будет новым он, когда ты станешь стар,
Ты, холод крови чувствуя, увидишь ее жар.